ГДЕ НЕ МОЛЯТСЯ ЗАУПОКОЙ

Пока недалеко от Тарусы, расскажу, как покупал дом. Постараюсь не делать в этой повести художественных отступлений и вводить в заблуждение читателей.

Начну с того, что мужа Орины Жолковской выслали из СССР. Она осталась в Москве. В то время я жил в их тарусском доме. Еще осенью мы уговорились, что куплю у нее дом за две с половиной тысячи рублей. Но возникли разные помехи со стороны местной власти: советская житейская норма: общежитие - частное владение затормаживает движение советской общности к пролетарскому идеалу.

Помехи устранила ГБ, предложившая Жолковской уехать за границу вместе с детьми. Орина прислала в Тарусу своих людей. Они вывезли из дому кое-какие вещи, заранее оговоренные. В тот день мне сказали, что дом мне продадут за тысячу пятьсот. Ясно, что мне не пришло в голову протестовать.

Через день приехал доверенный Орины Габович Женя оформить куплю-продажу. В день его приезда моя знакомая Лисовская подтвердила, что выслала мои деньги - тысячу пятьсот рублей - и этих денег на покупку дома хватит.

Габович сказал, что продает дом за две пятьсот и что Орина настаивает, чтобы налог за куплю-продажу заплатил я. Столько денег в наличии у меня не было. Сказал об этом доверенному. Габович посоветовал мне занять где-нибудь недостающие.

Необходимость вынудила возразить, что если он дорожит этими малыми деньгами, то я не буду покупать дом. Женя уступил и согласился, что двух тысяч трехсот хватит и на покупку дома и на налог.

Председатель горсовета запротестовал было, сказав: "Все дома в переулке Лесном идут на снос". Габович позвонил в Москву начальнику, ведавшему выдворением Орины, предгорсовета ответил в трубку московскому товарищу:

"Будет сделано", и мы немедленно получили все оформительные бумаги. В комнате Строкатовой я отдал Габовичу две тысячи сто рублей и стал владельцем собственного дома.

Радости от этого не испытал: поднадзорный, в пустом доме. Однако не забыл, как осенью 78 года бродил по щиколотку в грязи по темным тарусским улицам в отчаянных поисках жилья и прописки. Одна бабка сказала мне, что у нее милиция отобрала домовую книгу, чтобы бабка никого больше к себе не прописывала. Место есть, пятнадцать рублей в месяц, вдобавок к пенсии, кто же от такого откажется - но паспортный стол не отдает домовую книгу.

Другая бабка скорбно поджала губы. Жилец, у нее стоявший, пропил старинную кофемолку, которая хоть и не нужна, но память. И кирпичи пропил, приготовленные для починки печи. Слава Богу, что посадили его на лечение, как алкоголика.

Мои заверения, что непьющий и починю ей печку, не поколебали бабкиной подозрительности:

- Точь-в-точь он мне-то говорил, как ты, даже кирпичи привез, а оказался алкаш. Все мягко стелють. Вон соседкины жильцы ее самое чуть из дому не выжили, начали помои ей в комнату через порог лить. Ты уж к ней и не ходи, не пустит, а я еще подумаю.

Много дней клянчил и упрашивал по чужим домом, стремясь украсить свой паспорт штампом "прописан". Спасибо Орине - дала мне доверенность на прописку в переулке Лесном, хоть это и не было концом мытарств в поисках крыши.

С надеждой отправился в паспортный стол, какую отговорку найдут прописать в пустом доме: не скажут ведь, жиплощадь не позволяет? Нельзя там прописать, сказал мне начпаспортного стола, дом пустой и печати на доверенности нету.

- Что же мне делать?

Милиция придумала отправить меня в Калугу в спецприемник за нарушение паспортного режима, проживание без прописки. В камере спецприемника я отсидел беззаботно 25 суток. Камер теплая, нары крашеные. Полна камера бродяг и вшивых непрописанных. Дни проходили в хвастливой болтовне на бездомные темы, а тем

 

временем начальство, исписав пачку бумаги, сделало ворох запросов и получило ворох ответов в подтверждение моей легенды о месте рождения, судимости и освобождении. Все оказалось не выдуманным, никаких незаконный действий и "хвостов" не обнаружилось. Меня выпустили, посоветовав убираться куда-нибудь подальше от Калужской области.

Отправился в Тарусу. По пути сосчитал, сколько время мне удалось прожить на "советской свободе". С домом для психохроников и со спецприемником оказалось три месяца и неделя. Меня прописали в переулке Лесном в Оринином доме и взяли под надзор милиции. После таких мытарств шкуру с себя отдаст за любое жилье любой безродный отсидент.

В Тарусе у меня появилась надежда уехать за границу. Оформил доверенность на дом моему другу Виктору и стал ждать разрешения на выезд. Меня увезли из Тарусы в марте 80 года. В Калужскую следственную тюрьму и дали срок за нарушение надзора.

После суда Нина Лисовская просила мня подписать доверенность на уход за домом, составленную на Валю Машкову. Не подписал. В милиции, сразу после процедуры "народного суда", не до того было. Знал и Валино житейское правило:

"С паршивой овцы хоть шерсти клок". Боялся оказаться в разряде паршивых, чуял, что не дождется мой дом освобождения владельца, если попадет в Валины руки.

Прошли месяцы этапов. Из Кустанайской следственной тюрьмы меня отправили в Александровский дуринтернат. Вскоре по прибытии в Александровку пришло письмо от Лисовской, участливость Нины меня тронула. В письме была просьба дать доверенность Вале Машковой на продажу дома в переулке Лесном, чтобы дом не пропал.

Ответил Лисовской, написал теплое письмо о своем житье-бытье в дуринтернате на берегу степного Тобола. О доверенности не написал ничего. Гляжу сейчас на того простачка с двадцатипятилетним стажем ИТУ, склоненного над тетрадным листком в секции третьего корпуса для неходячих. Шел холод от незаклеенного окошка, степной напористый ветер налегал на обледенелые стекла. Нянька в соседней комнате матерно покрикивала на дураков, раздавая ужин.

Четыре письма пришло от Нины Лисовской с просьбой дать доверенность Вале Машковой. Понимал, неисправимый дурак, что им хочется продать мой дом, но не хватило ума понять, что они не отдадут мне деньги. Под конец написал Нине, что доверил дом Виктору, Она разыскала Поленова и он дал им доверенность на продажу дома в переулке Лесном.

"Познавайте в сравнении", уверяет древний мудрец. Это философическое мнение подтверждается в столкновениях с житейской действительностью, например: в поселке Александровка Кустанайской области и интернате для психохроников. Тамошний директор не имел ничего против открытых окон, но запрещал закрывать двери. Это правило казалось мне тягостным, Большие Березники представились из Александровки более привлекательными. В Березниковском дуринтернате двери закрывать разрешалось, а на ночь дверь комнаты разрешалось запирать на крючок.

В первый же день александровский директор объявил мне: не пользоваться своей посудой и не выходить в поселок.

- Если мне необходимо нужно, гражданин директор?

- Спросите у меня разрешения, а ко мне обращайтесь - товарищ директор. Через неделю я спросил:

- Можно сходить на почту, товарищ директор? За посылкой.

- Не разрешаю, посылку вам принесет культурница.

Понадобилось все упрямство в себе, чтобы закрывать дверь комнаты, если пишу письма или укладываюсь спать, через несколько минут дверь снова распахивалась. Открыванием двери занимался Дубак по поручению санитаров -детина, весь обросший шерстью - активист-общественник. Директор произвел его в привратники, и Дубак высокомерничал пред госопекаемыми и выслуживался перед обслугой.

Мне повезло познакомиться с дурдомовским истопником Колей. Он раньше тоже был подопечным, но в Александровку приехала его мать, купила землянку и взяла сына к себе. Коля не был круглым психом, складно выражался на языке

 

спортивных обозревателей. Наше знакомство состоялось в забавном происшествии.

Подопечных не учат грамоте. Кому надо написать и прочитать письмо - есть культурница. Как-то под вечер я сидел у окошка и надписывал адрес на конверте. В бараке тишина, подопечные уткнулись в ленкомнату глазеть в телевизор. Скрипнула дверь и в комнату зашел парень в грязной спецовке. Он поздоровался со мной за руку и представился:

- Коля-кочегар. Дайте листок бумаги и карандаш.

Писал он долго, прилегши животом к столику. Шепотом перечитывал написанное, два раза затачивал карандаш карманным ножиком. Мне удобно краем глаза наблюдать за усилиями кочегара. Что там будет, заявление на новые рукавицы? Минут через пятнадцать Коля выпрямился, вытер пот рукавом:

- Прочитайте, правильно написано? - парень протянул мне листок. Крупными буквами было выведено: "Люда, приходи в кочегарку в одинадцать. Я с нетерпеньем жду тебя. Коля" - это было послание к возлюбленной.

Его подружка попадалась мне на глаза - проворная бабенка лет сорока. Припадошная. Недавно она заимела нового друга, идиота из третьего корпуса, недавно переведенного из детского инвалидного дома, но прежней связи, видно, не разрывала.

- Неплохо написано.

Сдержанная похвала тронула кочегара. Парень самодовольно улыбнулся. Он вручил записку моему сокомнатнику:

- Передай Людке, - и добавил требовательно: - Да пошевеливайся, - так фигура обращается с пешкой, еще бы должность нешуточная - дурдомовский кочегар. Мне он пообещал: - В воскресенье пойдем с тобой на рыбалку.

- Договорились, - подтвердил я. Коля ушел, сказав в дверях "до свидания". Через несколько минут забежала в комнату Людка:

- Где он, Колька-то?

- Не знаю.

- Что он, дурак, пишет: "приходи в одинадцать"? Мой болван до двенадцати в телевизор пялится. Сама знаю, когда прийти, мне и Витьки хватает. Так и скажи Кольке - приду после двенадцати.

На рыбалку надо выходить рано, не то пропустишь утренний клев. С вечера я все приготовил и уговорился с Колей, где встретимся на берегу Тобола. Осталось дело за малым: разрешение. Увидел директора, уходящего к железным воротам, подбежал к нему:

- Товарищ директор, разрешите завтра сходить на рыбалку.

- Не разрешаю.

- Как же быть?

- Не знаю.

В самом деле, положение сложилось затруднительное. Не мог же директор вместо меня послать на рыбалку культурницу?

- Николай Васильевич, в таком случае я пойду на рыбалку без вашего разрешения.

- Посажу в клетку. - Директор скрылся за железными воротами. Утром меня разбудили, еще .солнце не взошло. Вскочил, умылся - в зоне пусто и холодно, небо румянилось за Тоболом. Минутное дело - достать удочку и побежал к железным воротам. Возле калитки стоял Дубак - наши отношения напряжены до предела, нельзя надеяться, что привратник выпустит меня из зоны добром.

- Не выходить! Директор приказал. - Привратник загородил собой калитку. Однако не время медлить, если спешишь на рыбалку. С размаху треснул Дубака толстым концом удилища по голове. Тот от неожиданности отскочил в сторону и мне удалось выбежать на поселковую улицу. Собака казаха-объездчика, дремавшая в прохладной пыли на середине дороги, заметив мою прыть вскочила, убежала в свой двор и залилась оттуда сердитым лаем.

Рыбачили мы до обеда. Длинное узкое озеро - старица Тобола - вначале выглядело темным, а потом посветлело под солнцем. Степь задышала теплом, высохла роса на травах и заструился над равниной запах пыльного сена. Рыба ловилась неплохо с утра - все караси. Мне довелось поймать самого большого в

 

нашем ведерке, у Коли рыба ловилась охотней. Снасть у меня плохая и место незнакомое. Ничего, и без корысти очень приятное занятие - рыбная ловля. В десятикилограммовой жестянке из-под повидла набралось у нас килограмма три золотистых рыбок, каждая в ладонь величиной.

Жарой наполнилась степь и мы прекратили ловлю. Коля взял весь улов к себе домой вместе с ведерком, я отправился в дурдом. Любопытно знать, какие исправительные меры предпримет против меня директор. Науськает на меня санитаров или вправду посадит в клетку? Клетка - это пустая комната с решеткой вместо двери.

Еще захотелось побродить по поселку, отягчал свою вину. Постоял в очереди в магазине, за леденцами. Поболтал о том о сем с двумя подопечными, копавшими могилу на кладбище. Это были крепкие мужики, припадошные. Их выпускали в поселок колоть дрова и копать могилы. Плату они выпросили вперед, успели сбегать в магазин за бутылкой и пребывали в самом благодушном настроении.

- Директор тебя ждет, санитаров посылал искать, - сообщили они мне.

Тоскливый вид у степного кладбища. Ни деревца, ни кустика, кружит ветер между могил. Подъехала бричка, интернатский мерин привычно остановился у ямы, в гробу парализованная, моя знакомая. Два месяца тому назад нас вместе привезли в интернат: меня из райотдела милиции, а ее из ближнего колхоза. Недолго она прожила под опекой собеса. Долго ли мне осталось существовать здесь?

Припадошные сдернули с гроба простыню и глядели на исхудавшее голое тело и в широко открытые глаза покойницы. Потом мужики сняли гроб, подтащили к яме и перевернули над могилой. Было слышно, как мертвая глухо брякнулась об песчаное дно. Мы заглянули в яму - из могильного полумрака покойница глядела на нас широко открытыми глазами. Ни плакальщиц, ни утешниц, ни родных, ни друзей. Ворона пролетела низко и каркнула уныло. Далеко за Тобол-реку развернулась высушенная солнцем степь. Парни сноровисто засыпали яму землей, поднялся над могилой пологий безымянный холмик. Через неделю степные ветры слизнут его. Пустой гроб поставили на бричку, кинули в него простыню. Развернулась привычно лошадь и побрела назад к интернатской мертвецкой. Я потихоньку пошел туда же - в дурдом.

Двенадцать лет колхозница скрывала у себя в доме парализованную сестру. С утра, перед тем, как уйти на работу, умывала и кормила, вечером, придя с работы, оправляла и перестилала постель. Уговорили деревенские бабы: "Целый день она у тебя одна-одинешенька - жалости в тебе нету. Отдай в инвалидный дом: там постоянный уход, в тепле, в сытости". Колхозница плакала, уходя к железным воротам. Чуяло сердце - недолго ее сестра проживет под опекой собеса.

У железных ворот стоял привратник, он хмуро глядел вдоль по улице, и на целлофановый кулечек в моей руке.

- Николаю Васильевичу доложено, - сообщил он бесстрастным тоном и распахнул передо мной калитку. Нет сомнения. Весь дурдом уж успел обсудить утреннее происшествие и осмотреть синяк на темени у привратника, пока я занимался рыбной ловлей и отпевал покойницу. Теперь подопечный коллектив ждет, что будет дальше.

Едва успел отойти от железных ворот, как из-за угла вещкаптерки выворачивается сам гражданин директор и идет прямо на меня. Чувство такое, как будто меня втолкнули в "кум-хату". Скажет директор: "Взять его" - и дурколлектив набросится на меня с кулаками и выкриками.

Мы встретились глаза в глаза.

- Здравствуйте, - сказал директор и прошел мимо, что вынудило меня оглянуться и посмотреть по сторонам, нет ли кого поблизости, удостоившегося приветствия гражданина директора. Никого нету. Две дуры сидят на крылечке вещкаптерки, Дубак готовится распахнуть калитку перед высоким начальством.

- Здравствуйте, Николай Васильевич! - послал я свое приветствие вдогонку директору.

Ясно, что директор интерната для психохроников может посадить подопечного в клетку. Прикажет санитарам - и сиди за решеткой на страх и на радость всем госопекаемым. Однако чтобы первый, по собственной воле

 

поздоровался с рядовым дураком директор интерната для психохроников - такого еще не бывало в истории Всесоюзного Министерства социального обеспечения.

Обстоятельства обязывали принять самоуверенный вид. Полчаса не пройдет, как об оказанной мне милости узнает вся зона: даже в третьем бараке, где мычат идиоты, пройдут обсуждения важного события. Теперь всякому понятно, что меня не посадят в клетку за "самовольную отлучку". Мало того: "Здравствуйте" директора надо понимать шире. Теперь мне можно выходить из интерната в любое время и куда захочу без директорского разрешения.

Поступившая уборщицей в контору смазливая девка улыбнулась мне, как санитару. Нянька из нашего барака принесла мне банку сметаны и долго разговаривала со мной у всех на виду, а санитары стали здороваться со мной за руку. Дубак стушевался и не подходил больше к дверям моей комнаты.

В двух бараках лежали неходячие в Александровском доме. Непривычный человек не мог выдержать и пару минут в любом из этих двух могильников: не потому что вонь сшибала с ног, чувство сострадания подавлялось отвращением при виде полуживых существ, полуголых и засранных. Едва ли эти раздавленные черви осознавали себя людьми.

Режим существования, разработанный для них гулаговскими учеными, ускорял телесный распад. Враги здоровой советской породы, они лежали на голых железных сетках кроватей, так сберегаются матрасы. Проволока продавливала их тела до костей. Няньки били их чем попало - ленивками, помойными ведрами - за то, что утруждают собой, и в поощрение тех, что уж приготовились отправиться в преисподнюю. Их почти не кормили и не поили, чтобы реже оправлялись, их пайки няньки утаскивали домой в виде "пищевых остатков" - этим занимается весь "персонал" дома-интерната, включая товарища директора. Полагается одна нянька на пятьдесят неходячих и полтора метра жилплощади на одного. Пара белья на шесть месяцев, одна простыня на два года, одеяло - на три: все сгнивает и растаскивается за несколько недель.

Живописное зрелище представляется, когда неходячих гонят в баню. Весь дуринтернат собирается посмотреть, как ползут на четвереньках и тащатся в обнимку, хватаясь один за другого, госопекаемые, голые и босые, невзирая на погоду и на время года. Ходячие устанавливают для них беговые дистанции, кто быстрей доползет, получает награду: пару затяжек из махорочной цигарки. Все выбракованное стадо хохочет и ревет, торопясь наперегонки преодолеть дистанцию и дотащиться до банных дверей, подгоняемое окриками и пинками привилегированных дураков. Для впечатляющего воспроизводства этого зрелища требуется талант выдающегося художника. Стирка производится по дурдомовскому способу: грязное белье и верхняя одежда сваливается в одну кучу и загружается в машину без разбора, выстиранные вещи выдаются, кому что достанется.

Мой знакомый Федька-идиот часто угощал меня морковками и огурцами. Он помогал кладовщице в подвале. Крепкий телом, нестарый мужик, охотно двигал кадушки с квашеной капустой, таскал на кухню мешки и кастрюли с картошкой и овощами. Он повредил колено о гвоздь, пошли струпья. Врача в интернате для психохроников не полагается, мы вместе с Федькой отправились в медкомнату к старшей медсестре - жене директора. Медсестра сказала:

- Нечем мазать, так заживет. У них вечно ссадины да гнойники: нам зеленку ведрами не дают.

Ухаживать за немощными - непосильная обуза в общности нового типа. Это лишние люди в СССР и так и воспринимаются всеми согражданами. Жалостливое отношение к страждущим, преступление. Несчастные подопечные, утешенные тем, что им выпало счастье жить при социализме, зачислены идеологами марксизма в "неисправимый социальный элемент", тормозящий "революционную эволюцию" новой общности людей.

В Советском Союзе число рожденных с душевными и телесными изъянами возросло в десятки раз по сравнению с дореволюционной Россией, где чтилось родство и Божество. Это итог политики ЦК КПСС по слиянию народов. В смешанных семьях часто рождаются уроды и дебилы. Совграждане придирчиво проверяют родословную выбранного щенка, опасаясь нарваться на помесь, и давно забыли о собственной родословной. Цветных в СССР больше, чем в США.

 

В Советском Союзе есть подопытные зоны, в которых "генные инженеры" трудятся над созданием нового человека коммунистического будущего. Там у подопытных изменяют человеческие свойства с целью изгнать из сознания "хомо советикуса" чувство Веры и родства. Причастность к красоте. Сырье для производства опытов доставляется из детдомов и интернатов для психохроников.