СЧАСТЛИВЧИК

В атаку! Приказ, пробуждающий звериную ярость и безысходное отчаяние. Парень бежал с длинной винтовкой в руках в редкой цепи наступающей роты, не глядел по сторонам, пропускал мимо ушей редкие хлопки выстрелов. Стремился со всеми к линии вражеских окопов.

Взрыв снаряда отвлек от цели, мягким ударом толкнуло в темя. "В воронку, -пришло на ум, - два снаряда в одно место не попадают." Выронив винтовку, парень на четвереньках заполз в свежеразвороченную яму, желтый дымок еще не рассеялся над ней. Где рота - нет силы заставить себя выглянуть - он сжался на дне воронки, пока не услышал немецкую речь: длинноногий немец глядел сверху на советского солдатика, свернувшегося калачиком.

Кажется, немец сказал "хенде хох", что по-русски означает "руки вверх". Глупо стоять на дне ямы с поднятыми руками. Увидел бы парня в этом положении военрук из военкомата, что преподавал новобранцам приемы штыкового боя и строевую подготовку! Оказалось, что плен - это совсем не стыдно, если черным зрачком уперлось тебе в глаза дуло гитлеровского автомата.

Мой приятель - политзэ/ка с пылающими чахоточными глазами, двадцатидевятилетний старичок - мужик из-под Вологды - не спеша продолжал свой рассказ от немецкого города Линдау. Далеко на краю южного небосклона виднелись синие Швейцарские Альпы, золотила осень перелески. Выжить в гитлеровском лагере для военнопленных - непросто.

Моему приятелю посчастливилось пять месяцев продержаться в зоне, где каждый день умирали от истощения по полдюжине мальчишек в изодранных солдатских шинелях, никому не нужных сыновей и внуков коллективизированного российского крестьянства. Большевики объявили их изменниками Родины, из СССР им не оказывалось никакой помощи. Гитлеровские социалисты также считали советских военнопленных своими идейными противниками и обращались с ними с пролетарской жестокостью. Долго ли выживешь на брюквенной похлебке?

Моему приятелю повезло. В одной зоне с советскими, отгороженные от них забором из колючей проволоки, содержались пленные французы и англичане. Завидно отличались они от оголодавших русских союзников, - розовощекие, жизнерадостные. Им оказывал необходимую помощь западный Красный Крест, им слали посылки и письма родственники. Они занимались спортивными упражнениями и были довольны своей судьбой. Бывало, они перебрасывали советским пачки с галетами и курево.

Мой приятель помахал как-то одному рыжему верзиле, что часто выламывался на физзарядке у проволочного забора, и стал получать от него "подогрев" в вечерние сумерки. Парень старался не пропустить милостыню, но не всегда удавалось: другие успевали схватить, а то и охрана с вышки отпугивала от свертка пулеметной очередью и забирала себе, как трофей.

Парень ослаб. Одно вологодское упрямство только удерживало на белом свете, а смерть угнетала все безжалостней. Не избежать участи тысяч пленников, закопанных в длинных ямах в сосновом леску за лагерным ограждением. Моему приятелю повезло: к могильникам выводили на работу присыпать землей свежесваленные трупы. От этих безымянных могил предусмотрительно, по-немецки, с запасом выкопанных, парень ушел в иной мир...

Решение созрело накануне, в те мгновения, как конвоир убил военнопленного короткой автоматной очередью за то, что тот отошел в сторону и хотел сломить гриб. Треснули несколько выстрелов и оборвалась мертвящая день и ночь мечта наесться досыта. Немец укоризненно качал головой. Он снял домашние серо-зеленые варежки, вынул складной ножик, сам срезал гриб и показал пленным, как это надо делать. Он поднял гриб в руке, поздний крепкий, с розовой аппетитной шляпкой, чтобы все видели. Потом положил гриб в подсумок и велел двум пленникам оттащить убитого в яму.

Как просто - был человек и нету. И не надо вставать по звонку "подъем", до боли напрягая ссохшиеся мышцы. Не надо изнывать на ветру в длинной очереди за

 

похлебкой и приваливаться незаметно плечом к нарам, чтобы не покачнуться на глазах у охранников, когда они по утрам проходят по баракам, выискивая ослабевших.

В ту последнюю ночь мой приятель не смог заснуть. Он побывал дома в дедовской избе с узким оконцами, полежал на теплых полатях. Поиграл с сестренками в горнице, устланной половиками, повидался в отцом, где-то канувшем на войне, и обнял на прощание мать, все просившую не оставлять ее без кормильца. Скрылась из виду деревня за воротом, огибающим березовый перелесок.

Утром он сам напросился на работу к могильникам. Стоял у вахтовых ворот и глядел через проволоку на конвоира, того самого. Брели из зоны исхудавшие доходяги, руки в рукавах шинелей, растянулись по дороге к ямам. Сырая дымка стояла над землей, занавесила дальние горы. Оттуда тянуло холодом и запахом снега.

Конвоир не подгонял работяг. Плелся сзади, свесив к животу руки в серо-зеленых варежках. Автомат висел на шее. Немец повторял себе под нос все одно слово: "Давай, давай", видно, что единственное русское слово, которое он знал. "Давай, давай". Он уселся на пенек вблизи ямы руки под полами шинели. "Давай, давай". Военнопленные приступили к работе.

"Не хочется думать о смерти, поверьте", запуталась в мозгах строчка из бодрой комсомольской песенки, когда мой приятель пошел в сторону от ямы. Он шагал неторопливо, прямо перед конвоиром. Если бы на руке у парня висела корзинка, можно бы подумать, что пленник отправился в лес за грибами.

Молча глядел конвоир, не поднимаясь с пенька. Проводил уходящего недоуменным взглядом. Пленные распрямились от работы, глядели вслед своему, вспыхнули глаза на посеревших лицах.

Сердце замирало, ждало до боли, что вот сейчас, на следующем шаге толкнут в спину тупые пули автоматной очереди и все будет кончено. Автоматной очереди не было. Тишина безвременья окружила со всех сторон. Парень беспрепятственно ушел в лесной полумрак. Из-за медных столов сосен, заступающих след, донеслось до него отголоском бормотание конвоира: "Давай, давай. Давай, давай".

Несколько ночей мой приятель бродил по чужой земле в окрестностях Линдау, на ходу умирал с голоду, но уж не думал о смерти: она не взяла его у края могилы. Начались дожди осени 1944 года, сырость принизывала тощее тело. Ныли суставы, как у старика. Он кружил по пустым огородам, выискивая картошки и морковки. Держался одного направления - спиной к ветру.

Как-то перед темнотой парню посчастливилось найти брюкву величиной с детскую голову, брюква затаилась в бурьяне у межи. Жадно вырвал, кое-как очистил, омыл в сырой траве и съел, присев на сырую межевую бровку. И почувствовал прилив силы.

Всю ночью беглый пленник брел под рассеянным дождем, подгоняемый северным ветром. Парню чудилась таинственная черта, за которой смерть, наступающая на пятки, уж не сможет преследовать его.

Нелегко ослабевшему переходить кустарниковые низины, залитые сизым туманом. Он натыкался на межевые ограды, обходил темные хутора. Там спят немецкие солдатки, охраняемые голосистыми псами. Липкая грязь набилась в худые ботинки, хлюпала под пальцами. Посерело восточное небо, потянуло водной сыростью навстречу. Может быть, озеро впереди? Ничего не видно, не слышно: болели барабанные перепонки, куриная слепота зашоривала глаза.

Речка встретилась на пути. Переходить или идти вдоль по берегу? Уставшим ногам тяжелы крутые склоны, но уж больно настойчиво перегораживал путь речной поток, слева излучина уводила путника назад, справа чернели строения и слышался лай собаки. Мой приятель спустился к воде. Пошел вброд наискосок через отмели и перекаты. Ладонью зачерпнул глоток и выпил. Плескались у пояса холодные струи, ширился по небу пасмурный рассвет.

Парень перебрел речку и полез на противоположный берег, соскальзывали ботинки по сырой траве. Надо подниматься, так, чтобы не сорваться с крутизны и не скатиться вниз. Дыхание сушило грудь, манил вверх подлесок, разросшийся по краю склона, там в мелколесье можно залечь на день.

 

Негромкое слово прозвучало, как взрывы в утренней тишине: едва парень зашел под древесную сень.

- Хальт.

Бесшумно опадали листья с красных кленов. Парень споткнулся, как от выстрела в грудь и замер. Двое военных стояли в кустах - карабины за спиной - и любопытно глядели на беглого пленника. Можно предположить, что они наблюдали за его беспомощными попытками вскарабкаться на кручу, но парню не было стыдно.

По знаку военных "вперед" мой приятель побрел по травянистой тропке в сторону от реки, немцы шли следом - карабины за спиной. Приноравливались к ходу беглеца, о чем-то переговаривались меж собой вполголоса. Увязавшаяся за ними весело чвикала стайка любопытных синиц. Тишина кругом. "Провожают к краю могилы", - пришла в голову равнодушная мысль, будто не о себе. Отупленный ночными переходами и голодом, мой приятель упустил мгновение заметить, что стрелка его судьбы круто повернулась к отметке "жить".

Как зверь, полуиздохший с голоду, парень глядел на белый хлеб, на масло и ветчину, варенье и сыр, когда его угощали чаем в низеньком домике полицейского дозора. На возвышенном берегу у речки моего приятеля задержал швейцарский пограничный патруль.

Швейцарское правительство с большими предосторожностями принимало перебежчиков из гитлеровского рейха, опасаясь озлоблять германского соседа и местных социалистов. Советский военнопленный не вызвал у швейцарских властей боязливых подозрений, моего приятеля переодели в гражданский костюм и не мешкая отправили подальше от границы, в Цюрих.

Перемены совершались, как во сне. Светлые осенние деревушки мелькали за ветровыми стеклами легковика. Шуршали полуоблетевшие клены по сторонам дороги. Убаюкивали. Шорох опавшей листвы под резиновыми шинами и полный желудок, распространявший тепло по всему телу. Предупредительные провожающие наперебой угощали русского сигаретами, бутербродами и горячим кофе из термоса. Похлопывали по плечу, приговаривая: "Хорошо, товарищ, хорошо". Представлялось, что от всего, что неделю назад было безысходным - приютившаяся смерть под боком на нарах и вонючие пасти могильников, - парень отдалился на тысячи верст.

Его поселили на третьем этаже маленькой гостиницы. В маленькой теплой комнатке. Он глядел на красные черепичные крыши и на высокие печные трубы, такие точно, как на картинках в сказках братьев Гримм. Пожилая сказочная женщина в чепце приносила ему еду четыре раза в день и всегда удивлялась глазами и восклицаньями, возвращаясь за посудой; тарелки и чашки блестели, как вымытые -ни одной капли, ни хлебной крошки на подносе не оставлял странный постоялец, не знавший ни одного слова по-немецки¹. В вечерние часы мой приятель спускался во дворик гостиницы и удивлялся тишине и ярко освещенным окнам.

Однажды перед вечером в дверь постучали. В номер зашел прилично одетый буржуазный господин, выхоленным видом похожий на английских джентельменов из "Пиквикского клуба". С ним вместе был знакомый полицейский, один из тех, что сопровождали от границы. Коверкая русские слова, господин предложил:

- Не хочет ли товарищ поселиться в частном доме?

Мой приятель согласился, что, да - он хочет, но вымолвил эти слова неуверенно, с душевным смятением: его беспокоило присутствие полицейского. В те далекие первые швейцарские дни он боялся, боялся... Особенно когда комнатка наполнялась ночной темнотой. С содроганием прислушивался к скрипам на лестнице: ждал, что закончится немыслимое счастье, придут, посадят в машину, привезут назад к речке и вытолкают в Германию.

Они вдвоем сели в открытый легковик. Полицейский остался на тротуаре, что успокаивало. Несколько минут машина катилась по чистым мощеным улицам. Попадались на пути степенные люди, одетые, будто на похороны, видно, что вышедшие на вечернюю прогулку. Нарядные детишки играли на бульваре у озера. Наступил уютный час после заката солнца, располагающий к отдыху - этот ухоженный европейский город не знал войны.

¹ Население швейцарских кантонов, сопредельных с Германией и Австрией разговаривает на немецком языке.

 

Мой приятель облегченно вздохнул: автомобиль остановился у белого дома с арочными окнами первого этажа и с широкой верандой на втором. Дом стоял в саду, отступив от улицы.

- Это нам где жить, - сказал господин, как только они вышли из машины.

Выбежали на крыльцо две женщины в розовых косынках. В широких синих глазах у обеих - смятение и любопытство. Та, что постарше и понарядней, принялась о чем-то выговаривать господину, как потом узнал мой приятель, она оспаривала мнение мужа поселить русского в жилых комнатах второго этажа: это опасно, кто знает, на что способны люди, убежавшие из тюрьмы. Другая - белая и молоденькая - во все глаза глядела на существо в обвислом костюме, стоящее у их дома. Видно, что иностранец еще не старик, но уж больно хилый. На онемевшем лице нет жизни, провалились щеки, обтянуты скулы. Пусто в никуда глядят глаза из ям глазниц.

Статной и гибкой она была - белая барышня из белого дома, а безмолвный иностранец ни разу не взглянул на нее, безучастно ожидая конца переговоров. Если бы девочку спросили, сколько лет этому человеку, она могла бы ответить "сорок" или даже "пятьдесят", но ни за что не угадала бы его возраст: ему недавно исполнилось семнадцать с половиной лет.

До конца войны мой приятель жил в гостеприимном доме на окраине Цюриха. Первые дни выходил лишь в сад покормить белку и пошуршать на дорожках опавшими листьями. После того, как освоился и окреп, стал бродить по городским улицам, не заходя далеко. Дом принадлежал учителю местной гимназии. Многокомнатный, обставленный диковинными шкалами и буфетами и прочими невиданными изделиями из стекла и полированного дерева, весь перегруженный книгами в диковинных переплетах и кипами газет и журналов, дом казался парню диковинным дворцом. Жили во дворце трое: хозяин, хозяйка и их младшая дочка, чуть постарше моего приятеля.

Девочка, сперва робко, а потом все настойчивей учила русского говорить по-немецки, ей нравилось разговаривать с русским по-немецки. Уловив со стороны их долгие беседы, каждый бы почуял, к чему это может привести; а человек, склонный к философическим выводам, обязательно задал бы себе вопрос: если это не начало отношений между мужчиной и женщиной, то тогда что же это такое?

Однажды мать девочки застала своего постояльца в комнате дочери. Молодые люди сидели в обнимку на кровати. Женщина сделала вид, что ничего необычного не происходит, или ничего не заметила: прошла мимо, остановилась на середине комнаты, зачем-то заглянула в платяной шкаф и молча вышла.

Предполагалось обычное продолжение. Молодой человек, отъевшийся на обильных швейцарских хлебах, влюбляется в цветущую швейцарку. Она ясно что, отвечает ему полной взаимностью. Молодой человек женится и навсегда находит покой в белом доме. Все пошло бы точно так - но кончилась война. Мой приятель получил письмо из советского посольства в Берне. Смысл письма был волнующий:

"Родина-мать зовет". Всю ночь парень слушал полноводные плески Шексны, обонял запахи лугового разнотравья. Пятнистые стволы берез рябили в глаза всю ночь.

Участливый хозяин и его жена, давно уж поселившая своего жильца в комнатах второго этажа, наперебой уговаривали парня: "Не езди, оставайся с нами", - что следовало понимать, с их дочерью, которая в подтверждение ихних слов подбадривала русского порывистым взглядом. "Оставайся, - говорили хозяин и хозяйка, - тебя в России посадят за побег на двадцать лет в тюрьму, ты не умер у гитлеровцев: тебе повезло. У сталинцов тебе не повезет".

В слезах, с растрепанными волосами барышня выбежала на улицу в ту минуту, как русский садился в черный посольский лимузин - круглощекий молодой человек "прикинутый" по последней европейской моде. Девочка схватила его за руку, через щель приспущенного бокового стекла, долго не хотела выпускать своего возлюбленного.

- Я вернусь, я вернусь, - говорил мой приятель, и не для того, чтобы успокоить свою любимую, а надеялся, что так и произойдет вскоре. Навеки запомнилась ему горькая минута расставания.

Барышню наконец увели в дом, луповатоглазый вылощенный посольский оперативник сел рядом. Машина тронулась, и полетела навстречу дорога-аллея, овевала пахучей зеленью и поезжай хоть до самой своей избы - везде тебя будете

 

встречать сияющий мирный май. Радостно мчаться вперед, если знаешь, что позади, за зелеными поворотами, что кружат машину, есть женщина - первая любимая, что плачет и ждет.

Мой приятель попал сперва в Потстдам, в военную тюрьму. Там он оставил свой заграничный вид и кожаный чемодан. Через месяц, переодетый в солдатскую робу без погонов, он в числе подобных прочих, был перевезен в товарном составе в фильтрационный лагерь в Картусберезе.

Начало следующего долгого этапа, прошло в камере, переполненной возвращенцами, в томительной надежде, что все обойдется и его отпустят пахать и сеять. Ни одного подтверждающего примера тому не было среди сокамерников, и надежда меркла.

Ему даже не дали поглядеть в глаза судьям. Через форточку камерной двери сунули в руку приговор особого совещания (ОСО), с юридическими вывихами напечатанный на пишущей машинке, на листочке оберточной бумаги, величиной с ладонь: "Двадцать лет КТР (каторжно-трудовые работы) за измену Родине, выразившуюся в сдаче в плен и в злонамеренном переходе в нейтральную страну с целью передачи сведений враждебных советскому народу и социалистическому государству".

Мой приятель рассказывал, как их везли в Свердловские ИТЛ, да что пересказывать об этом! Так же, как сотни тысяч, других прочих "катээровцев", как особоопасных преступников, под охраной автоматчиков.

Лесоповал быстро выматывает силы, и если хочешь дожить до весны, есть два способа в таежных лагерях: "мастырка" и БУР. "Саморуб" исключается, "саморуб" на лесоповале не пройдет. Сколько их, дураков-саморубов, лежат в чахлом мелколесье вдоль железной дороги на Ивдель.

Мой приятель ослаб. Казалось, не избежать участи тысяч зонников, закопанных по вырубкам, в окрестностях лагзоны. В душу вкралось отчаянье, картины германского плена представились наяву. Цинга подбиралась, выворачивала ступни, от бесплодных дум болела голова. Попробовать что ли, еще раз тот прием, испытанный в лагере для военнопленных, как выведут на работу в оцепление?

Рядом с моим приятелем на нарах лежал зэ/ка бытовик, земляк-вологодчанин. Спокойный широкоскулый мужик, "оттянувший" на общих работах весь свой срок. Как и все, под машинку стриженный, он уж целый месяц не снимал шапку, проходил по зоне так, чтобы не ломать шапку перед начальством: отращивал волосы. Через неделю он пойдет без конвоя по санной дорожке на ближний разъезд с прической на голове. "Звонок".

До полуночи земляки шептались - мой приятель и сосед по нарам. Тяжело дышал барак, измученный "котловыми" и лесоповалом. Остывала "коммунарка" в проходе между нарами - печка, сделанная из железной бочки. Перед ней сидел ночной шнырь на вязанке поленьев и спал, уткнув голову в колени. Коптилка коптила в носы, в зоне не было электричества. Холодная духота скапливалась на верхних нарах и под потолком, двое парней шептались, притиснутые друг к другу. Под конец мой приятель спросил едва слышно, губами в ухо:

- Стукнешь оперативнику? - И с замиранием ждал ответа. Тянулась минута. Сосед лежал неподвижно и, казалось, уснул. Наконец одними губами он выдохнул в ухо своему земляку тяжелое слово:

- Стукну.

Утром сосед по нарам совершил духовный подвиг. В столовке, в то время, как они оба хлебали баланду привалившись к чашкам, он из колен в колени передал моему приятелю свою дневную пайку хлеба. Это означало, что сосед будет вкалывать голодный весь день, но это не главное - на что он согласился... Мой приятель переправил пайку за пазуху, где уже лежала его "кровная". Два "костыля" -целое богатство. Хотелось отломить хоть маленькую корочку, мой приятель пересилил себя: нельзя, надо не меньше двух паек, иначе не поверят, да и стыдно перед земляком.

День проходил в тягостном ожидании вечера. Мой приятель обрубал сучья, а ели ложились одна за другой, поднимая снежные всплески: вальщик-латыш работал за ударный котел. Ноги не находили опоры в глубоком снегу, топор вываливался из рук, вот что значит "пахать" на голодное брюхо. Мой приятель выбирал мгновения распрямиться в спине и перевести дух - "бугор" заметил и пригрозил отнять

 

"гарантийку". Неподалеку сосед по нарам помахивал топором, к тому бригадир не подошел: с тем все ясно - "откидывается".

Вечерело. Мой приятель выбрал минутку переложить две пайки в сумочку из мешковины, где уж лежали самодельный ножик из обломка полотна лучовки и десяток спичек в свертке бересты. Незаметно он наблюдал за зонниками и за конвоиром, не отрываясь от работы, выбирал время. Работяги начали кучковаться у места съема, у костра, "охра" готовилась выстраивать колонну. Парень успел сунуть сумку в снег у пенька и воткнул в пенек свой топор. Вроде бы никто не заметил.

Ходко брела толпа серых бушлатов в зону, конвоиры не подгоняли: рабочий скот охотно идет в стойло. Мой приятель не смог скрыть возбуждение, назирало, делавший шмон у вахты, взглянул в лицо зонника и спросил лениво:

- Именинник, что ли?

- Голова болит.

Прошел ужин. Барак улегся на нары, затих в тепле. Темнота подступила к окошкам. На обледенелых стеклах отсветы сторожевых костров из-за "баркаса" зоны. Слышно, как воют сторожевые псы на морозе. Скоро самоохранники пойдут запирать бараки - соседа по нарам все еще нет.

За полчаса до отбоя в секцию зашли два надзирателя, выкликнули фамилию:

- Пименов!

- Здесь, - откликнулся мой приятель, приподымаясь с нар, неровно и тяжело забилось сердце: сдержал обещание земляк, не испугался. Теперь дело за начальством.

В кабинете начальника оперчасти горела керосиновая лампа-"молния". Было натоплено и по-домашнему тикали ходики. Начальник сидел за столом в распахнутом полушубке. Он долго с прищуром глядел в глаза зэ/ку, мой приятель стоял у двери, шапка в руке, запахнул прожженную полу бушлата.

- Твое? - опер поднял над столом сумку из мешковины. Парень потупился, тихо признался:

- Мое.

- Что в ней?

- Две пайки хлеба, ножик, спички...

- В Швейцарию собрался? - "Кум" взял сумку за нижний угол и перевернул. Горбушки аппетитно стукнулись о столешницу, звякнул ножик. - Раскручу за саботаж¹, - пообещал оперативник.

Зонник молча замер у входа. Надзирало, тот самый, что делал шмон у вахты, сказал угодливо:

- Я этого на съеме заметил, глаза блестят, губы порозовели. Опер барабанил пальцами по крышке стола:

- В каком городе там жил? - спросил он моего приятеля не по делу.

- В Цюрихе.

- Хорошо живут буржуи?

- Ага.

- Поехал бы туда снова, если бы отпустили?

- Поехал бы.

- Видишь, какой ты фашист.

- У меня там невеста.

Опер барабанил пальцами, тикали ходики. Может быть, воображению начальника представилась сытая Швейцария. Потом он спросил: "Куда тебя посадить, в "кондей" или в БУР?" Видно, короткая беседа на отвлеченные темы переменила его намерения.

- В БУР, - охотно выбрал зонник, - пайки отдайте мне, гражданин начальник, если можно.

- Не положено, - возразил опер, - тебе еще и нож отдать. - Он помолчал: - Ешь здесь, при мне. Только быстро, некогда мне с тобой - жена ждет. - Опер пододвинул горбушки к краю стола. - За пять минут сожрешь, получишь шесть месяцев БУРа и доживешь до весны; не успеешь за пять минут - выпишу тебе пятнадцать суток холодной и "загнешься". Давай, мни до отбоя, засекаю время.

¹ Побегушникам, туфтачам и отказчикам от работы лагопература добавляла срок по ст.58/14 - 25 лет ИТЛ за саботаж.

 

- С водичкой, гражданин начальник.

- Нету воды. - "Кум" покосился на пустой графин на столе и заключил: - Мни всухомятку до десяти, засекаю время.

Время. Оно то течет, как заилившаяся речка, замирая на плесах, то стремительно, как луч света. Первый "костыль" проскочил легко. Сколько в жизни этих незаметных пятиминуток, и вот самая главная, которую бы растянуть подольше: потому что ставка велика.

Вторая пайка шла медленно, куски застревали в горле. Желудок, привыкший к недоеданию, протестовал до боли. Зонник остервенело дробил корки цинготными зубами сглатывая кровь, сочившуюся из десен. Мякиш вдавливал в горло не жуя -если бы кружку воды! Опер и надзирало любопытно наблюдали за состязанием, один из-за стола, другой со скамейки у двери.

В животе появилась резь, желудок надулся под бушлатом и грозил вывернуться изо рта. Качался маятник: тик, так, тик, так. У вахты ударили в рельс -отбой - минутная стрелка встала дыбом. Куда девать последний кусок с полкулака величиной? Парень перемнулся с ноги на ногу, зыркнул по сторонам и затолкал кусок за щеку поближе к горлу.

- Все, гражданин начальник. Опер подошел:

- Покажи рукава, расстегнись. - Он хлопнул ладонью по карману бушлата, заглянул в шапку.

- Покажи рот - это что? - Он хлопнул ладонью по вздутой щеке.

- Мигом проглочу, гражданин капитан!

- Не хитри: здесь тебе не Швейцария. Опер обратился к надзирателю:

- Сержант, закрой этого в четвертую.

Они шли по пустынной зоне. Надзиратель впереди, мой приятель следом, руки в рукавах бушлата. Сияла луна в морозном небе, до боли в сердце беспокоил назойливый вопрос: "Четвертая - БУР или карцер? БУР или карцер"? Вот барак усиленного режима, квадратные зарешеченные окошки чернеют в ряд, но там сидят не только шестимесячники, а и пятнадцатисуточники. Одни в тепле, другие в холоде. Охранник и зонник оба зашли в коридор, едва освещенный "летучей мышью". Гулкая тишина, как в мертвецкой. Надзирало отпер камерную дверь, звякнул по скобе ключом, подтолкнул зонника вперед. Мой приятель шагнул в плотную темноту камеры - в лицо пахнуло теплом.

"Шесть месяцев БУРа за попытку уйти в побег" записали в постановлении. Вот чем кончилась эта затея с земляком. Всю зиму в тепле. Развод в десять, съем -в три: потому что "отрицаловка". Топоры не выдают, лучки тоже. Весь короткий рабочий день грейся у костра, никто не отгонит. Пищу приносят в камеры, в метель и в пургу на работу не выводят. Разве это не счастье для отощавшего цинготника?

Через пять дней освободился сосед по нарам. Видно из окошка БУРа, как земляк шустро пошагал на вахту. Хотелось крикнуть: "Всего доброго", помахать через решетку рукой. Не помахал и не крикнул. Молча, от всей души пожелал вологодчанину счастливого освобождения. Не каждый бытовик захочет запятнать себя доносчиком-стукачом ради полудохлого мужика, изменника Родины.

Однажды в камер БУРа, где устроился на зиму мой приятель, посадили десяток лагерников прямо с этапа. Они отказались заходить в зону и требовали отправки в воровской ОЛП. Называли себя жуликами. Они удобно расположились на нижних нарах в переднем углу и вынудили мужиков потесниться на верхних. Несколько шумных дней прошло. Жулики варили жженку и мужиков угощали. Мужички подметали камеру, выносили парашу, их выпускали топить печку.

Как-то раз БУР не вывели на работу, стояло за решетчатым окошком мглистое утро. Мело по крышам барака, снегопад вертелся над зоной. Камера затихла после раздачи пищи. Мужики залезли на верхние нары и дремали, пригревшись друг возле друга. Внизу блатняки резались в самодельные карты в глухом углу, недоступные глазу охранника.

В середине дня забегали по коридору надзиратели, загремели засовы. Дверь камеры распахнулась и белыми клубами потек под нары холод. В камеру зашел начальник оперчасти в полушубке нараспашку, со свитой самоохранников.

 

Мужики соскочили с нар, встали перед опером. Жулики расселись на корточки по краю нар, как воробьи на проводе: им не полагается вставать перед лагерным начальством. Оперативник заметил моего приятеля:

- Существуешь, швейцарец?

- Да, гражданин начальник.

- На работу ходишь?

- Хожу, гражданин начальник.

- Ладно, искупай вину, - оперативник оглядел камеру и обратился к сидевшим на корточках: - Значит, воры. Работать будете?

- Начальник, тебе же сказали, - последовал равнодушный ответ.

- Чего сказали? - оперативник подошел к ближнему крайнему блатняку. -Пойдешь на работу?

- Иди ты начальник, в рот тебя... - Парень не поднял головы и не переменил лозы.

Мгновенно опер выдернул наган из кармана полушубка, треснул выстрел, глухо толкнулся в стены камеры. Блатняк опрокинулся на спину, в мертвой тишине мертво стукнулся об доски нар его затылок.

Начальник шагнул к следующему:

- Пойдешь на работу?

- Пойду, гражданин начальник, пойду, пойду...

- Вылетай в зону.

Блатняк выскочил в коридор БУРа, забыв на нарах свою телогрейку.

Опер еще шагнул по ряду:

- Пойдешь на работу?

- Пойду, гражданин начальник, хочу работать. - Глаза блатняка молили о пощаде.

- Вылетай в зону. Все вылетай в зону!

Толкаясь плечами в дверях, парни стали ломиться из камеры. Один остался сидеть на корточках на краю нар. Оперативник подошел к нему.

- Пойдешь на работу?

- Иди ты, начальник, в рот тебя...

На минуту в камере затаилась старуха-смерть и ждала в недоумении. Мужики-буровики оцепенели, свита оперативника замерла у дверей. Разносилось по камере дыхание парня, сидевшего на корточках, тяжелое, свистящее. Двое пылали в страстном противоборстве: один стоял с наганом в руке, в распахнутом полушубке, другой сидел на корточках на краю нар под накинутым на плечи лагерным бушлатом.

Прошла минута. Оперативник сунул наган в карман полушубка и пошел к двери:

- Этого отправим в воровскую зону.

Свистели над русскими равнинами долгие метели, грохотали ливни. Много еще зим и лет моему приятелю определено было судьбой цепляться за жизнь по зонам Ивдельлага. В 1949-м его этапировали в Песчлаг. В 1952-м году на Восточном в Караганде он заболел чахоткой и был этапирован в инвалидную зону в Спасск, раскинувшуюся в глухой степи. Причалил, как казалось, намертво к последней пристани. Оставался последний этап: на слепой белой кобыле в песчаную низину, заросшую карагандником, где раньше английские концессионеры ссыпали отплавленные медные шлаки. На зэ/ковское кладбище.

Ничто не вечно в дольнем мире: умер Сталин.

Об этом историческом событии объявил на проверке начальник культурно-воспитательной части зоны перед строем инвалидов. У начальника были красные глаза, видно, перепил с горя. Он изображал на лице вселенский траур.

Мой приятель отнесся к событию несоответственно. Он высказал в лицо политвоспитателю особое мнение:

- Слава Богу.

А начальник не нашелся, что ответить, и даже не посадил "мужика" на пятнадцать суток. Всеобщая растерянность воцарилась в зоне - предвестник начала крупных перемен.

 

Через пару недель моего приятеля перевели из общей секции в больничку в тубовское отделение. Выписали чахоточный паек и лекарство под названием "паек", которое хоть и не вылечивало, однако не давало умереть.

- Живи, недоморыш, тебе повезло, - сказал на обходе главный "лепило" с определенностью, свойственной лагерным эскулапам. Парень ответил доктору синим взглядом, полным неистраченной радости.

В последний раз норовистый вологодчанин устроился в ШИЗО за то, что отказался снимать номера со своей одежды. Мы сидели вдвоем в общей камере и трепались о разном, лежа на верхних нарах под бетонным потолком, один - только что начавший свой бесконечный лагерный срок, желтый цыпленок. Другой -зачерствевший зонник, добивший свой первый "червонец". За камерным окошком шелестел ветерком июнь 1955 года.

Дверь отперлась без стука, надзирало заглянул:

- Пименов, на вот новую спецовку, переоденься: "хозяин" приказал, - он протягивал в камеру куртку и штаны.

- Не буду переодеваться.

- Переодевайся и пойдешь в зону. Приказ всем снять номера, все с радостью снимали, а ты, как дурак, уперся...

- Не сниму, я - номер.

- Ладно, пойдем. Начальство вызывает. Парень ушел, махнув мне рукой:

- Вернусь, чифирнем.

Из окошка видно, как надзирало ведет "каээровца" к серому бараку штаба, шагая рядом. Тысячелетнее синее небо опрокинулось над пыльным поселком. Видно из. окошка камеры, как дети лагерных начальников бегают по улице, скоро они вырастут и заступят на смену.

Любопытно посмотреть, что "охра" будет делать с "швейцарцем" в надзоре. В наручники закуют или просто руки заломят: номер на колене оторвут вместе с штаниной, шапку сдернут, а номер на спине снимут вместе с курткой?

Шли часы. Я поглядывал на дорожку от штаба, потянуло вечерней сыростью через решетку окошка. Меня манила к себе заварка в обрывке газеты, втиснутая в щель между досками нар. "Заварить, что ли, не дожидаясь сокамерника? Нет подожду, куда он провалился?"

Мой приятель уж не вернулся больше в камеру ШИЗО. В штабе ему вручили серую бумажку величиной с ладонь и две машинописные строчки на ней с юридическими вывихами, сочиненные, похоже, тем самым прокурором, что "оформлял" парня на двадцать каторжных лет: "Главная военная прокуратура... Освободить за отсутствием состава преступления".