ПРЕЗРЕННЫЙ БОМЖ

Соцграждане опасаются всего: домовых комитетов, уплотнительных комиссий, профкома, парткома, госприемки, нарконтроля, красного цвета - у всех перед всеми всеобщий страх. Неизвестно, то ли же самое положение существует в высших партийно-правительственных сферах, а что касается рядового советского человека, он с малых лет воспитан чувствовать себя преступником и неустанно ждет, что власти схватят его за руку: "Ага, попался". Манией преследования заражена вся советская социалистическая общность.

К середине каждой зимы я тоже начинаю замечать в себе маньяка от постоянных намеков: "У нас соседи склочные, у нас перегородки тонкие, мы недавно получили жилье - боимся; у нас коммуналка - все на виду и милиция приходит с проверками". Это означает - проваливай поскорей. Одна моя знакомая подытожила разные мнения:

- Я бы рада пустить тебя на несколько дней, да боюсь - лифтерша донесет.

Навязываемая роль преступника раздражает, а что мне делать? Паспорта нету, прописки нету, бездомный, безработный - нарушитель всех положений режима советского бытия - хоть в Грузию уезжай. Несколько зим подряд я уезжал отдыхать в Сибирь. Красноярск - город не курортный, но у меня там было место. Останавливался на месяц у своего лагерного приятеля. Он жил в четырехкомнатной квартире и не маньячил. Что еще желать бездомному в зимнее время?

В конце 1987 года с легким рюкзаком за плечами я отправился в Красноярск. Доехать без пересадки не получилось: зимой ни один поезд из Ленинграда не ходит в Восточную Сибирь. Ничего. Главное выбрать нужное направление. Две ночи и день катился по заметенным колеям скорый поезд Ленинград - Свердловск.

В одном из вагонов на средней полке лежал бородатый бездомный, отправившийся на отдых в Южно-сибирские края, а на верхней полке лежал его верный оруженосец - заплечный мешок. По сторонам горбился Урал с еловыми склонами и белыми вершинами, две ночи и день дуло из окошка. На конечную станцию мы прибыли утром - пересадка. Обычные заботы беспокоят всех проезжающих на пересадочных станциях: долго ли ждать попутного и удастся ли взять билет?

Все прояснилось на свердловском вокзале. Поезд в Хабаровск, с которым мне по пути, ожидался прибытием через два часа. И с билетами благополучно: у кассы короткая очередь. У меня хватило время выбежать на привокзальные улицы на полчасика, с определенным намерением выяснить, как обстоят дела с продовольственным снабжением в этом миллионном городе. Для скитальца продовольственная тема - вечная злободневность. Если в попутных магазинах нет вареной колбасы и бутербродного масла - что есть? От хлеба единого излишняя тяжесть в животе и в рюкзаке.

Свердловск, на мой взгляд, оказался заурядным городом, хоть и носит громкий титул "Столица Урала". Колбаса и масло только по талонам. Мороз, правда, свободный, уральский. Я забежал в несколько магазинов, чтобы согреть нос, и осматривал пустые полки с видом озадаченного покупателя. Проехался на трамвае, попутно заметив, что трамваи в Свердловске не отапливаются. Ничего не оставалось, как вернуться на вокзал.

Если предположить, что в уральской столице есть достопримечательности, то мне не удалось их увидеть. Твердо известно, что одна достопримечательность, на которую стоило бы взглянуть, уже не существует: дом купца Ипатова, где красные комиссары Голощекин, Войков и Юровский убили царя и его семью. Долгие годы на лицевой стороне этого печального дома красовалась памятная дощечка, возвещавшая о великом событии "красного террора". Сейчас нет дощечки и дома нет. Достопримечательность снесли по указанию идеологического отдела ЦК КПСС.

В Свердловске - прежнее название Екатеринбург - располагалась в 1918 году ставка Верховного Главнокомандующего белогвардейскими добровольческими силами России адмирала Алексея Александровича Колчака, после того, как

 

революционеры были изгнаны из города. Колчак не успел предотвратить преступление века. Комиссары Якоба Свердлова оказались проворней.

На вокзал я вернулся с озябшими ногами. Купил в вокзальном буфере десяток яиц и пяток булочек - хватит до Красноярска. Сразу вышел на перрон и стоял там в числе нетерпеливых проезжающих. Поезд из Москвы в Хабаровск притормаживал весь с крыш и до окон облепленный белым снегом, из открытых тамбуров валил морозный пар и теснились к подножкам приехавшие.

Приятно зайти с мороза в вагонную духоту, а впереди двое суток спокойного существования в тепле. Засунул рюкзак в рундук, напился чаю, взял постель и понеслись мимо моих глаз Шадринские степи, барабинские степи. Загрохотали железом мосты над замерзшим Иртышом и замерзшей Обью.

За Новосибирском нас окружила тайга. Увязшая в снегах, хмуро-зеленая. На тысячи верст развернулись лесные дали. "Страна будущего", сказал о Сибири норвежец Нансен и ошибся: это страна без будущего с участью Клондайка, если большевики не вымерзнут в России, как тараканы.

Красноярск встретил меня ранним утром, гулкий мороз наполнял его улицы. Жители спешили на работу, закрывшись воротниками, грузовики проносились с громыханьем. Я стоял на троллейбусной остановке и усердно приплясывал, чтоб не озябли ноги. Чувствовал себя возбужденно, выскочил из теплого вагона в самую середину необъятной Азии. Не терпелось уединиться.

Наконец подкатил троллейбус и появилась надежда доехать до места без обмороженного носа, хотя в троллейбусах города Красноярска, как оказалось, не теплей, чем в трамваях города Свердловска.

Когда подходишь к дверям дома, где тебя не ждут, два вопроса заботят:

дома ли? пустят ли? Хорошо, если есть поблизости другие знакомые. В Красноярске только в одном доме могу рассчитывать на прием, но по опыту прежних зим можно не сомневаться, что дверь откроется и меня впустят. Хотя год - время немалое, а у своих приятелей я не был ровно год.

Нередко некоторые мои приятели, ошарашенные прибытием бездомного гостя, советуют: "Юра, ты бы хоть по телефону предупредил". Наученный горьким опытом, с готовностью соглашаюсь: "Да, надо бы мне позвонить прежде, а потом ехать", - а приезжаю все равно внезапно, не желая заблаговременно получить наспех придуманный телефонный отказ. Вот он знакомый девятиэтажный дом. Подняться на восьмой этаж, повернуть направо, нажать кнопку звонка у номера 147.

Дверь открылась:

- Ох, Юра приехал, заходи скорей - такой холод.

Приятно окунуться в уютную теплоту частного жилья. Никто не был удивлен, ни раздасадован моим приездом. Хозяина не было дома, но Галина приветливо улыбалась, а для бездомного много значит доброе расположение хозяйки дома. В одно мгновение с моих плеч соскользнул вещмешок, так носильщик сбрасывает надоевшую ношу. Разделся вымыл руки и пошел на кухню пить чай. Гулкий город и сибирский мороз остались за длинными оконными занавесями. Катится где-то дальше на восток пассажирский поезд Москва - Хабаровск, но нету уж среди его пассажиров бородача с рюкзаком: мое путешествие в Сибирь закончилось.

Танюшка выбежала из комнат, младшая дочка Михаила и Галины. Меня она сразу узнала и застенчиво обрадовалась.

- Дядя Юра, а я умею писать по-печатному. - Танюшка протянула мне листок, исписанный огромными разноцветными буквами. Все в листке понятно до последней буквы, не беда, что все "я" повернуты лапками назад. По себе знаю, писать "я" лапкой назад гораздо удобней, тем более, когда ты в шестилетнем возрасте.

Мы пили чай и смеялись. Галя слушала мои рассказы о дорожных приключениях и озарялась глазами, хорошо, когда у собеседников веселые лица. Попытки приехавшего говорить о себе в жалостливом тоне, вызывают на лица слушателей лишь маску сочувствия, как перед нищим, просящим милостыню. Полезней поделиться слухами или рассказать свежий анекдот - люди охотно пьют из малых источников. В моей душе возникло чувство общности с владельцами дома, будто я приехал к родственникам. Танюшка залезла ко мне на колени.

 

Мы с ней - давние приятели. Еще в первый мой заезд к Михаилу у нас с Танюшкой произошло чрезвычайное приключение, после чего мы стали лучше понимать друг друга. Ей в то время исполнилось четыре с половиной года.

Как-то раз Михаил и Галина ушли из дому, а их старшая дочь Оля еще не вернулась из школы. Мы с Танюшкой остались вдвоем и прилаживали ремешки к детским лыжам. Девочка предложила мне послушать сказку о прекрасном принце и включила проигрыватель. Увлекшись работой, я слушал сказку и не смотрел, что делает девочка.

Внезапная вспышка осветила комнату. Поднял голову и увидел: в руках в Танюшки дымились провода.

- Брось!

В следующее мгновение произошла еще вспышка прямо между пальцами у Танюшки, треснул электрический разряд. Девочка бросила провода на палас и заплакала. Ее карие глазки потемнели, широко с испугом глядели на меня. Запахло горелой резиной.

Подскочил к Танюшке. Одна ее ладошка была обожжена между большим пальцем и указательным. Дымилось платьице на животе. Не передать мою растерянность. Потащил ребенка на кухню и смазал ожоги постным маслом. Танюшка плакала навзрыд, а я не знал, куда ушли отец и мать и как позвонить им. Танюшка тоже не знала, оправдывалась передо мной, что она маленькая и потому не знает.

Безвыходность положения ошеломляла. Ругал себя последними словами:

сукой, козлом и покрепче, но это мало помогало. Вспомнил, что Галя занимается два дня в неделю в клубе ветеранов, где-то поблизости от дома. Оказалось, что Танюшка знает где и может показать. Наскоро одел девочку, запер квартиру ключом, который нашла Танюшка, и мы спустились на лифте в снежную пустоту между многоэтажными домами, на тропку между сугробами. Дома уставились на нас бельмами заледенелых окон.

Тропинка довела нас до клуба - Галины там не было:

- Уехала на совещание по обмену опытом работы с ветеранами, - объяснила мне с величавой серьезностью заведующая клубом.

И раньше возбуждали во мне раздражительность слеты и семинары, заседания и совещания. Теперь захотелось по-лагерному послать на три буквы с и краткой на конце всех выдумщиков этой бесконечной говорильни.

Все же я немножко успокоился в клубе ветеранов. Танюшка держалась стойко, лишь изредка всхлипывала. Болтала с толстой заведующей - начальницей Галины, рассказывала, как обожглась и что ей теперь будет от папы. Начальница догадалась позвонить в "скорую", а меня послала за теплыми штанами для Танюшки.

В Красноярске, как оказалось, "скорая помощь" не заставляет долго ждать себя. Пока я бегал за штанами, они приехали, смазали танюшкины ожоги и укатили восвояси. Мы вернулись домой, попутно прокатились несколько раз на лифте. Танюшка порой передергивалась от боли, но была веселой. Любовалась своей забинтованной рукой и мне показывала. Мы болтали о недавнем происшествии с проводами. Девочка уверяла меня, что ей крепко попадет от папы за то, что взяла провод-удлинитель и нарушила запрет не брать, и что папа любит ее меньше, чем эту воображалу-Олю, зато мама любит ее больше всех.

Общая беда подружила нас. Только я приезжал к Михаилу, мы с Танюшкой вспоминаем о той беде, не упуская подробностей: как Танюшка всем показывала забинтованную ладошку и приговаривала: "Варежка, белая варежка", как я суетился по квартире с телефонной книжкой в руке и искал танюшкину одежду в ящике для постельного белья.

Галя вздохнула:

- Растут дети, Оля уж в шестом классе.

Она рассказала о перемене в ихнем быту. Вернулся с Тихого океана сын -моряк-радист. Женился. Живет с молодухой в квартире Михаила.

Эта новость меня не обрадовала. Не потому, что я против молодоженов, просто давно уж стало привычным мне подсчитывать, на сколько дней стесню собой приятелей, давших приют. Лучше сразу по прибытии определить, на какое время

 

остановиться под гостеприимной крышей, а под конец добавить денька три-два. Тотчас поделился своими опасениями с хозяйкой. Галя успокоила:

- Дима завтра отправляется в Москву, в гости: у него долгий отпуск.

Прибежала из школы Оля. Улыбалась. Принялась тараторить о своих школьных делах: как в школе готовятся наряжать елку и какие игрушки она сделает своими руками и как сама нарядится. Она больше любит вырезать из бумаги, а вынуждена больше клеить, потому что все хотят вырезать, а она - дочка священника, и за ней ревниво надзирает весь класс - шестой "Б".

Пришел со службы Михаил. Чернобородый, с широкой лысиной и благополучным брюшком. Бывший политзэ/ка. Мы с ним отбывали в одной зоне, потом я попал в крытую, после трех лет тюрьмы меня вернули в ту же лагерную зону и мы встретились снова.

Тогда в лагерях еще не было локалок. Мы уединились за столиком между бараками и обменивались свежими новостями с пересылки и тем, что переменилось на девятнадцатом олпе за три года. Вокруг нас, по моим камерным представлениям, простирался широкий мир, теплый и воздушный после сырой тюремной тесноты. Михаил "подогрел" меня банкой меда. К нему на свидание и с передачей приезжала Галина.

Прошли для Михаил трудные лагерные годы. По всем советским житейским показателям он обеспеченный человек. Добился священнического сана, а это при всем желании нелегко сделать бывшему антисоциалисту. Не задается, знается со всеми лагерными знакомыми. Помнит, как мы делали вкусные салаты из бурьяна: лопух и крапива, мышиный горошек и полынь с молочаем. Многие прочие травы с виду совсем не съедобные использовались для приготовления зеленых блюд нашим ученым кухмистером Сашей Романовым. Михаил предпочитал готовить жаркое из опенок, собранных в промзоне; распахнув дверку топки под кухонным котлом в кочегарке лагстоловой. Закопченная миска с оплавленными краями служила сковородкой. Можно сидеть на осиновой плахе, глядеть в огонь и ни о чем не думать: готовить грибы - дело долгое. Напоследок мы отваривали вторяки в жестянке с проволочным держаком и с громким названием "Самовар". Дымная кочегарка представлялась нам такой уютной вдали от лагерной суеты.

Наступало Рождество Христово. Вечером накануне я пошел в церковь, где служил Михаил, на всенощную, хоть и без большой охоты: где собирается толпа советских людей, там всегда "тихушники", а у меня нет желания попадаться им на глаза. Верующих собралось - полный храм. Рождество Христа один из трех самых многочтимых праздников в Православии.

Верующие стояли чинно перед ликами Христа и Богоматери с ощущением приподнятости над житейской суетой. Окруженный со всех сторон просветленными лицами прихожан я почувствовал себя причастником торжества. Наблюдал, как колеблется жаркое пламя свечей и легко выстоял длинную предрождественскую службу. Даже отдохнул от дум.

Редко бываю в храме, однако, нет сомнения, Вера в Бога - неспроста. В лагере мне доводилось испытывать на себе сладостное чувство отрешенности от режимного гнета. Чувство это посещало душу в самые отчаянные часы в дурдоме или в карцере. Возвышало над ничтожной зонной суетой заслужить досрочку или дополнительные котловые. Изгоняло из сознания расчетливую душу не "вздернуться" ли, чем мучиться бесконечно. Память о чудесном чувстве врезалась в душу глубоко. Сейчас маячит перед глазами старость, прошло время бурных потрясений, но чувство проподнятости над злободневным мне дорого и сейчас.

Служба кончилась, потухали свечи. Верующие повернулись к входным дверям и пошли из храма. Вместе со всеми я вышел на паперть - за церковной оградой стояла призрачная темнота. От зеленых уличных фонарей упирались в небо туманные лучи. Мороз. Ноги скоро несли меня к Качинскому мосту.

Одно происшествие позабавило на коротком пути к дому Михаила. Часто витаю думами в облаках, даже если иду по многолюдной улице. Не раз нетерпеливые водители и вагоновожатые резким скрипом тормозов понуждали меня опуститься на землю. В привычном своем раздумчивом состоянии я шагал из храма, не помню уж, куда меня унесла мысленная стихия. Правда, что над городом стояла звездная полночь и нечего опасаться столкновения с средствами передвижения.

 

Дойдя до знакомого дома, я зашел в знакомый подъезд и на лифте, поднялся на восьмой этаж. Повернул направо и остановился у двери с номером 147. Рука поднялась к звонку, но палец не сделал нажатия. Мне подумалось, что поступаю не так, как следует. Вспомнил, что на двери Михайловой квартиры прибит номерок, написанный от руки на фанерной дощечке. У номерка перед моими глазами все приметы фабричного изготовления: обливной, выпуклый, овальный.

Миша мог заменить номерок. Мне пришло в голову посмотреть себе под ноги: у Гали под дверью всегда лежит плетеный коврик - нету коврика. Под дверью, возле которой я стоял, как дурак, с поднятой рукой, лежала резиновая штампованная обтирка.

Галя могла убрать коврик. Я оглядел дверь, обитую коричневым дерматином и вспомнил, что на двери квартиры Михаила обивка черная. Могли прийти рабочие и сделать новую обивку.

Эти рассудительные предположения вполне мне годились, если бы в голове не застрял недоуменный вопрос: "Когда все это успели сделать"? Ответить на него не удалось, рука опустилась, глаза обвели площадку.

Гулкая пустота на лестничной площадке. Тусклая лампочка освещает еще три двери. Есть полная уверенность, что ни одна из них не ведет в нужную мне квартиру. В раздумье стал спускаться вниз, озираясь на площадках, спустился на первый этаж и там заметил. В Мишином подъезде располагалась контора утильсырья, о чем предупреждала вывеска "Вторчермет" - золотыми буквами на черном зеркальном стекле а на дверях кабинетов висели эмалированные дощечки:

"Посторонним вход запрещен", "Без стука - не входить".

Не видно вывески, ни дощечек. Стремительный отъезд конторы Вторчермета не влазил ни в какие ворота. Случись это днем, не побоялся бы выговора и заглянул бы узнать, тут ли еще чиновные собиратели железного лома. Ночь избавила меня от этой нездоровой идеи. Оставался единственный выход из затруднительного положения - входная дверь в подъезд.

Вышел на улицу и тут только все прояснилось. Детский игровой городок, расположенный прямо перед домом Михаила, виднелся в ста метрах в стороне. Передвинуть детский городок трудней, чем заменить номерок и коврик, заново обить дверь и перевезти вторчерметовскую контору. Отправился к детскому городку и скоро уж входил в нужную мне квартиру. Выяснилось, что дом, в который я забрел, - точная копия дома моих приятелей, за исключением самодельного номерка на двери.

Тринадцатого января в квартиру моих приятелей пришли два агента уголовного розыска. В руках у них было подметное письмо, в котором говорилось о бородатом дядьке, что живет без прописки в доме священника. Письмо было подписано: "Зоркий глаз".

В нормальном обществе анонимки воспринимаются с брезгливостью всеми, кто их получает. По советскому кодексу анонимкам полагается давать ход расследования. Должностные лица в Советском Союзе обязаны воспринимать подметные заявления даже серьезней, чем заявления с подписью.

Миша и Галя долго уверяли сыщиков, что в их доме нет посторонних людей. Я сидел в дальней комнате и с тяжестью в сердце ждал конца переговоров. Ясно, что на меня кто-то донес, а кто - узнай попробуй: в квартиру священника приходит много народу. Соседка и две старушки-верующие, помогавшие в храме давно меня знали; видели меня подруги Галины, еще одна женщина-фотограф и один священник, сослуживец Михаила...

Отвратительное явление советской действительности: советские люди с малых лет приучены сотрудничать с оперативными органами, охотно занимаются доносами и даже ставят памятники, например: пионер Павлик Морозов и комиссар Анастас Микоян. Большевистская власть поощряет всех подчиненных подглядывать друг за другом - анонимная эпистолярщина бурно расцвела в Советском Союзе. Советские не знают простого житейского правила, выведенного из тысячелетнего опыта общения: донос унижает доносчика.

Сыщики ушли наконец, и я заторопился собираться к отъезду. Что еще оставалось делать, предчувствие подсказывало - попался. Поехал на вокзал. Со мной еще увязались две бабуси, те, что часто бывали в доме Михаила, верующие:

- Юра, мы хотим убедиться, что Вы благополучно уехали.

У окошечка кассы коробился "топтун". Он прислушивался к моим переговорам с кассиршей, тоскливо стало на душе. Лишь успел взять билет и спуститься в нижний зал, откуда выход к поездам, как увидел краем глаза, ко мне направились двое. Один в милицейской форме, другой - в штатском.

- Ваши документы.

Я сказал, что забыл дома.

- Пройдемте с нами.

Старушки попытались защитить меня, кричали:

- Мы его знаем.

Одна втиснулась в привокзальный милицейский участок, ее вытолкнули.

С унылым видом я сидел в комнатке участка, пахло камерой. Прокричали вокзальные громкоговорители о прибытии поезда Хабаровск - Москва, пассажиров просят пройти на посадку. Показал дежурному начальнику свой билет, он отмахнулся. Скоро объявят о том, что поезд Хабаровск - Москва отправляется - он уйдет без меня.

Стали составлять протокол задержания, никто не задавал мне назойливых вопросов. Дежурный записывал все "со слов". Сверял мои ответы с обрывком фототелетайпной ленты: "прокидка", может быть. Ладно, не стоит волноваться.

Короток зимний день. Уже потемнело, как меня вывели из участка, на привокзальную площадь. Шел понуро, сгорбленный под рюкзаком. Мертвенным светом фонарей были освещены сугробы в привокзальном садике. Легко сказать, не волнуйся. За плечами много лет тюремно-лагерного прозябания, а менты сумеют подбросить еще годика три.

Милиционер привел меня в КПЗ ЛОКа - железнодорожная милиция и сам запер в камеру. Там уж сидел один задержанный молодняк, лежал на нарах, и я лег, подстелив шубу. Волнения дня утомили, а в камере тепло и тихо. Слабо шипит батарея отопления, баюкает. Думал сразу уснуть, но тот, что лежал рядом, стал расспрашивать о том о сем - неохотно отвечал ему. Какой-то босяк-химик. Он рассказал пару анекдотов и попросил подарить штаны. Дарить штаны я отказался. Химик стал переговариваться с босячками, сидевшими в соседней камере. Утром нас вызвали к прокурору и объявили, что как задержанных без документов, нас посадят в спецприемник на тридцать суток "для выяснения личности". Так поступает милиция со всеми, кто не носит в кармане бумажник с документальными подтверждениями своего существования.

Воронок остановился возле заведения для бомжей, нас высадили. Парня, что просил подарить штаны, меня и двух бомжовок, молоденьких, лет по шестнадцати. Женщина выдерживает скитальческую жизнь, когда молода и хороша собой. В привлекательности ее средства к существованию. Она выискивает командировочных, знакомится с ними, пьет с ними. Ведет их на ночлег к какой-нибудь знакомой бабке. Обчищает карманы своих клиентов, когда они засыпают. Спецприемник - это несколько грязных камер с нарами, два кабинета дознавателей и кабинет начальника спецприемника. Уборная, кочегарка, ленкомната: ни одно советское учреждение не обходится без ленкомнаты. В камерах задержанные без документов, в основном бездомные, есть и бродяги, но мало - те умеют устраиваться так, чтобы не попадать в руки милиции. Разница между бездомным и бродягой в том, что бродяга не заботится о постоянном жительстве и прописке. Имеет места, где зимовать и добывать пропитание. Бездомным трудней. Они в шорах паспортного режима. Стремясь легализоваться на советской свободе, они вынуждают себя обращаться в милицию за трудоустройством и часто попадают в лагерь.

Парень-химик отслужил в армии и поступил на работу на Уфимский моторный завод. Трудно ли с молодой силой выстоять восемь часов у токарного станка, и два раза в день проехаться в переполненном автобусе через весь миллионный город. Ему и его жене, "предоставили" комнату в молодежном общежитии - одну на две семьи. У парня родился сын, другая пара тоже ждала маленького.

Сложно уживаться двум семьям в одной комнате, даже если это молодые семьи. Постоянно нос к носу, как в камере спецприемника. Ухитрялись ходить на работу в разные смены, чтобы не надоедать друг другу. Во всех комнатах общаги жили по две семьи бомжей, а в некоторых по три.

 

Все общежитийцы стояли в очереди за квартирой, по подсчетам опытных жильцов общаги надо стоять не меньше пятнадцати лет. Огромный завод союзного значения испытывал нехватку рабочих рук, кое-как перебивался химиками, имел деньги, но выбить разрешение центра на строительство жилья для своих работяг не мог: не положено по планам социалистического строительства. "Стройте дворцы культуры и спортивно-оздоровительные комплексы" - говорили местным товарищам опытные идеологи из Центра.

Стиснутые молодые семьи, да и не молодые уже, находились в постоянных отношениях враждебности между собой: мелочные споры на кухне из-за поставленной лишней кастрюльки, в коридоре из-за детской коляски, в умывальнике из-за крана и стирки. В комнатах еще больше поводов для ссор: включенный или выключенный репродуктор, закрытая или открытая форточка, брошенная на полы детская игрушка - о втором ребенке никто и не мечтал.

Токарь пырнул своего сокомнатника резцом в пьяной драке и получил два года по ст.206, за хулиганство. Отсидел в лагере и потерял все социальные блага: работу, жену и комнату в общежитии. Пошел скитаться по свету, попал под суд за нарушение паспортного режима и в лагерь, а потом на химию. Убежал и теперь ему корячится два года по 198 ст.

Следователи спецприемника называются дознаватели. Сложных дел у них нету. "Откуда приехал? Почему без документов? Где получал паспорт? Почему не работаешь?" Вот вопросы, что задают дознаватели своим подследственным. Задержанные отвечают, как сумеют; никто не настаивает на точности ответов. Главное занятие дознавателей - делать запросы в паспортный стол, где бомж получал паспорт, и в картотеку МУРа.

Бездомных в СССР много. Бездомные - дешевая рабсила для всех шараг. Набирай бомжей - и нет хлопот: не надо обеспечивать жилплощадью, платить отпускные, полевые, северные; не полагается больничный лист, бомжи не знают, что такое выходной и восьмичасовой рабочий день, профсоюз их не замечает, собес - тоже, бомжи работают весь сезон на лесоустройке, сборщиками смолы, в геологических экспедициях, на шпатовых разработках... Руководство предприятий, где сезонность непреодолима, как наступление времен года, берет бездомного, если у него есть хоть какая-то справчонка, а в конец сезона бомжа увольняют, нередко без расчета.

Бездомные наводняют собой все режимные города, закрытые края и области, запретные зоны и окрестности номерных предприятий. В местностях с секретным режимом, куда полноправным советским гражданам въезд запрещен, бомжам легче найти работу.

Ветераны этой трудармии заканчивают свое существование под забором: в дома престарелых их не берут - туда только с рабочим стажем, а бездомному не собрать справки, подтверждающие, что он трудился всю жизнь. Престарелый бомж может рассчитывать на пенсию 16 руб. Если сумеет получить паспорт и найти угол для прописки: ни к какому боку он не подходит к коллективизированной советской общности.

В камере, куда меня втолкнули, полно бездомных. Все - вповалку на нарах, телогрейки и куртки под боком. Обувь свалена в проходе у нар, в основном летние полуботинки. На телах одежда, которая никогда не снимается: рубахи летних цветов - зеленые, красные, синие; майки, летние штаны. Казалось, что эти люди попали в камеру спецприемника прямо из знойного лета, а на дворе стоял Восточно-Сибирский январь. На меня в шубе и в меховой шапке в утепленных сапогах все посмотрели, как на подпольного предпринимателя.

Стояла теплая духота в камере. На решетку окошка наварен железный щит, иссверленный отверстиями с мизинец величиной. Вся публика раскинулась в полураздетом виде и переваривала только что полученный обед. Один парень, деревенский механизатор, стоял в проходе у нар, камера лениво допрашивала его:

- Говоришь, тебя посадили, а жену выпустили, а за что?

- У меня документов не было.

- С тобой все ясно, жена - красавица.

- Нет, колхозница.

- Сколько разов замужем?

- Первый раз.                                                    

 

- Дети есть?

- Есть.

- Чьи?

- Мои.

- Это произвол. За что же ее выпустили, советский закон им этого не простит? - удивляется камера.

- Беременная она, - пробует догадаться механизатор.

- Документы, что беременная, у нее были?

- И так видно.

- На каком месяце?

- Не знаю.

- Почему у сменщика не спросил?

- Я один работаю, в две смены. Камера дружно хохочет:

- Где ты теперь ее найдешь, свою бабу?

- Дома в колхозе.

- А если ее тама нету?

- У тещи найду. - Тракторист расстегнул промасленную телогрейку, торопясь улавливать летевшие к нему вопросы. Он забавно переминался с ноги на ногу, вертел головой.

Открылась дверь и мне принесли чашку баланды и кусок хлеба. Предупредили для чего-то, что в день поступления задержанного пища не полагается. Сказал "спасибо" и охотно съел все, что дали: полтора суток натощак. Растянулся на нарах с полным желудком, до завтрашнего обеда можно существовать.

Кормят в спецприемнике один раз в день. Под каким номером идет норма питания, не помню. В советской общности много научно-обоснованных норм питания, всех не упомнишь. Например, в лагере девять: гарантийная, пониженная (для филонов), дополнительная (для передовиков), карцерная, ПКТ, больничная -стационарная, больничная-рабочая, бессолевая, гробовая (для умирающих). Каждый советский производственник, хоть вольный, хоть заключенный, накормлен по норме. Есть нормы солдатские, офицерские, заводские, ИТРовские, нормы питания для больниц и родильных домов, для домов престарелых и для домов отдыха.

Это называется "потреблять по потребности", когда нормы потребления на поселок, город, область, автономную республику или союзную израсходованы - в магазинах шаром покати.

Мой дознаватель был специалист по водворению в ЛТП. Он уговаривал меня признаться, что я - алкаш.

- По глазам видно и нос красный, - уверял он меня.

Назвать себя алкашом я отказался и дознаватель раздумчиво заметил:

- Куда же мне тебя девать?

На третий день в спецприемнике меня побили охранники. За то, что не хотел сбривать бороду. Схватили в коридоре, пинали под коленки и выворачивали руки. Отпихивался от них изо всех сил, но что может сделать пожилой человек против четырех краснорожих мужиков? Подбежал сбоку начальник приемника, сгибом локтя из-за спины перехватил мне горло:

- С одним не справитесь, - укорил он своих подчиненных. В груди все сжималось от удушья, в горле хрипело. Силился вздохнуть и не

мог, волочась за начальником каблуками по полу. Меня втащили в умывальник и толкнули на заплеванные полы:

- Брейся.

Поднялся на ноги, перед глазами плавали темные пятна. Легкие разрывались, стараясь схватить побольше воздуха. Охранники глядели на меня выжидательно:

- Брейся или задавлю, - предложил на выбор начспецприемника. Взъерошенный я глядел в раскрасневшееся лицо начальника, возразил придушенно:

- Сволочь советская.

 

Начальник недоуменно хмыкнул, будто услышал что-то по-иностранному, неслыханное сочетание плохого слова с хорошим остудило его пыл, выпученные глаза вошли в глазницы. Подумав немного, он ответил примирительно:

- А ты что, лучше? Сам сволочь. Иди в камеру, одевайся. Стану я нервы портить из-за твоей бороды.

Я одел шубу, и нас четверых посадили в воронок и повезли на фотографирование для паспорта. Парня-химика, того самого бесштанника и двух бомжовок, тех самых красоток.

К концу моего месячного срока заключения, как-то перед обедом, когда бомжи уж прислушивались к движению бачков и звяканью мисок в коридоре, меня вызвали из камеры и завели в ленкомнату. Посередь комнаты стоял человек в сером пальто с черным цигейковым воротником. На столике у окна лежала его кроличья шапка коричневого цвета. Человек выглядел немолодым, он вежливо поздоровался со мной, назвав по имени-отчеству, и предложил садиться.

По служебным манерам сразу угадывалось, из какого ведомства этот чиновник. Он показал мне красную книжечку: "Комитет государственной безопасности СССР. Красноярское краевое управление". Назвался старшим следователем Губаревым. Он сел к столику, я оглядел комнату. Забранное решеткой окно, на стенах графики перевыполнения семилетки ,и еще какой-то пятилетки. Криво висит рамка для стенгазеты с названием, выпиленным из фанеры:

"Трудовые будни". По всему видно, что давно не горела просветительская работа в этом агиточаге.

Пару минут тянулось молчание, после чего следователь вздохнул так, будто сожалеет, что вынужден приступить к своим обязанностям, и спросил, зачем я приехал в Красноярск и откуда. Эти два вопроса мне уж задавал дознаватель спецприемника - удалось справиться с ними без труда.

Гражданин Губарев моими ответами не удовлетворился. Он заметил с таинственным видом, что Красноярск - закрытый город, в нем предприятия всесоюзного оборонного значения и беспаспортным непрописанным людям, да вдобавок к тому - с антисоветским прошлым в Красноярске делать нечего:

- Вы ездили на Правый Берег к девятому номерному объекту? -полюбопытствовал Губарев. - Не занимаетесь шпионской деятельностью?

Шпионской деятельностью я не занимался, на Правом Берегу не бывал. О номерном предприятии - гордости всех красноярцев - читал в научно-популярном журнале в 1953 году еще в то время, как жил в Западной Германии, о чем и сообщил следователю. Мои ответы вызвали на лице Губарева участливое сожаление, но он не предложил мне сделать чистосердечное признание и даже не спросил, как называется научно-популярный журнал.

Стоит заметить, что следователь вел себя покладисто, свои вопросы не повторял, мои ответы на бумагу не записывал: дважды попросил говорить погромче. Мы побеседовали еще на отвлеченные темы из области атомной энергетики, как, казалось, выходящие за рамки его познаний. Еще служебное любопытство Губарева влекли мои красноярские приятели. Он доверительно сообщил мне, что они все судимые и лучше бы не с ними не знаться. Напомнил следователю, что и я - тоже судим и поэтому о моих приятелях говорить отказываюсь: приятели - это не преступление даже в Советском Союзе.

Гражданин Губарев согласился, что верно, знакомые - личное дело советского гражданина, после чего заторопился уходить, попеняв мне на малую разговорчивость. На прощание пожелал мне поскорей уехать из закрытого города Красноярска.

Меня вернули в камеру. Съел остывшую похлебку и растянулся на нарах ладони под голову. Глядел в грязный потолок и думал: вымываются цементирующие частички из советского монолита наперекор всем научно обоснованным расчетам его незыбленности. Даже следователи "чрезвычайки" знаменитые своей нахрап истостью сумели перестроиться. Неотвратимый временной поток уносит из советской социалистической общности молекулы пролетарского единства.

Стоял морозный солнечный день середины февраля. Я съел свою последнюю похлебку, отдал хлебную пайку соседу по нарам и очутился на закопченных красноярских улицах. После тридцатисуточной духоты и одноразового питания шел, как пьяный, а куда идти? На вокзал нельзя: в спецприемнике у меня

 

взяли подписку о немедленном выезде из краевого центра в течение 24 часов и объявили, что мне выдадут паспорт через несколько дней. Эти две режимные меры плохо состыковывались. Мое недоумение начальник приемника прояснил так:

"Ничего, придете к нам восемнадцатого, а милиции на глаза не попадайтесь".

Отправился к Мише и Гале. Открыл мне Дима, больше дома не было никого. Зашел в тепло квартиры, просторной и светлой - это обстоятельство остро ощущалось после камеры для бомжей. Долго стоял у окна, глядел в солнечную даль и на заснеженные обрывы за Качей. Высоко над ними поднялась колокольня белого храма - в этом храме служит Михаил. Видно, как по дороге в гору от мест ползут грузовики и автобусы, маленькие, как муравьи. Замутненная дымами синяя высь, раздумья наплывают в сознание. Видно, никогда больше не бывать мне в этом приветливом доме. В этом большом и не голодном городе на Енисее: уеду сразу, как только мне выдадут паспорт.

Неожиданно появилась надежда прописаться в Кемчуге, недалеко от Красноярска, в избе приятеля Галины; избу подарил приятелю его знакомый. Старый домишко, ни на кого не оформленный, и неизвестно, как ко мне отнесется местная контора. Растянутая возможность существовать в пустой избе в зимнее время может привлечь лишь бездомного, я вспомнил тарусский опыт и сказал, что согласен.

Галя позвонила своему приятелю, он приехал и мы переговорили обо всем. Уговорились ехать в Кемчуг сразу, как только получу "вид". Галин приятель согласился проводить меня туда, хоть и без большой охоты, это понятно. Устраивать на жительство бездомного в промерзшей насквозь бесхозной хибаре - кому это может понравиться?

18 февраля мне выдали паспорт в линейном отделе милиции. Со штампом "выписан". Рано утром следующего дня мы встретились с Сережей на троллейбусной остановке вблизи вокзала. Пошли к пригородным кассам. Помня совет начспецприемника не попадаться на глаза ментам я уговорил своего провожатого не появляться в помещениях вокзала, хотя было морозно. Ждали электричку у пригородной платформы. Поблизости от нас околачивались два "топтуна", видимо, из ведомства гражданина Губарева, они проводили нас с Сережей к вагону, но в поезд не сели. Стояли, ждали, пока уедем.

Электропоезд тащился долго, хотя дорога накатанная, двухколейная:

Великий сибирский путь к Тихому океану.

В Кемчуге Сережа показал мне домишко, а сам пошел вперед вверх по склону, я тащился за ним следом. Едва хватило силы вылезть на крутизну. Ветер толкал в бок, рюкзак с продуктами валил на спину. Подошел к избушке и дышал, как загнанная лошадь.

При ближнем осмотре изба оказалась жалкой лачугой, вокруг наметены сугробы. Она стояла высоко над низиной, по которой пролегала железная дорога и обдувалась всеми ветрами. Таежные дали привлекали взор. Сережа сказал, что двери были настежь, а замки сломаны - и правда, в сенцы и в кухоньку намело снегу.

Не ожидал дворца, однако не думал, что все так плохо. В недоумении я стоял посередь избы и озирался: задняя стена готова вывалиться наружу, между бревнами щели - рука пролезет, дверь из кухни в комнату снята, вынуты два стекла в окошках, раскололась надвое печка. Сережа предположил, что осенью в избе обитали бродяги, я с ним согласился и подумал, что и соседи заглядывали в избу не раз, ища поживы.

Попытался скрыть разочарование, морозный вечер уже придвинулся к окошкам. Прокопали проход к дровеннику, дров там не было. Однако надо что-то предпринимать, чтобы не замерзнуть. Собрали палки, раскололи сучковатую тюльку, изрубили приставную лесенку и растопили печь.

Дрова разгорелись бойко. Загудело пламя в трубе, от плиты пошло тепло. Мы стояли оба спиной к плите и грелись, два незнакомых человека. Сережа помог мне занавесить старым одеялом дверной проем из кухни в комнату, чтобы тепло не расходилось далеко. Смеркалось, долина и железная дорога уж не видны в сумерках.

Сереже надо было уезжать в город, я пошел с ним - проводить до станции. Спустились по склону, постояли на посадочной площадке в ожидании, отвернувшись

 

от ветра. Электричка подошла, сверкая огнями, и умчалась через минуту. Бородатый мужик остался один на пустой платформе. Старуха прошла мимо, шаркая валенками, взглянула на незнакомца из-под угла надвинутого платка.

Зашел в магазинчик у линии - хлеба не было. Купил электроплиту. Совсем стемнело, пока возвратился в избушку. Ветер посвистывал, завивал на склоне колкие снежинки. У соседнего дома скулила на холоде собака, затаенное безлюдье кругом. Прошмыгнул в избушку чуть не крадучись, постоял в раздумье посередь кухни. Безликая темнота окружила, лишь печка источала тепло. Труба только плохо закрывалась. Надо бы уехать с Сережей, а куда? В Красноярск нельзя: посадят в зону на год за нарушение подписки.

Занялся электроплиткой. Вставил вилку в розетку - диск зарумянился. Это хорошо, выходит, что проводка уцелела. Если поставить плитку под койку, матрас нагреется и будет тепло спать. Расстелил по матрасу старое стеганое одеяло поверх шубы, залез в постель, как в нору, не раздеваясь, ногами вперед. Шапку положил в голова. Началась рукопашная один на один с красноярским морозом.

Прошли четыре ночи. Вскакивал, как только начинало хлюпать в носу, одевал наощупь шубу, шапку, сапоги. Бегал по кухоньке взад-вперед, руки в рукавах шубы. Чуть не прожег матрас. В светлое время выискивал дровишки и глядел, как на запад уносятся быстрые поезда. Прошло четверо суток. Все это время я подсчитывал, когда на юге Восточной Сибири начинается весна. Получалось все одно и то же: на два месяца позже, чем на Северном Кавказе. Дрова кончились, все, что можно было изрубить, сгорело.

Рано утром я уложил рюкзак, оделся, вышел на крылечко и поглядел в даль. Занимался ясный день без ветра, над поселком Кемчуг висела сизая дымка из печных труб. Не звякнув засовом, запер дверь, чтобы соседи не услышали, пальцы прилипали к железу. Спустился к станции, ходьба немножко согрела меня. Неплохо все же - шуба на плечах у бездомного.

Основался внизу, захотелось взглянуть на избушку в последний раз. Она как будто караулила мой прощальный взгляд, глядела вниз окошками из-под угла крыши, пригорюнилась одинокая старушка без дымка над трубой. Четверо суток она давала приют бездомному, такая же скиталица по чужим людям, как и тот, что уходит от нее в снежные сибирские хляби.