Аля. Встречи на Ветлосяне

 

На воскресник явилось с ведрами или корзинами порядочно народу, и кузов грузовика с трудом всех вместил. После основательной тряски на разбитой дороге мы прибыли к месту назначения.

Мы брели по хвойному лесу, затем сменившемуся вырубкой. Здесь среди лиственного мелколесья попадались старые штабеля дров. Двухметровые кругляки почернели, заплесневели, местами полурассыпались. Когда-то заключенные, приведенные сюда под конвоем, рубили и пилили деревья, носили тяжелые чурки на потертых и уже ослабевших плечах, зарабатывая свою баланду и пайку. Быть может, в лютые морозы или под проливным дождем. Прикидывали на глаз кубатуру, чтобы оценить, на какую пайку — полную или урезанную — можно рассчитывать. Некоторые из них обессилевали, заболевали, уходили из жизни раньше окончания срока. Теперь же эти дрова, на которые потрачено столько пота и крови, остались никому не нужными и превращаются в труху.

 

Неужели та же участь постигла и результаты моей трудной работы на лесоповале? Неужели они тоже остались гниющими памятниками бездушию, бесхозяйственности, хищническому уничтожению леса, бесполезной трате человеческих сил и здоровья? Грустные размышления навевали траурно черневшие штабеля.

Болото не обмануло ожиданий: ягод было много. Поэтому все сборщики, вернувшиеся после полудня по громкому сигналу грузовика к дороге, были в приподнятом настроении, хотя их лица и руки горели от укусов мошкары. Я с трудом тащил почти полное ведро голубики. К тому же и наелся вдоволь. Усевшись в кузов машины, недружно, но с чувством запели.

Рядом со мной на скамейке оказалась девушка Аля. Голос ее выделялся в общем хоре. Она звонко смеялась над шутками. Когда на одном из ухабов машину тряхануло и подбросило вверх легкое тело Али, она, взвизгнув, ухватилась за меня обеими руками. Это взволновало меня.

Машина остановилась у вахты, где мы должны были сдавать ягоды. Аля, заглянув в мое ведро и лукаво сверкнув глазами, сказала:

— Вот бы мне такого мужа: сколько ягод набирает! Да еще и грибов!..

— Давай познакомимся. Еще ведь надо убедиться, годишься ли ты в жены.

— Где знакомиться-то? Живешь как отшельник. На танцы не ходишь. А какие в Ухте танцы! Не только под радиолу, но и под оркестр, а то и под джаз! А может быть, сегодня пригласишь?

— Неужели ты сегодня не натанцевалась по болоту? Приглашу в другой раз, если не откажешься.

Я едва плелся к дому, хотя в ведре осталось лишь около трех литров ягод. Вспоминались все

 

 

подробности разговора с бойкой медсестрой. На душе было радостно, тепло. Права девчонка, упрекая меня в отшельническом образе жизни. Пора перестраиваться. Немного приодеться — и приобщаться к молодежному обществу. А то можно совсем закиснуть

Когда в ближайшие дни подвернулся по весьма сносной цене поношенный костюм, я вспомнил об этом. Хозяйку, которой я был должен четыреста рублей, попросил отсрочить выплату долга. Она, так же как и медсестра Соня, которой я задолжал две сотни, согласилась потерпеть.

И вот я в больших долгах, но зато при костюме. С долгами же как-нибудь разделаюсь. Во-первых, в лесу появились грибы и ягоды, и они могут быть подспорьем. К тому же капустная грядка во дворе сулит хороший урожай: уже завиваются и плотнеют кочаны. Но, пожалуй, самое главное — это табак. Я вырастил его для того, чтобы наделать махорки-самосада и послать в подарок отцу в Хакассию. Однако на днях я получил письмо от мамы, в котором она сообщила, что они тоже вырастили табак и отец обеспечен. Сам же я уже давненько бросил курить, чтобы не жертвовать частью пайки в обмен на махорку. Здесь на базаре стакан самосада стоит 50 рублей. Поэтому если мне удастся свой урожай переработать до конечного продукта и реализовать его, то выручка позволит в основном покрыть долги.

Таким расчетом я пытался убедить себя в том, что приобретение костюма не было совсем безрассудным шагом. Теперь будет в чем пойти на танцы или в ухтинский театр, пригласив Алю.

Однако в ближайшие дни пришлось испытать очень серьезный удар. Подойдя после работы к дому, я по обыкновению заглянул на свою «плантацию»,

 

состоявшую из двух грядок. То, что предстало перед моим взором, поразило и страшно расстроило меня. Капустная грядка, на которую я возлагал столь радужные надежды, была опустошена. На земле, усеянной ошметками капустных листьев, были отчетливо видны множественные отпечатки лошадиных подков. Несомненно, здесь побывала вохровская лошадь. Неужели никто не видел, не догадался отогнать?!

Ничего не оставалось, как забрать одинокий обгрызенный кочан, из которого можно сварить щи, и радоваться тому, что табак, занимавший вторую грядку, лошади не понравился. Я решил не испытывать судьбу и срезал весь табак, целую охапку. Я натянул веревку над своей койкой и развесил на ней для просушки толстые стебли с широкими листьями.

На следующий день молодая женщина-солдатка из соседнего дома зашла ко мне с увесистым кочаном капусты. Несколько месяцев назад за мной прибежали помочь ей в родах. На днях же, возвращаясь из леса, я предложил ей голубики. «Не возьму, ешь сам. Вон какой худющий и бледный»,— смущенно отказывалась она. Но я наполнил голубикой стеклянную банку, которую увидел у нее в корзине. Теперь солдатка, по-видимому, решила проявить солидарность в связи с потравой моего скромного огорода. Я был очень растроган вниманием, но пытался отказываться от преподношения.

— Бери, ведь я работаю на сельхозе...

Итак, сбылась моя мечта: в течение нескольких дней смогу жевать сырую капусту. Она да еще голубика послужат хорошим противоцинготным средством, укрепят рыхлые, кровоточащие десны.

Я попросил главного врача О.А.Мебурнутова освободить меня от санитарного надзора над пище-

 

блоком больницы. Эта нагрузка тяготила меня в моральном отношении, когда я на кухне съедал тарелку супа и порцию каши. Он принял мою отставку, поблагодарив за проделанную работу.

— Скорее я должен благодарить вас и Евгения Ивановича. Спасибо за поддержку в критический момент.

Оганес Александрович улыбнулся и пожелал успехов.

Когда была опробована первая щепотка самосада собственного изготовления, курильщики отозвались о нем с восторгом. Окрыленный удачей, я целыми вечерами рассекал табачные стебли на узкие полоски, затем разрезал их поперек на мелкие крупиночки. Это был крайне однообразный, изнурительный труд. Пальцы немели, на ладони появились мозоли. Казалось, что проходило крайне много времени, прежде чем в результате набирался стакан махорки. Но радовало то, что с каждой порцией я приближаюсь к ликвидации долгов. Женщина, взявшаяся продавать махорку на ухтинском базаре, брала с покупателей по 50 рублей за стакан, из которых, по договоренности, пятерка оставалась у нее за реализацию товара, владельцу же его, то есть мне, приходилось сорок пять.

Порадовали и лесные дары, которыми в это время года щедра северная природа,— грибы, голубика, а затем и клюква. Вместе с тем — очарование тишины и прохлады предосеннего леса, с детства знакомые и волнующие запахи болота. Нарастающее многоцветье ранней осенней поры. Быстрые и прозрачные струи ключевых ручейков, стекающих по крутым склонам к реке Ухте. Чистый воздух. На душе умиротворенность и теплое торжество. Тело наполняется силой, подавляющей усталость. Лишь на обратном пути эти ощущения

 

меняются, я с трудом переставляю ноги, о танцах не смею и помышлять. Но это здоровая усталость, обеспечивающая крепкий и спокойный сон.

В отделении (в корпусе) все шло своим чередом. Обходы, обследование больных, внутривенные вливания, перевязки, малые оперативные вмешательства. Распределение молока с учетом мнения сестер, чтобы не обойти наиболее нуждающихся, поскольку выдавалось всего лишь два-три литра на семь десятков больных. И еще выписка подлеченных больных, прием и обследование вновь поступающих. Среди них по-прежнему значительную долю составляли пеллагрики. Однако внешний вид их заметно изменился по сравнению с июнем и июлем, так как с уменьшением солнечных дней почти исчезли острые дерматиты («ожоги») лица, кистей, а тем более стоп.

Текущие занятия сочетались с отбором и анализом историй болезни для сообщений на научно-практических конференциях больницы. Дело в том, что на сентябрь намечалась конференция, посвященная лечению сульфаниламидными препаратами, а на февраль сорок четвертого года — особенностям течения различных заболеваний в сочетании с дистрофией и авитаминозами.

— Вам, Виктор Александрович,— сказал Е.И. Ха- речко,— надо тоже включиться в повестку конференций. Можно было бы поделиться наблюдениями над местным лечением сульфазолом язвенных поражений голени. Можно подготовить доклад об особенностях течения гнойно-воспалительных заболеваний при алиментарной дистрофии...

Я обещал и незамедлительно приступил к работе. Выполнение ответственного задания даже повысило общий тонус. Посоветовавшись с Е. И. Харечко, я решил откладывать также истории больных

 

 

пеллагрой с кожными поражениями. Прикинул, что до конца года можно справиться с их анализом.

На сентябрьской конференции присутствовали все врачи и свободные от дежурства средние медработники. В своем докладе вольнонаемная врач Порец убедительно показала хорошие результаты лечения сульфидином крупозного воспаления легких. Если раньше не удавалось спасти жизнь каждого пятого-шестого больного, то теперь процент смертельных исходов снизился в несколько раз. Важно было только правильно распознавать заболевание и своевременно направлять больного на госпитализацию. Были названы ошибки в диагностике, случаи позднего направления в больницу, что сказывалось на исходе заболевания.

В программе конференции значилось также мое фиксированное сообщение под названием «Опыт местного лечения незаживающих трофических язв голени сульфапрепаратами». Я сообщил о наблюдениях над семью больными. В подтверждение полученных данных были продемонстрированы четверо больных. Приведены также сведения из литературы о положительных результатах местного применения сульфаниламидных препаратов при ранах и пиодермиях.

При обсуждении моего сообщения было высказано замечание, что для суждения об эффективности лечения недостаточно знать его непосредственные результаты, надо проследить их в отдаленные сроки. Известно, что трофические язвы очень часто рецидивируют. Тем более в условиях лагеря, где почти исключается возможность перевода на щадящую работу и может сказываться недостаток витаминов. Все это я «мотал на ус», учился, слушая опытных врачей, анализировать, делать выводы, прогнозировать.

 

Когда после конференции вышел на улицу, увидел Алю. Мы поздоровались.

— Кого поджидаешь?

— Сарру Порец. Подговорилась к ней попутчицей до Ухты.

— Может быть, проводить?

— Не стоит: замерзнешь в костюме. Знаю, что ты мне не попутчик: живешь рядом.

— Откуда тебе это известно?

— Я все знаю. Это ты лишь копаешься в историях болезни и ничего вокруг не замечаешь. А я знаю даже, что вохровская кобыла сожрала твою капусту... А костюм тебе идет. Совсем франт, при сорочке с галстуком. Парень хоть куда, а на танцы не являешься.

Аля, привстав на цыпочки, поправила мой галстук, подняла воротник пиджака:

— Простудишься... Ведь некому позаботиться. Уж если только хозяйка поухаживает. Все еще живешь у этой жирной поварихи?

— А где же еще? Разве плохая хозяйка?

— Может быть, и не очень плохая. Румяная. На готовых-то харчах почему не быть румяной? К тому же не слишком и старая. Ну ладно, не обижайся. Вот и Сарра...

Я шел домой легкой походкой и даже что-то напевал. Краткая встреча с Алей придала какую-то раскованность, разгрузила голову после волнений конференции. Вспоминая разговор, я удивлялся контрастам ее натуры. С одной стороны, нежный румянец, пухлые губки, признаки дружелюбия. И не вяжущаяся с этим обликом резкость выражений. А с каким пренебрежением произнесено слово «повариха». В то же время подкупает прямота суждений. Несомненно, справедлив упрек в мой адрес: копаюсь в историях болезни и ничего

 

 

и никого не замечаю вокруг. Для начала мог бы уже и пригласить Алю, например, на танцы. Но тут же с грустью вспомнил о своих ботинках. Пока доберешься по осенней грязи до Ухты, окончательно развалятся. В сапогах же на танцы не пойдешь. Но почему бы просто не прогуляться? С Алей как-то легко. А то годы уйдут: вот-вот будет двадцать четыре.

Но вскоре мои размышления переключились на перспективу встречи с давними учителями и друзьями больницы Ветлосян. В октябре, как было объявлено, там состоится общелагерная конференция, на которую приглашены и мы, медики олп № 1. Программа ее включала вопрос о диагностике и лечении туберкулеза легких. А докладчиком будет главный врач Я. И. Каминский — инициатор борьбы с туберкулезом у заключенных на Ветлосяне. Именно он организовал массовые исследования на бациллы Коха, оборудовал рентгеновский кабинет, открыл новое туберкулезное отделение.

Мне очень хотелось послушать доклад такого специалиста. Туберкулез легких, наряду с алиментарной дистрофией и пеллагрой, являлся в лагере одним из наиболее частых и тяжелых заболеваний. В связи с тем, что еще не были открыты специфические лечебные препараты, а также из-за тяжелых условий жизни и работы туберкулез нередко отличался скоротечностью и приводил к смерти. В этом я убедился, когда в 1939 году работал медбратом в туберкулезных палатах, а затем был привлечен к вскрытию трупов. При этом в больнице и в морге приходилось видеть картины, которые столь ярко и образно описал Кирилл Левин в своей книге «Записки из плена» (1934): «Туберкулез высушивал свою жертву, он выедал живое мясо на костях и зловеще показывал всю

 

утлую постройку человека — решетку его ребер, узлы костей на коленях, утесы бедер и лопаток и узкие балки ключиц — весь костяк, пока еще прикрытый непрочной, похожей на серую бумагу кожей».

Значительный интерес у врачей вызвал и второй вопрос, включенный в повестку дня конференции,— о лечебном действии местных минеральных радиоактивных вод.

Общелагерные научно-практические конференции медиков периодически проводились как в центральной больнице Ухтижемлага НКВД — Ветлосян (при олп № 7), где лечили заключенных, так и в Сангородке (километрах восьми от Ухты), куда госпитализировали главным образом вольнонаемных. Эти конференции всегда были для нас радостным событием не только в связи с обменом профессиональным опытом, но и из-за возможности человеческого общения медицинских работников, закрытых в различных зонах. Я же был особенно обрадован перспективой побывать на Ветлосяне, где проработал несколько лет, начав свою медицинскую карьеру с должности санитара. Прошло уже около двух лет, как я был переведен в больницу при олп № 1, и с тех пор не имел возможности встретиться со своими ветлосянскими учителями и друзьями. Теперь, поработав самостоятельно, я с возросшим уважением вспоминал заведующего хирургическим отделением (корпус № 5) С. И. Кристального, его деловитость, широкий спектр врачебного опыта, простоту и доступность. Я вспоминал, как по коридору и палатам корпуса № 5 чинно шествовал, выставив солидный живот, врач-невропатолог А. И. Серебров, который когда-то изрядно и по заслугам отчитал меня за неудачное внутривенное вливание. Говорят, ранее он работал в крем-

 

левской больнице. Запомнился польский хирург, который отважился при неопытном наркотизаторе (а таковым являлся я) провести операцию пластики пупочной грыжи своей землячке. Акушер-гинеколог профессор В.В. Виттенбург начал обучать правилам описания кожных ран и других поражений, а впоследствии прошел со мной основы акушерства. Молодой выпускник Ленинградского медицинского института терапевт Э. И. Гаав (вольнонаемный) вызвал мою зависть обилием привезенных с собой руководств и справочников, и он разрешил мне пользоваться всеми ими. Но Семен Ильич Кристальный неизменно оставался заведующим отделением, и именно он очень многому меня научил, так как был врачом с универсальной подготовкой,

 

а внутренним обликом своим напоминал мне земского врача. И все это несмотря на то, что в лагере он навсегда утратил возможность использовать свой большой опыт по полостным операциям, так как у него была повреждена правая рука. До ареста же (до лета 1938 года) Семен Ильич успешно оперировал не только на животе, но и на голове и груди.

 

Конференция была назначена на три часа дня, но я прибыл на Ветлосян на несколько часов раньше. Поднявшись от вахты по пологому склону на территорию больницы, я увидел полного мужчину, медленно идущего по направлению к терапевтическому корпусу. Поверх белого халата на его плечи был наброшен бушлат, полы которого не смыкались на заметном животе. По своеобразной походке я сразу узнал доктора Кристального и догнал его. Поздоровались. Я справился у Семена Ильича о здоровье.

— Не жалуюсь. Вот, иду на консультацию.

— Семен Ильич, мне очень хотелось бы также проконсультироваться с вами по некоторым вопросам. Можно?

— Заходи в корпус. Вернусь — и в твоем распоряжении.

Подходя к корпусу № 5, я мысленно представил все внутреннее устройство этого одноэтажного здания из двух перекрещивающихся коридоров с дверями в палаты. Примерно по такому же плану были построены и другие больничные корпуса.

Сестер в дежурке не оказалось. Но подошедшая пожилая санитарка сразу узнала меня, с радостным возгласом чуть не бросилась в объятия и затащила в раздаточную. Начались расспросы

 

о том о сем. При этом, совсем как и раньше, эта женщина-заключенная из города Сарапула то и дело восклицала: «А у нас в Сарапуле...» Утолив ее любопытство, я наконец спросил, что нового здесь.

Санитара Василия (он себя именовал Васькой) уже нет. Его выпустили из лагеря досрочно и отправили вместе с другими освобожденными бытовиками «в Россию». Предполагают, что их подготовят и направят на фронт. Однако в пути следования произошла драка, Василия убили и выбросили из теплушки. Об этом написал сюда кто-то из очевидцев.

Бедняга Василий! Три года назад, когда мы ходили с ним зимой в лес в поисках болотного мха для замены ваты, он мечтал о том, что летом уйдет «к зеленому прокурору» — убежит, значит. Не ушел. Судьба распорядилась по-иному.

Семен Ильич очень тоскует по семье. У него сын и дочь. Сына, Леонида, ласково называет Лёликом. А дочь Риту — Лилей.

— Очень много работает. Так устает, что частенько сидя засыпает. Прямо среди бела дня.

И еще новость: Семен Ильич изобрел карманную грелку. Химическую. Для фронта. В корпусе организована лаборатория по изготовлению опытных образцов. Сарапулка с гордостью заявила, что она прикреплена помощницей к изобретателю и теперь числится лаборанткой.

Устройство грелки содержится в строгом секрете, лаборатория закрывается на замок. А расположена она, оказывается, в маленькой одноместной палате-изоляторе.

Эта новость более всего удивила меня. Не являясь химиком, доктор Кристальный изобрел химическую грелку — невероятно! Хотя, впрочем, я неоднократно убеждался в его необыкновенной изобретательности.

 

Думаю, что сарапулка посвятила бы меня в курс ряда других событий, даже в масштабе всей больницы, если бы в это время не открылась дверь и я не услышал бы твердый голос старшей медсестры Е. И. Паниной:

— Виктор, здравствуй. Мне сказали, что ты здесь. Заходи ко мне.

«Ко мне» означало в перевязочную: там была постоянная резиденция Елены Ивановны. Я последовал за этой высокой полнеющей женщиной. Она как всегда твердо шагала с серьезным лицом, которое делали особенно строгим очки в металлической оправе.

— Что же не зашел, когда освободился? Я сказал, что торопился поскорее все оформить, напуганный девятью сутками пересидки.

— А мы-то хотели тебя поздравить... Поздравляю, хотя и с запозданием.

— Спасибо, Елена Ивановна.

— Ведь меня перед окончанием твоего срока вызывали, спрашивали о тебе,— сообщила Елена Ивановна полушепотом.

Я без объяснения догадался, куда именно ее вызывали и о чем спрашивали, и был уверен в том, что эта честная женщина ничего плохого обо мне не сказала, «не настучала».

— Значит, нужно было... А вам большое спасибо, Елена Ивановна.

Я вспомнил, как в феврале сорок второго в этой же перевязочной она прошептала мне: «Виктор, в Воркуте было восстание». Меня поразило тогда исключительное доверие этой вольнонаемной женщины, так как сказанное ею считалось страшным не только произнести, но и услышать.

Из коридора донесся громкий голос Семена Ильича.

 

— Пришел,—сказал я, собираясь выйти навстречу.

— Обожди немного, пусть отдышится. В последнее время у него, кажется, усилилась одышка.

Разговор с доктором Кристальным состоялся за чашкой чая.

— Мой Лёлик должен уже окончить медицинский институт. Первый Московский. Мечтал быть хирургом. Скорее всего, уже на фронте,— мечтательно произнес Семен Ильич.

— Писем нет?

—У нас давно нет связи. Война.

— Семен Ильич, так вы изобрели карманную грелку?..

Доктор Кристальный взял со стола цилиндрический предмет высотой со стакан, но в два раза меньше его диаметром. На корпусе, изготовленном из белой жести, была какая-то кнопочка. Семен Ильич нажал на нее и подал мне прибор.

— Сожми рукой.

Через некоторое время я ощутил ладонью и пальцами, что корпус прибора начал нагреваться. Семен Ильич счастливо улыбался:

— Представляешь, как эта грелка может пригодиться на фронте. Солдат сунет озябшую руку в карман и отогреет...

Семен Ильич, пригласив обращаться к нему, если понадобится, в любое время, проводил меня до коридора. Там эстафету приняла сарапулка и вышла со мной на крыльцо.

— Узнаешь, кто там идет? — спросила она, указывая на энергично шагавшую девушку. Поверх ее белого халата была надета слишком просторная стеганая телогрейка, которая, однако, не могла скрыть стройность и женственность фигуры.

 

— Как же нет, это Эльга Кактынь. Она все еще сестрой в физиотерапии?

— Там же. Статная девица. Самостоятельная. Матусевич (знаешь его?), зачастил в физиотерапию. Да и она как-то забежала к нему в кабинку...

Это уже было похоже на сплетни. И я, как бы не расслышав, произнес:

— Вот уже и снег пошел.

— А у нас в Сарапуле в такую пору снега еще не бывает...

Здесь, в лагерном поселке, обнесенном высокой сплошной оградой с колючей проволокой, мир тесен, всё и все на виду. Конечно же я знаю художника Болеслава Матусевича. Настоящая фамилия этого молодого литовца, как мне довелось узнать много позже, Мотуза-Матузявичюс. В зоне было известно и то, что его суровые северные пейзажи пользуются повышенным спросом у высокого начальства. Поэтому оно благоволило к нему и разрешило проживать не в общем бараке, а в крохотной комнатушке, «кабинке», прилепившейся к бараку.

Эльга, смелая и решительная девушка, не скрывала, что бывает в кабинке, обустраивает ее. Там она и сфотографирована одним из друзей в 1943 году. Через многие годы она уступила моей настоятельной просьбе и прислала эту карточку, разрешив переснять. В кадр фотограф-любитель захватил и полочку с несколькими книгами — основным достоянием художника. Это были альбомы репродукций, которые заключенному разрешили иметь в порядке исключения. Рядом с полочкой на снимке видна и часть крохотного оконца с густой решеткой...

Профессора В. В. Виттенбурга я застал в его кабинете в женском корпусе. Он что-то писал, обмакивая перо в чернильницу, вмонтированную в знако-

 

мую мне скульптурную группу медведей. За три месяца с тех пор, как я виделся с Вильгельмом Владимировичем, он заметно изменился: выглядел уставшим, побледневшим. Пожаловался, что побаливает сердце, обостряется энтероколит.

— Говорят, что наши войска севернее Киева уже подошли к Днепру. Правда ли это?

— Да, по радио передавали.

— У меня был катер. Мы любили с сыном кататься по Днепру. Брали с собой и собаку...— мечтательно произнес профессор.— Теперь в Киеве ничего не осталось. Жена не знаю где, а сын, по-видимому, пропал без вести,— продолжал он.

Но вскоре переключился на профессиональные темы. Выразил сожаление, что нет гистологической лаборатории. Она очень нужна была бы для диагностических исследований соскобов, операционного материала. На днях Е.С. Шаблиовский произвел вскрытие умершей женщины — и тоже требовалось гистологическое исследование, чтобы уточнить характер опухоли. Посетовал на то, что Евгению Степановичу Шаблиовскому, известному профессору-литературоведу, приходится заниматься не своим делом.

 

Я направился в конференц-зал задолго до начала. У входа гостей любезно встречала Эльга Кактынь. Среди них я узнал докторов М. И. Протасову из Ухты, Я. В. Волоховского из Яреги, Э. В. Эйзенбрауна и Н. 3. Помуса из Сангородка. Был рад также встретиться и поздороваться с местными медиками. Затем прибыл врач Л. Л. Давыдов с Водного Промысла. Мне было известно, что он был арестован в декабре 1934 года в Москве, после убийства С. М. Кирова. Далее — Бутырки,

 

пятилетний срок по пятьдесят восьмой, этап в Архангельск, затем — Котлас, в 1936 году — Ухтижемлаг. Жена с маленькой дочерью была выслана из Москвы, с началом войны переехала к Льву Львовичу на Водный, где он продолжал работать по вольному найму. Ближе к началу конференции вошла и отряхнула заснеженный берет молодая блондинка с порозовевшими щеками. Это была медсестра из Сангородка К.А. Соловьева. Эльга сразу бросилась к ней на шею, едва не сбив с ног.

Точно такую же встречу я уже наблюдал года три тому назад на конференции в Сангородке. Тогда я узнал от Эльги, что ее подругу зовут Лерой, а полностью — Калерией Анатольевной. В декабре 1937 года они встретились на котласской пересылке и под самый новый год вместе с другими женщинами-заключенными (в группе было 30—40 человек) были отправлены пешим этапом на Чибью (ныне — г. Ухта). К счастью, в это время не было больших морозов. Но у многих ноги пострадали от потертостей. Лера, которая до ареста училась на 4 курсе Второго Московского медицинского института, оказывала в дороге медицинскую помощь. Кое-как добрались до поселка Чибью, но сама Лера заболела тяжелой ангиной. В лагере Лера вскоре начала работать по специальности.

Эльга же только что успела окончить десятилетку и не имела никакой специальности. Она рассказывала, что отец ее, латыш, перед самой Октябрьской революцией окончил Петербургский университет по специальности математика. Он активно участвовал в революции, затем работал в Совнаркоме, редактировал газету «Экономическая жизнь», а в тридцатых годах был направлен в Таджикистан на работу в качестве зампредседателя Совнаркома

 

республики. Эльга осталась с мамой в Москве до окончания средней школы.

Получив аттестат зрелости, она решила стать геологом. Отец же мечтал, чтобы его единственная дочь непременно получила гуманитарное образование. На этом он решительно настаивал, и для того, чтобы Эльга не поступила вопреки его мнению и одумалась, срочно вызвал ее в Душанбе, тогда именовавшийся Сталинабадом. Однако в 1937 году его арестовали, вслед за ним и жену, а вскоре (в конце июля 1937 года) и девятнадцатилетнюю Эльгу. Отец был в 1938 году расстрелян, мать погибла в лагере (они были реабилитированы в 1956-м).

Эльга прибыла в Ухтижемлаг НКВД с восьмилетним сроком по статье КРД. Более полугода выполняла довольно тяжелые общие работы на лагер-

 

ной сельхозферме недалеко от Ухты. Там после отморожений лица заболели глаза, по поводу чего она попала на лечение в Ветлосян. В больнице Эльге предложили остаться работать санитаркой, затем она прошла обучение на краткосрочных курсах медсестер и начала работать в терапевтическом отделении. В 1939 году была переведена на работу медсестрой в физиотерапевтический кабинет, который только что организовал и оборудовал доктор Я. И. Каминский. Там под его руководством Эльга освоила новую специальность.

 

В небольшой аудитории были развешаны многочисленные таблицы к докладу. С большим вниманием вслушивался я в тихий голос Я. И. Каминского. Он рассказывал о большой распространенности туберкулеза среди заключенных, неудовлетворительном состоянии ранней его диагностики. Ошибки в распознавании заболевания были связаны не только с нетипичным его течением у дистрофиков и недоступностью рентгенологического исследования, но и с недостаточной подготовленностью врачей и лекпомов. Затем Я. И. Каминский приступил к классификации, методам диагностики, особенностям клинических проявлений различных форм заболевания, рассказал о профилактике. Он рекомендовал больше внимания уделять санитарному состоянию бараков, тщательнее обследовать лихорадящих больных, своевременно госпитализировать, не забывать об исследовании мокроты на туберкулезные палочки, изложил свой опыт лечения с помощью наложения искусственного пневмоторакса — введения газа в плевральную полость для сдавления пораженного легкого.

В перерыве слушатели были приглашены на чашку чая.

 

Постояв в очереди в буфете, специально устроенном к конференции, я взял стакан чаю, бутерброд с селедкой, пару пирожков с капустой и высмотрел свободное место за столом в самом углу около Эльги с Лерой. Они оживленно беседовали, смеялись и не заметили моего приближения. Я увидел, что они рассматривают какие-то картинки.

— Разрешите присесть рядом с вами.

— Пожалуйста.

Эльга торопливо перевернула бумажные листки величиной чуть больше игральных карт.

— Эльга, если не секрет, что это такое? Оказалось, это были карандашные дружеские шаржи. На них были изображены некоторые медсестры («грации», как выразилась Эльга), врачи, в частности Я. И. Каминский, А. И. Серебров, С. И. Кристальный. На одном из рисунков я увидел

сидящего за столом тощего долговязого юношу в очках и белом сестринском халате.

— Правда, очень похож на вас? Я согласился.

— Но кто это так точно и остроумно всех запечатлел?

— Это Алоиз, рентгенотехник Алоиз Михайлович Ковнацкий. Вы его знаете. Он преподнес мне эту серию почти три года назад, на день рождения.

— Вы, я смотрю, весело живете.

— Что ж делать? Надо жить. А то раньше срока зачахнешь.

— А это кто такой — с котенком на плече? Да, лицо у старика и вся поза — «Ямщик, не гони лошадей: мне некуда больше спешить...»

— Это работник аптеки.

— Я знаю заведующего, Юдицкого Ноэми Львовича.

 

— А это — Натан Львович, его помощник. Он хорошо знал моего отца по Москве: они вместе работали в редакции «Экономической газеты». Был очень остроумным, и меня любил. Здесь жил при аптеке и почти никуда не выходил, кроме как на физиотерапию. Теперь, к сожалению, его уже нет.

По лицу Эльги пробежала тень.

Участники конференции, уже побывавшие в буфете, толпились в коридоре, продолжая обмениваться впечатлениями или беседуя на разные темы. Кто-то рассказывал, что недавно в Воркуте, где в больнице сосредоточены врачи очень высокой квалификации (из заключенных), тоже провели интересно научно-практическую конференцию.

— Я ведь тоже следовал на Воркуту,— сказал Я.И. Камин- ский. — Но начальник санотдела Викторов на пересылке в Княжпогосте отобрал меня, как рентгенолога, к себе.

Первый начальник санотдела Ухтижемлага Н. А. Викторов летом 1929 года был отправлен в Чибью (Ухту) этапом с Соловков по маршруту Кемь — Архангельск — Баренцево море — устье Печоры. Отсюда начался речной путь, который преодолевали сначала на баржах, а затем на лодках: их тянули против течения по-бурлацки.

— Викторов, когда лечился у меня в Сангородке, рассказывал об этой «экспедиции»,— сказал Э. В. Эйзенбраун.

И я с благодарностью вспомнил Николая Александровича Викторова, который, будучи главным врачом больницы Ветлосян, направил меня, отощавшего на лесоповале, на больничную койку, а затем, в октябре 1939 года, назначил на работу медбратом в терапевтическое отделение. В начале войны он уехал из Ухты куда-то в сельскую местность

 

Коми республики вместе со своей женой Эдит Федоровной Антипиной. Это случилось после того, как ее, врача-гинеколога, уже отбывшую в прошлом срок на Соловках, выслали из «столицы» обширной территории Ухтижемлага — как немку.

После перерыва состоялся доклад Л. Л. Давыдова об опыте использования в лечебных целях ухтинских минеральных радиоактивных вод. Первые наблюдения над применением их в виде ванн начались в 1932 году. С 1936 года большая работа в этом направлении была выполнена Л. Л. Давыдовым. Он анализировал лечение более полутора тысяч больных, страдавших хроническими заболеваниями кожи, суставов, нервов, женской половой сферы. Положительный эффект был очевиден, особенно при терапии ряда кожных заболеваний.

Докладчик привел данные о составе минеральных

 

вод и особенностях воздействия их на организм, выявленных рядом исследователей, в частности — заключенным профессором О. А. Степуном, который отметил, что реакция кожных сосудов подобна той, что наблюдается при приеме радоновых ванн в Цхалтубо.

Расходились неохотно, хотелось продлить наше общение. Во всяком случае, такое чувство испытывал я, охваченный самыми волнующими впечатлениями. Здесь, в ходе обсуждения профессиональных медико-биологических и социальных проблем, стирались барьеры между вольнонаемными и заключенными, старшими и младшими, чувствовалось творческое и человеческое единение.