23 июля. НОЙ, МУЗЫ И ДОСРОЧКА

Разбивались волны Всемирного потопа о вершины гор. Носились над вздыбленными водами штормовые ветры. Низвергались ливневые потоки из черных туч, пронизанных молниями. Попробуй нарисовать картину разбушевавшихся стихий, обязавших себя избавиться от излишней живой плоти.

Утлый ковчег плыл по грозовому океану. Им управлял бородатый старец Ной, пожелавший во что бы то ни стало спасти свое потомство и имущество. Счастье выпало одно на всех, укрывшихся в ковчеге: им удалось причалить к вершине горы. Некоторые знатоки наидревнейшей истории человеческого рода, уверяют, что это была вершина горы Арарат.

Постепенно иссякали небесные хляби и закрывались земные жерла. Водные стихии вошли в свои берега, зазеленели степи и леса первозданной планеты. Ной передал своим сыновьям Симу, Хаму и Яфету три материка, оказавшиеся в безраздельной собственности патриарха, по одному на каждого, в качестве свадебного подарка. Семиты расселились по Азии, хамиты - по Африке, яфеты - по Европе. Так образовались три человеческие расы, чтобы размножаться в своих пределах: желтые, черные, белые - и до сих взаимодействуют и сталкиваются, не смешаться им и не разделиться. Не раз гнойники цивилизации вспучивались из их тел, сотни народов они породили из себя, и так будет до нового потопа.

Кругом море воды. На своем спальнике, я, как Ной, лежу на вершине горы, окруженной морскими волнами. Волн пока что не видно, но очередной всемирный потоп начался - нет сомнения. Правда, что непосредственно мне он не грозит, лежу на горе. Это обстоятельство вызывает у меня чувство облегчения, испытанное в свое время прапрапрадедом современных людей, капитаном первого океанского лайнера, выброшенным волей судеб на верхушку Арарата.

Невероятная сырость вокруг меня, а туман содержит столько влаги, что можно захлебнуться. По моим прикидкам, с земли поднимается столько же воды, сколько сбрасывается с небес, что в целом-то соответствует естественному закону о кругообороте, однако и положительное явление угнетает, если происходит сразу и в одном месте.

Еще беда - гниют мои съестные припасы, а мыши просто озверели. И в хорошую погоду они не дают мне спуску, совершая опустошительные набеги по ночам, а на днях все мыши со всем своим приплодом переселились в мою ямку-кладовку, выкопали в ней норы и считают, что неплохо устроились: не надо бегать на кормежку по дождю. С детства считаю кошек порядочными животными, сейчас убедился, что если бы не кошки - мыши изгрызли бы весь мир. Длиннохвостые грызуны вынуждают самозванного писателя отправиться за продуктами на несколько дней раньше, чем предполагалось, а легко ли это по такой погоде?

Куда девались знаменитые новороссийские норд-осты? Не надо ломать деревья и срывать крыши; мог бы порядочный северо-восточный ветер разогнать тучи над моей головой. Уж двое суток - сеяные дожди, туманы и ливневые грозы вперемежку, будто испытывают мое терпение, а легко ли существовать в волглом спальнике и в сырой одежде? Вчера молния так грохнула над самым моим ухом, что в голове зазвенело и земля задрожала. Захотелось присесть, что и сделал бы, если бы не лежал под накидкой.

Удивляюсь, как можно в до предела осложненных погодных условиях заниматься изящной словесностью, но это ладно. Надумал бы я стать живописцем или композитором - сложности удесятерились бы. Надо заметить, однако, к слову, что у служителей искусств повышается приспособляемость к естественным помехам, когда они берут в руки перо, кисть или садятся за рояль. Не о том речь, чтобы мне причислиться к ним, просто хочу сказать, что любой из них, то есть из служителей, при крайней необходимости мог бы найти подходящее местечко вблизи меня, вон под той густолапой сосной.

Все дело в том, что искусство - не наука. Ученый требует просторных лабораторий и многоэтажных институтов, потому что "совершает открытия для всего человечества", хотя всякому известно - это лишь откровенное вранье. Напротив, служитель искусств творит для собственного удовольствия, о чем не

 

стесняется объявлять громогласно и на весь мир - даже когда пишет по заказу. Вот почему можно себе представить служителя искусств в творческом накале под проливным дождем.

Он стоит на коленях на своем спальнике. Одной рукой он придерживает над головой накидку, чтобы ее не унес ветер. Локтем он упирается в землю, пытаясь сохранить полулежачее положение. Ноги он пытается спрятать под низ накидки, чтобы не намокли штаны. Голову он пробует засунуть подмышку. Второй рукой, вооруженной самопиской, он отгоняет всепогодных комаров. За ухом у него карандаш, бородой он стирает с листка дождевые капли, чтобы не проскальзывал шарик. Всем остальным, что у него еще не занято борьбой с разбушевавшейся природой, он творит. Дождевые струйки, стекающие за ворот рубахи, пробуждают в нем дополнительные творческие токи.

Такая манера создавать произведения искусства была основной в Древнем мире и даже в мрачное Средневековье творили именно так. Не обязательно под дырявой накидкой, но обязательно в стесненном положении. Музы - своенравные существа. Начни только служитель давать им доказательства своей любви, и тотчас эти воображалы станут изощряться в прихотях до того, что посадят беднягу в одиночку на хлеб и на воду, пошлют на дуэль или на эшафот, или придумают ему испытание в окрестностях Новороссийска под проливным дождем и наоборот -соблазнительницы не склонны оказывать знаки внимания деятелям соцреализма, существующим в пятикомнатных московских квартирах и в персональных дачах в Переделкино - Мичуринце - занятых окультуриванием классики и авангардом.

Сегодня ночью, под шум дождя и шорохи сырого леса мне приснился сон. Будто в нашу девятнадцатую зону приехал народный суд по снижению сроков наказания долгосрочникам-четвертачникам. Вызывают старичков зэ/ков одного за другим в кабинет "хозяина". Старички волнуются, переминаются в очереди у кабинетных дверей. Спрашивают выходящих оттуда:

- Ну, что?

- Отказали.

- Сколько тебе до "четвертака" осталось тянуть?

- Три года.

- А мне всего два, может, выпустят.

Очередь движется ходко, там работают быстро: "отказать, отказать, отказать". Тяжкое преступление, не сняты нарушения режима, не встал на путь исправления, не участвует в лагерной самодеятельности.

Вдруг вижу себя перед судьями, но не у красного стола, а сбоку у окна, как бы зашедшего посмотреть. Прокурор глядит на меня юркими глазами, на хитрое лицо наплывает усмешка. Он опускает вниз большой палец:

- Отказать.

- Меня не представляли, гражданин начальник.

- Отказать.

Со стороны слышится крик моего приятеля отца Феодосия - тоже четвертачника - умершего в лагерной больничке:

- Не издевайтесь над старыми людьми, подонки! Женщина-судья вскакивает с криком:

- Вывести, наказать хулигана! Надзирало берет Феодосия за локоть:

- Пойдем старина, тебе все равно.

Ожидающие своей очереди подбегают, подталкивают Феодосия к выходу:

- Мы еще не прошли.

Феодосии выходит и тотчас возвращается в монашеской рясе и с сумкой из зеленой обивочной ткани. Женщина-судья берет сумку и переворачивает. На красный стол вываливается сверток новых байковых портянок, новые лагерные ботинки с кирзовым верхом, новая спецовка и новая фуражка лагерного образца в целлофановом кульке.

Судья поясняет прокурору:

- Это от того осталось, которому мы не отказали, на свободу обновки припас, а сам "загнулся" на вахте от инфаркта. Вот и выпускай таких. Прокурор кивает в ответ:

- Отказать.