ЗА ВЛАСТЕЙ ПРЕДЕРЖАЩИХ

 

В предместьях Каунаса, на пологом холме, окруженный лесом, стоит бывший монастырь. Войдете за каменную ограду, и перед вами во всей красоте откроется высокий и светлый костел — замечательный образец барокко семнадцатого века. Внутри костела — оранжевато-розовый мрамор колонн, на стенах — фрески в таких же теплых тонах.

Известно, что после восстания 1830 года в Польше и Литве этот монастырь был отнят царским правительством у католиков и обращен в православный, а в 1920 году, когда Литва обрела независимость, он снова стал католическим. Теперь здание монастыря восстановлено в первоначальном виде, но уже как музей.

Когда монастырь был православным и назывался на русский лад Пожайским (литовское название — Пажайслис), при нем возникло маленькое кладбище. Ныне этого кладбища нет, сохранилось лишь несколько надгробных плит, они сложены в ряд возле ограды. Среди прочих можно заметить черную мраморную плиту с надписью: «Действительный тайный советник Алексей Федорович Львов, композитор народного гимна "Боже, царя храни"».

Вот ведь судьба человека: воображал, наверное, что удалось ему создать нечто вечное... Да, «Боже, царя храни» пели в торжественных случаях по всей России, но

 

царей не стало — и прежнего гимна никто не поет, самое имя автора забыто, равно как и большинство имен остальных действительных тайных советников. Слова гимна написал Жуковский, но и об этом мало кто помнит.

Впрочем, многие ли помнят, кто автор гимна Советского Союза?

Нашел я дома, среди нот, сборник советских песен «Споемте, друзья», изданный в 1948 году. Открывается он, разумеется, государственным гимном. Но кто автор музыки? автор текста? — не обозначено. Видимо, составители сборника полагали, что государственный гимн — это нечто столь грандиозное, что даже сами авторы недостойны того, чтобы их фамилии в данном случае обозначались.

После Двадцатого съезда текст гимна был похерен — очевидно, потому, что стали резать слух слова «нас вырастил Сталин». Лет пятнадцать, если не больше, гимн существовал без всякого текста, в конце концов его авторы должны были поправить старый текст. Имя Сталина исчезло. Достоинств поэтических в гимне не было и не появилось, но, собственно, их и не требовалось. Гимну как таковому, противопоказана авторская индивидуальность, текст его должен быть настолько «общим», чтобы автор не угадывался.

И не угадывается.

Такова участь пишущих гимны.

 

На одной из центральных варшавских улиц можно увидеть на мостовой отчетливый белый пунктир: он отмечает место, где раньше, до войны, стоял костел. Но костел этот цел, при реконструкции улицы (она стала шире) его передвинули в сторону.

 

У нас в подобных обстоятельствах еще в недавние годы не стали бы церемониться. Сломали бы враз!

Вспомним церковь на Сенной площади в Петербурге. Церковь эту при советской власти долго не трогали как памятник архитектуры XVIII века, она «состояла под охраной». Но вот понадобилось очистить место для строительства станции метро — и церковь снесли. Отмахнулись от протеста ревнителей петербургской старины — и снесли. А ведь, наверное, можно было ее сохранить. Например, передвинуть... Подобный вариант просто никому не пришел в голову. А если бы и пришел, тогдашние ленинградские власти не дали бы на передвижку церкви ни копейки.

Предпочитали ломать. Особенно церкви. Как известно, за полвека тысячи церквей были закрыты, и не знаю, сможет ли кто подсчитать, сколько их было снесено или превращено в руины.

В памяти моей вырисовывается сибирский город Енисейск. Знаю, что до революции там было восемь церквей и два монастыря, они были выстроены вдоль берега Енисея. Перед всеми, кто проплывал мимо на пароходе, открывался чистый и красивый белый фасад города, и сияли под небом солнечные золотые купола... Правда, я этого уже не мог увидеть. Могу только вообразить. Я видел Енисейск иным, я застал на берегу реки руины, похожие на огромные кариозные зубы.

Наверно, многих и многих в народе смущало и тревожило, что вот ломают кресты и купола, рубят иконы и в изуродованных, опустевших церквях размещают конторы и клубы, склады и гаражи. Но вроде бы никакой гром небесный не грянул. Не заступился Господь за верующих, не заступился за священников и монахов, когда их высылали

 

добывать уголь в шахтах или пилить лес. Конечно, «Христос терпел и нам велел», но все-таки... В те годы миллионы людей в России утратили веру в Бога.

Сегодня, оглядываясь на минувшие потрясения, видим: потеря веры в Бога обернулась эпидемией цинизма.

 

До революции Православная Церковь ощущала себя в России родной сестрой монархии, русский царь был для нее «помазанником Божиим» — наместником Бога на земле. Православная иерархия была, в сущности, составной частью российского государственного строя. Оппозиционность представлялась ей немыслимой. В долгие годы существования бесчеловечного крепостного права церковь с ним мирилась, не решалась его осудить. Едва ли не главной для нее была проповедь смирения.

Почему в прошлом веке отшатнулись от православия и обратились в католичество такие независимые русские деятели, как Чаадаев и Лунин? Конечно, прежде всего, потому, что ненавистный им деспотический самодержавный строй в России опирался на Православную Церковь.

С другой стороны, апологеты православия с неизбежностью вставали в ряды верных приверженцев российской монархии. Федор Михайлович Достоевский не мыслил себе России без православия, поэтому России без царя он себе также не представлял. И все несправедливости, испытанные на каторге, в «мертвом доме», не могли поколебать его монархизма.

Он был убежден, что «для веры в Бога надо иметь почву под собою, почву нации, семьи, отечества». Позднее один из толкователей великого писателя, Василий Васильевич Розанов, в противовес этому утверждению заявлял: «Христианство вне-земно, вне-отечественно, вне-семейно.

 

Как Достоевский не разобрал всего этого!» Но в том-то и дело, что для Достоевского только православие было истинным христианством, и только русская нация казалась почвой, на которой христианство могло процветать...

История показала, как он заблуждался, видя в России незыблемую твердыню православия.

Правда, воинствующих безбожников уже давно не видно. Однако, в свое время они действовали успешно, и миллионы людей в Советском Союзе вопросом о существовании Бога просто не интересовались. Христианская мораль расценивалась ими как некая фикция: недаром же по этому поводу годами скалил зубы один известный пресмыкающийся журнал. На его страницах карикатуристы рисовали по трафарету жирного попа, мусолящего сотенные бумажки, — и заземленное мышление рядового листателя журналов не поднималось в вопросах религии выше уровня этих карикатур.

Думаю, что русский народ как народ-богоносец существовал только в воображении славянофилов, и дореволюционная религиозность его была, в сущности, только богобоязненностью. С религиозностью человек расстается трудно, а с богобоязненностью если не легко, то, во всяком случае, охотно. Если уходит вера, остается пустота. Если уходит «страх Божий», возникает облегчение.

Притом русскому человеку свойственно ударяться из одной крайности в другую. Характерный пример — Есенин. В семнадцать лет он утверждал (в письме к другу): «Христос для меня совершенство. Но я не верую в него так, как другие. Те веруют из страха, что будет после смерти? А я чисто и свято...». Но вот наступила в России революция. Она принесла ему ощущение, что Бога нет. И он не просто отвернулся от Бога, но стал швыряться хамскими

 

строчками: «богу я выщиплю бороду оскалом моих зубов», «кричу, сняв с Христа штаны»... Однако прошло еще пять лет — и Есенин написал: «Я хочу при последней минуте попросить тех, кто будет со мной, чтоб за все грехи мои тяжкие, за неверие в Благодать, положили меня в русской рубашке под иконами умирать».

Подобный же переход из одной крайности в другую виден в стихотворении Есенина, где поэт сначала бросает женщине оскорбление: «Пей со мной, паршивая сука», — а в конце кается: «Дорогая, я плачу, прости... прости».

И ведь далеко не он один распоясывался в русской литературе. Вот, например, Василий Васильевич Розанов. Этот талантливый писатель развязным бывал до крайности, читаешь — и оторопь берет. Не только не стеснялся он расстегивать штаны перед читателем, но даже, кажется, искал повода — расстегнуться.

«Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали, — написал он в книге „Уединенное". — Миллионы лет прошло, пока душа моя была выпущена погулять на белый свет, и вдруг бы я ей сказал: ты. душенька, не забывайся и гуляй "по морали". Нет, я ей скажу: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, гуляй как сама знаешь. А вечером пойдешь к Богу».

«Душа православия в даре молитвы», — написал он в той же книге. И еще патетически возглашал: «Я начну великий танец молитвы. С длинными трубами, с музыкой, со всем: и всё будет дозволено, потому что все будет замолено».

Каково?

Должно быть, Розанов имел в виду «плотский грех» и ничего более. Нарушил евангельскую заповедь — можно

 

грех замолить. Ну, а если причинил другому человеку боль — как тогда? «Все будет замолено?» Кого успокоишь молитвой? Может быть, себя? Но ведь никак не того, кому причинил боль!

Уверенность в том, что покаяние любой грех смоет, распоясывает, разнуздывает человеческую натуру.

«Не согрешишь — не покаешься». Эта наша поговорка чудовищна. Православные священники собственным примером, жизнью своей, как видно, не опровергали общей уверенности в том, что без греха не проживешь. И какое представление сложилось о них в народе? — «Врут и попы, не токма что бабы»; «поп Федьку не обманет, а Федька попу правды не скажет»; «поповское брюхо не набьешь»; «поповское брюхо из семи овчин сшито». — Это все пословицы, занесенные в словарь Даля.

Кажется, только в русском языке слово «священник» имеет синоним, звучащий неуважительно. Причем более ходовым, обычным оказался именно этот синоним — слово «поп».

 

В католической церкви — два ряда скамей, с проходом посредине. В православной скамей нет. В католической прихожанам разрешают сесть, в них не видят непременно грешников, недостойных сидеть в храме Божьем. А у православных считается, что всякий грешен и, значит, в храме должен стоять. Или бить земные поклоны.

В сентябре 1979-го я побывал в Кременце, на Волыни, одном из красивейших провинциальных городов. Там, помимо прочего, меня восхитила продуманность архитектуры костела святого Станислава. Когда я вошел в костел — в седьмом часу вечера — я увидел над алтарем маленькое круглое окно, обращенное к закату, и в этом окне,

 

в полумраке костела, ярко горел просвеченный вечерним солнцем карминно-красный витражный крест. Точно такое же окно с витражным крестом виднелось на противоположной стене, над входом. Солнце его просвечивало в седьмом часу утра, и это было так же красиво.

Знаменитая Почаевская лавра — в двадцати километрах от Кременца. Великолепный барочный собор Лавры воздвигнут на холме, вознесен над расстилающейся перед ним равниной. С высокой его террасы открывается дивный вид на окрестные села, перелески, поля. Вот где непременно подумаешь, как прекрасен мир Божий.

В то самое утро, когда я стоял у перил на этой террасе, обвеваемый теплым ветром, ко мне подошел некто лет тридцати, давно не бритый, с длинными и редкими льняными волосами, в поношенной одежде и старых кирзовых сапогах. С его шеи свисал самодельный алюминиевый крест на железной цепочке (вернее сказать, на цепи: на такой можно держать собаку). Подойдя, он нагнулся к моей руке и попытался ее поцеловать. Это его движение было развязным и холопским одновременно, иначе говоря — отвратительным. Руку я отдернул. Тогда он вкрадчиво спросил: «Издалека приехали?» И, не дожидаясь ответа, попросил рубль: «Вот у меня сапоги худые...». Я дал рубль, и он тут же сказал не моргнув глазом: «Так дайте уж рубля три». Увидел, что я сердито нахмурился, и сразу отстал.

Так житейская проза замутила мое светлое настроение. Я подумал: этот тип с крестом на собачьей цепи — верует или только прикидывается? Разве не следует считать паразитическое существование грехом? Или это просто современный циник, научившийся крестить лоб и целовать руку дающего? Или все дело в том, что ему трудно заработать и легко попросить?

 

Отъезжая от Почаева, я снова был настроен светло и возвышенно. Смотрел, обернувшись, на величественный белый собор на фоне синего неба — какая красота...

 

Русская церковь прошла через многие тяжкие испытания. Все они оставляли свои следы.

В 1944 году, в тюрьме, я встретил одного священника из Псковской области. Он рассказал, что во время немецкой оккупации возобновил службу в своей церкви, закрытой советскими властями в тридцатые годы. Никаких связей с оккупантами он, по его словам, не имел. Но по возвращении советских войск его арестовали — обвинили в том, что он гласно молился в церкви «за властей предержащих». А власти были вражескими, немецкими! Священник объяснил мне, что он просто не считал возможным отменить традиционную молитву...

Наверно, далеко не все православные священники поступали подобным образом. Но, в общем, традиция послушания и покорности в Православной Церкви неизменно брала верх.

Независимость от правящей власти противоречит традициям Православной Церкви. Об этом напомнило миру известное послание Солженицына патриарху Пимену. Солженицын написал: «Изучение истории русской последних веков убеждает, что вся она потекла бы несравненно человечнее и взаимосогласнее, если бы Церковь не отреклась от своей самостоятельности и народ слушал бы голос ее, сравнимо бы с тем, как, например, в Польше. Увы, у нас давно не так». Да, не так, и в те годы, когда государство советское ставило себе задачу свести влияние Церкви к нулю, московская патриархия демонстрировала полное послушание. Это весьма прискорбно.

 

Позволю себе напомнить еще об одном заметном различии между двумя ветвями христианской церкви: православным священникам разрешено жениться, католическим — нет.¹ На первый взгляд, человечность такого разрешения должна была укрепить Православную Церковь. Но, думается, вышло наоборот.

У католиков запрещение жениться удерживает от принятия сана всех, кто недостаточно тверд в своей вере, кто не настолько глубоко религиозен, чтобы решиться на жертву и отказаться от возможности создать собственную семью. Поэтому католическое духовенство не допустило разложения своей среды маловерами. А вот Православная Церковь себя от подобного разложения не защитила.

Но почему, вы спросите, я, агностик по духу и православный по крещению, не католик, начинаю ставить в пример то, от чего я достаточно далек, и ругаю то, что, казалось бы, должно быть ближе, как своя рубашка — к телу?

Видно, я принадлежу к породе людей, издавна именуемых в России западниками. Они (вернее сказать, мы) во все времена похожи были на родителей, ставящих чужих детей в пример своим. Не потому, разумеется, что своих детей любили меньше...