НЕИСПРАВИМЫЕ

Много разных начальников мозолят глаза заключенному в многолетних скитаниях по лагерным зонам и тюрьмам. Коварные, ехидные, нудные, идейные - они уходят из памяти, оставляя лишь след горечи в душе. Надолго, как все добрые люди, запоминаются простаки, то есть не лживые и не подлые. Бывают и такие среди лагерного начальства.

В политзоне на одиннадцатом олпе опекал наши инвалидные бригады отрядный начальник Булычев. У него была склонность покомандовать стариками и калеками, но не было время заниматься этим исправительным делом: личное хозяйство отвлекало его. Держал двух коров и разную мелкую живность для прокорма своей большой малолетней семьи, за что завистливые сослуживцы называли его "Кулак". Инвалиды дали ему прозвище: "Высшая мера".

Бывало, заскочит в общежитие и сразу в крик:

- Почему сидим на своих спальных местах? Хитроглазыи шнырь бойко докладывает:

- Так что, гражданин начальник, табуреток чету.

- Выговор без занесения в карточку поощрений и взысканий. Где табуретки?

- Так что, гражданин капитан, табуретки вывезли в клуб-столовую в прошлом году, о чем Вам доложено в прошлом году.

- Выговор без занесения в карточку поощрений и взысканий. Почему отдали без моего разрешения?

- Так что, гражданин капитан, по личному приказу заместителя начальника колонии.

- Выговор без занесения...

Изредка Булычев забегал в нашу секцию, чтобы передать распоряжения высших начальников, и делал это с забавной серьезностью, не сомневаясь в важности полученного приказа. Например:

- Выйти всем из барака, "хозяин" дал указание, чтобы снег растаял к первому апреля.

Инвалиды копошатся по секции, натягивая на себя второсрочное рванье и не понимая своей роли в столь важном природном мероприятии. На площадке у барака Булычев приказывает дневальному:

- Выдать всем по лопате и разбрасывать сугробы по сторонам. Шнырь бойко возражает:

- Гражданин капитан, у нас лопат всего одна со сломанным черенком.

- Почему мне об этом раньше не доложил?

- Забыл, гражданин капитан.

- Выговор без занесения в карточку поощрений и взысканий. Зайти всем в барак и раздеться. Всегда вы меня подводите.

Как-то у меня с отрядным произошло забавное приключение. Инвалиды ходили на переборку картошки в хоззону. Мы с приятелем уговорились насчет того, как сделать нам личный запас. Приятель ушел на переборку, я остался в жилой зоне.

По нашему уговору приятель перекидывает картошки одну за другой на грядки за кухней. Я хожу и подбираю их в сумку. Неожиданно из-за угла кухни возникает Булычев и в следующее мгновение одна картошина с лету тресь его по голове, да сильно, так что фуражка слетела.

Начальник встал столбом и оценивающе поглядел на меня, ища виновника. Потом вытянул шею в сторону хоззоны, так, будто хотел заглянуть через забор:

- Кто там кидается сырыми картошками? Выговор без занесения в карточку поощрений и взысканий.

Он нагнулся, поднял фуражку и отряхнул ее о колено, еще взглянул на меня, как на соучастника, что так и было.

- Это вам не булыжники, а ценный пищевой продукт. - Обеими руками он натянул фуражку на голову, будто опасался, кабы не слетела повторно, и "упылил" за угол кухни.

 

Запомнилась забавная сцена с Булычевым в главной роли. Как-то он не появлялся пару недель или больше. Явился неожиданно за час до отбоя. За окнами секции посвистывал сырой ветер и стояла темнота, инвалиды уж улеглись по своим местам и притушили свет. Лишь одна лампочка горела у дальней стены секции над столом. За столом сидел мой приятель Анохин и переписывал "Открытое письмо А.И.Солженицына 4 съезду писателей СССР". На всякий случай, для "отмазки", Анохин разложил под руками конверты со старыми письмами.

Булычев неслышно вошел в секцию, тихо прикрыл за собой дверь и на цыпочках двинулся по проходу к столу, инвалиды осторожно наблюдали за ним с нар. Анохин спрятал "Открытое письмо" под тетрадку и стал подписывать адрес на конверте. Он притворялся, что не заметил прихода отрядного начальника.

- Чем занимаемся, осужденный Анохин? Мой приятель поднял голову:

- Здравствуйте, гражданин капитан.

- Здравствуйте, осужденный Анохин, чем занимаемся?

- Гражданин начальник, письмо домой пишу.

- Это хорошо, домой писать надо.

- Гражданин капитан, разрешите дополнительное письмо домой написать: бабка умерла, брат женится.

- Это не положено, - раздумчиво возразил Булычев.

- Гражданин начальник, разрешите спросить, где вы были столь долгое время? Мы соскучились. - Анохин сыпал вопросы, желая сбить, с толку нежданного контролера.

- В Москве, - ответил Булычев важно, а в то время как раз свергли Н.С.Хрущева.

- Гражданин начальник, Вы принимали участье в антипартийном перевороте? Отрядный начальник задумался, глядя в угол. В секции стояла такая тишина, что можно бы услышать, как пролетела муха, если бы представление происходило летом.

- Осужденный Анохин, объявляю Вам выговор без занесения в карточку поощрений и взысканий.

- За что, гражданин начальник?

Отрядный еще задумался, ответил печально:

- За провокационный вопрос.

По секции ураган пронесся - грянул взрыв всеобщего хохота. Булычев сделал вид, что ничего не слышит. Не меняя задумчивого выражения на лице, он повернулся кругом и неторопливо пошел по проходу к выходу между спальными ярусами. Прихлопнул за собой входную дверь.

На девятнадцатом в Мордовии служил старшим надзирателем старший сержант дядя Вася. Он всю жизнь служил по разным зонам старшим сержантом, какой он был в молодости - опература знает. Ходили слухи, что расстреливал монашек Девеевского монастыря. Монашеские могилы на том месте, что засажено елочками недалеко от лагерного забора.

Дядя Вася охотно тянул ментовскую лямку. Дежурил внеочередь и за сослуживцев, никогда не брал отгула, заходил в лагерь просто так, поболтаться. В промзоне было весь день околачивается, высматривает, что бы спереть по мелочи. Зэ/ки его не боялись, знали, дядя Вася без корысти не донесет: вечный надсмотрщик. Далеко его заметишь по спотыкающейся походке. В целом мужик покладистый, если не дадут в руки автомат.

Мы познакомились в 1975 году. Как-то раз он с двумя помощниками тащил меня в ШИЗО, легонько подталкивал в спину. Беззлобно оправдывался на ходу:

- Виноваты мы, что ли? Если постановление - посадим, никуда не денешься. Приказ начальника - закон для подчиненного. Работа наша такая.

Перед тем, как запереть в камеру, лениво обыскал меня по карманам.

- Переодеть, может, в ШИЗОвское?

- Не надо, дядя Вася.

- Ладно, сиди в своей спецовке. Белье-то по сезону не положено, сними.

- Холодно, дядя Вася.

- Ладно, сиди в белье.

 

Тихо в ШИЗО, когда он дежурит - g камеры не залядывает. Сидит себе в надзорке, пьет вторяки, "Правду" читает. Попросится кто в дальняк, выпустит. Крикнет кто: "Дядя Вася дай кипятку" - даст. Лениво выговаривает: "В камере параша есть и нечего тебе оправляться-то, пайка карцерная". "Я тебе уже подавал воды, ты и пить-то не хочешь - объелся, что ли?"

Всегда он делал уборку перед сдачей. В коридоре, в сортире, в надзирательской. Не сам, ясно, выпускал карцерника, давал закурить, чтобы веселей работалось. От молодых контролеров требовал порядок.

Однажды дядя Вася заступил в ночь. Долго шаркал по коридору расстроенный. Бормотал себе под нос жалобы на сырую погоду и свой ревматизм. Клял дежурного, только что сдавшего смену, за то, что в чайнике одни нифеля. Мне удобно глядеть на него через камерный волчок, любопытно знать, что вывело гулаговского ветерана из стойкого душевного равновесия: "Коридор не вымыт, мусор не вынесен, двор не подметен, воды нету".

Вдруг старик воскликнул:

- Никому ничего не надо, никому ничего не надо! Мой приятель из камеры напротив сказал через дверь:

- Выпусти, дядя Вася - уборку сделаю.

- Не выпущу. Они не хотят убирать и я не буду. Бездельники. Увольняться буду. - Он подошел к камере моего приятеля, свернул цигарку, взял в рот, прикурил:

- Держи, - сунул ^цигарку в волчок. - Буду увольняться и все. Пускай без меня обходятся.

- Правильно, дядя Вася, - поддакнул мой приятель, вполне довольный таким оборотом дела. - Чего тебе, с ними, с козлами, нервы трепать?

Опература разделяет всех включенных на три разряда: "вставшие на путь исправления", "не вставшие на путь исправления", "неисправимые". Неисправимых подвергают жестким оперативным воздействиям - это лишние люди в советской социалистической общности - ее классовые враги. Термин "неисправим" соответствует в СССР международному термину "вне закона".

В концлагерях неисправимым - самая тяжелая работа и никаких поблажек. В тюрьмах, по указанию опера, их садят в камеры "выпрыгунчиков" и в камеры склонных к членовредительству, в "обиженки" и в "кум-хаты". В камеры горячие - на воспаление легких, и в камеры холодные - на чахотку. Так определено Великим Октябрем и продолжается до сих пор.

В семидесятом году опература вложила в мой формуляр оперативную справку - неисправим. До семьдесят восьмого - до конца срока - мне досталось от оперов: отсидел три года в крытой, два раза отсидел в ПКТ, три раза меня отправляли в управленческую больничку в двенадцатый корпус. Одиннадцать раз запирали на пятнадцать суток в карцер и в ШИЗО.

Вставшие на путь исправления перестали со мной здороваться. Остался узкий круг общения со своими лагерными приятелями. Летом семьдесят пятого освободились Вагин и Романов, осенью с девятнадцатого олпа часть политзеков была отправлена в Пермские лагеря: 35, 36 олпы. В основном молодежь. Там хорошо была поставлена трудоисправительная работа. В этот этап попали Карпанов и Заливако, мне осталось бродить по зоне одному. Пожилые осужденные, отбывавшие двадцатипятилетние сроки за войну, в основном жертвы постановления Верховного Совета СССР об отмене срока давности для военных преступников, смирились во своей участью. Они ежемесячно получали два рубля поощрительных на ларек в дополнение к гарантийной семирублевке, одну посылку в год, зарабатывали красные вымпелы и представления на снижение срока наказания, получали отказы и снова ждали досрочки до сердечного приступа. Зона затихла.

Лагерная столовка воспитывает коллективизм - наш четвертый отряд строем шагал на завтрак. Все встали шеренгами у столов, заготовщики распределяли пищу: бачок баланды на десятерых, десять паек хлеба и десять мисок с черпаком. По команде все сели и принялись за еду, по команде надо и встать из-за стола. Все торопливо двигают челюстями, чавкают. Скрип алюминиевых ложек об донышки алюминиевых мисок.

Редко получается съесть всем одновременно, а требуется по режимным правилам. Обычно по команде "встать" коллектив спешно отправляет последние ложки каши в рот, засовывает в карманы недоеденные куски хлеба, незаметно, не то отберут, надзирало и вязаные следят, чтобы из столовки пища не выносилась.

 

Все уж доели. Только мы вдвоем со стариком дожевывали беззубыми ртами. Напротив меня сидел член совета коллектива отряда - белорусский самостийник -недавно переведенный к нам в отряд для пополнения рядов СВП. Он сказал мне:

- Глотай скорей, тебя ждут. Расчувствовался, пидар. Зашумело в голове от обиды: редко бросаются в лагерях этим поганым словом.

- Дубина ты зеленая, Кумовник, - возразил я.

- Дурдомовец. - Он выхватил у меня миску, я ткнул его черенком ложки в лицо. Мы оба выскочили из-за стола и колотили один другого табуретками. Он моложе - мне доставалось больше, но гнев подбадривал. Теснил "члена" к дверям, пока тот не выскочил из столовки. Разгоряченный я погнался за ним.

На крыльце столкнулся с надзирателями.

- Стой Храмцов, чего буянишь!

Они схватили меня за руки. Толпились вокруг зонники, кричали:

- Храмцов не виноват, не он начал!

Надзиралы отвели меня в ШИЗО. Шел без сопротивления, не чуя вины. Обоюдная драка, он зачинщик, зона на моей стороне.

До проверки бегал по камере. Немного успокоился. Залез к решетке и глядел в зону. Ждал, что после проверки выпустят. Ничего серьезного, сколько бывает в заключении внезапных стремительных драк! Годы зонники существуют в постоянном напряжении, нос к носу. Ушли бригады на работу, прошла проверка. Никого больше не посадили, меня не выпустили.

В полдень появился ШИЗОвский шнырь с обедом. Раздавал жратву по камерам, медленно продвигаясь по коридору. Стоя у волчка мне все слышно, вот он подошел к моей двери открыл кормушку:

- Есть будешь?

В день закрытия пища не полагается, но бывает, и покормят, от надзирателя зависит.

- Не буду, Ваня. Что там со мной решают? Шнырь помедлил захлопнуть фортку.

- Активистов в штаб таскают в кабинет к Киселю и твой отрядный Хлевин там на "подхвате". Заявления на тебя заставляют писать: на работу не ходишь, на проверку не ходишь, на политзанятия не ходишь. - Он захлопнул фортку.

Поневоле задумаешься. Под замок посадили: бумажки собирают, по всему видно, опер с отрядным что-то затевают против меня. По заявлениям свидетелей могут отправить в крытую тюрьму или в психушку. Могут и срок подмотать, как неисправимому. Ясно, что пострадавший я, однако оперчасть умеет повернуть, как захочет до "объявки" включительно. Холуй обозвал "пинчом", а начальник изнасилует.

Наступил вечер, прошла пересменка. На дежурство в ШИЗО заступил дядя Вася. Тишина в камерах в коридоре зажегся свет, надо покричать в надзорку:

- Дежурный! - Молчание в ответ. - Дядя Вася, подойди к седьмой. - Молчание. - Сержант, оглох, что ли?

- Не сержант, а гражданин старший сержант, - донеслось из надзорки.

- Гражданин старший сержант, подойдите к седьмой.

- Незачем подходить.

- Да подойди, надо мне...

Зашаркали шаги по коридору, дядя Вася остановился у двери моей камеры:

- Говори.

- Что там со мной решили?

- Расстреляют как врага народа, больше ничего.

- Весь день сижу без постановления.

- Постановление напишем, бумага есть.

- На сколько суток?

- Ничего не знаю, ДПНКа придет - зачитает. На пять месяцев в ПКТ тебя посадят.

Старик ушаркал в надзирательскую комнату. Неужели правда? Но дядя Вася зря трепаться не будет. Перед отбоем мне объявили: "Водворяется в помещение камерного типа сроком на пять месяцев".