Страданья огонь

 

10 июня был взволнован сообщением о прорыве фронта нашими войсками на Карельском перешейке. Это укрепляло уверенность в том, что недалек день освобождения от оккупантов родных мест. Сразу же зашел к соседям Захаровым, чтобы поделиться с земляками радостной новостью (они были эвакуированы сюда из Карелии). Хозяин Иван Ва-

 

сильевич и его жена Клава были еще на работе, дома оказалась лишь бабушка. Узнав о важном событии, она перекрестилась перед маленькой иконой. Еще она мне сказала, что шестого был Духов день. Поскольку же на улице стояла настоящая стужа, то и лето надо ожидать холодное.

Предсказание вызвало беспокойство за огород, особенно когда на следующий день к вечеру пошел снег, создав унылую картину: зеленые кусты превратились в седые, нежные ростки свеклы, проклюнувшиеся из луковиц зеленые травинки оказались погребенными под снежным покровом. Однако поздним утром следующего дня, когда растаял снег, душа моя возликовала: молодая поросль уцелела.

Часто думал об Але. Написал и отправил ей небольшое письмо и стихи следующего содержания:

Солнце светит пока не жарко.

Ночи белые над Ухтой.

Среди сосен ухтинского парка

Были танцы под духовой.

В ЦДК — и концерты, и драмы,

Те же «Свадьба» и «Роз-Мари»,

И девчата, и парни, и дамы...

Снова танцы там до зари.

Но не мил мне поток фокстротов,

Я не рад суетной пестроте:

Не хватает на сердце чего-то,

Не хватает кого-то в Ухте.

Не волнует и даже картина

Живописных черемух в цвету.

А у вас как дела, Алевтина?

Вы когда возвратитесь в Ухту?

По пути с работы я почти каждый день заглядывал на Двадцатую буровую. Было радостно наблюдать, как появляется картофельная ботва. К тому же я получил из теплицы лагпункта более сотни штук табачной рассады и посадил ее. В огородном дневнике появилась запись: «Наконец-то посев-

 

 

ная закончена!» Однако, поскольку возникла надежда на урожай, начали одолевать новые проблемы: во что буду его собирать? Как и где хранить? Мешков не было. Дома отец сам плел корзины из лучины. Была бы здесь лучина, я попытался бы смастерить такую тару. Знатоки посоветовали воспользоваться ивовой лозой, и я нарезал ее в низинном участке речной долины. Знакомый украинец сплел мне из нее объемистую и прочную корзину. Тогда я принес еще три сотни гибких прутьев и начал работать в качестве его подмастерья. Когда появилась самодельная тара, я почувствовал себя независимым и даже возомнил себя Робинзоном Крузо. Осталось оторвать в комнате одну из половиц и выяснить, нельзя ли под полом устроить погреб.

Жилище мое приобретало обжитой вид. Были побелены стены и плита, с окна снята железная решетка, на нем появились ситцевые занавески-задергушки. Прибил к стене над столом книжную полку, повесил небольшое зеркало, купленное на базаре за 80 рублей. Украсил лампочку самодельным абажуром. Приятно отдохнуть вечером дома, и я даже почувствовал удовлетворение жизнью. Если бы не плохое питание! В столовой надо было выстаивать длинную очередь за обедом. Но и чувство насыщения от него было кратковременным.

Однажды на улице я услышал радостный оклик:

— Виктор! Привет, как у тебя дела?

Не вслушиваясь в ответ, Аля с ликующим выражением лица ухватилась за мои плечи и продолжала:

— Спасибо за письмо и за стихи. Не забывай, пиши. Завтра снова уезжаю. Приезжай ко мне в пионерлагерь, буду очень ждать. Ты придешь сегодня на танцы? Приходи в парк, потанцуем!

 

Я с волнением собирался в парк, который почему-то называли летним садом, хотя там росли только сосны. Аля была уже там, танцевала с подружкой. Когда раздались звуки танго, я решительно подошел к Але. Она слегка подалась ко мне в знак согласия, но сразу же отступила:

— Нет, я устала.

Но тут же подхватила подружку, и они вошли в круг танцующих, о чем-то бойко рассуждая и хихикая.

Я постоял в растерянности, затем пригласил ближайшую свободную девушку. Танцевал несколько раз с другими случайными партнершами, но быстро почувствовал пресыщение. Уже собираясь уходить, я подошел к Але.

— Счастливо оставаться.

— Виктор, приезжай девятого, я тебя буду ждать.

— Нет, мне там нечего делать,— ответил я независимым тоном.

— Не злись. Обязательно приезжай,— тихо произнесла она с покорным взглядом.

29 июня я узнал об освобождении от оккупантов Петрозаводска, Кондопоги, других населенных пунктов в Карелии.

— Ура! — закричал я, подпрыгивая от радости.

Написал восторженное письмо в Хакассию, поздравив родителей и всю семью с освобождением родных мест.

С энтузиазмом приступил к сооружению погреба. Пропилил пол, сделал люк и за вечер выбрал и вынес во двор более тридцати ведер грунта.

Четвертого июля при северном ветре началось сильное похолодание. Утром шестого земля, трава, крыши домов оказались покрытыми инеем. Мне сказали, что ночью температура воздуха местами пони-

 

жалась до минус двух. На Двадцатой буровой значительная часть ботвы почернела и завяла. Я помрачнел, почувствовал слабость, апатию, раздражительность. Еще бы, может пропасть столько трудов!

По радио было объявлено, что в ночь с восьмого на девятое ожидается мороз до минус четырех, рекомендовано жечь костры на полях. Пришлось отправиться спасать урожай. На части картофельных посадок, где ботва еще только появилась, удалось прикрыть ее землей, окучив тяпкой. Затем, натаскав из ближайшего леса валежника, мы жгли костры. Во втором часу ночи температура упала до минус одного. Вскоре же после двух, когда уже начало светлеть и на северо-востоке появились багровые отсветы приближающейся зари, наступил перелом в сторону потепления: термометр показал плюс один. Мы потушили костры.

Я шел домой в непроглядном тумане, быстро нависшем над землей, и раздумывал, ехать или не ехать на свидание к Але. Взвесив все «за» и «против», решил, что поеду: возможно, встреча внесет ясность в наши отношения. Вспомнилось, как однажды в начале лета мы ехали до работы в кузове попутной грузовой машины. Аля выглядела очаровательной в легком светлом платье. На ухабах нас подбрасывало и мотало из стороны в сторону. И она не спешила отодвигаться, когда нас прижимало друг к другу. А потом исчезли жилые постройки по сторонам дороги, и я правой рукой поддерживал спутницу за талию, а левой сжимал маленькую ручку, ощущая влажное ее тепло и испытывая неописуемое блаженство...

Пионерлагерь был расположен в очень живописной местности: роща, бор, поляны, река с островком. В разных направлениях сновали дети, роди-

 

тели, прибывшие на воскресенье, чинно шествовали люди явно начальственного вида, как с погонами, так и без них. В Ухте я редко встречал ребятишек и удивился, как много их здесь собралось. А вот и Аля в белом халате. Она останавливалась с некоторыми из родителей, беседовала с ними, исполненная достоинства. Но, поздоровавшись с ней, я почувствовал какую-то необычную ее озабоченность, наэлектризованность. Она сказала:

— Обожди у реки, я непременно скоро приду.

Все утро я прогуливался вдоль реки, но Аля не появлялась. Когда же я поднялся с берега и начал слоняться среди публики, Аля, проходя мимо, делала вид, что не замечает меня. И как только после полудня подошел автобус, я направился к нему. Аля вскоре подбежала, пыталась уговаривать остаться, но я категорически заявил:

— Мне здесь больше нечего делать.

— Ну, как съездили в пионерлагерь? — спросила меня на следующий день медсестра Маруся.

— Нормально. Там очень красиво.

— Это да.

— А откуда вы знаете, что я там был? Маруся сказала, что там была ее знакомая, которая видела меня. И при этом заметила, что я очень взволнован и расстроен.

— Вы ехали в автобусе с мрачным выражением лица, бледный, с плотно сжатыми губами.

Я подумал: «Оказывается, нигде не скроешься, все видят и замечают».

Маруся стала говорить, какая Аля эгоистичная и самодовольная особа. Задрала нос после того, как получила медпункт в пионерлагере. Об этом теплом местечке многие мечтали, но повезло Але. Поэтому, попав в должность на первую смену, она старается не замарать свою репута-

 

цию (и без того не совсем чистую) связью с лишенцами, чтобы остаться и на вторую смену.

— В чем же ее репутация не совсем чистая?

— Тут я воздержусь, чтобы вы не посчитали меня сплетницей...

По словам Маруси, людей в Ухте можно разделить на три категории. Первая — это «чистые», которые пишут в анкетах «не привлекался», «не состоял». Вторая — бывшие заключенные. Большинство из них лишенцы — лишенные избирательных и других гражданских прав. Третья категория людей — заключенные. Некоторые из «чистых» ощущают «дистанцию огромного размера» между собой и людьми других категорий и стараются не подпачкаться и не подмочить репутацию связью с лишенцами, а тем более симпатиями к зекам.

Разговор с Марусей заставил меня по-новому оценить свое положение и поведение Али. Не потому ли она перед поездкой в пионерлагерь отказалась со мной танцевать, а затем не подходила ко мне в лагере на виду у сильных мира сего? Не потому ли и заговорила со злостью на «вы», чтобы я, еще недавно выпущенный из зоны лишенец, знал свое место. Если так, то нам не по пути. Все забыть, поставить на этом точку.

 

Подошла одна из важнейших дат моей жизни — 14 июля. В этот день год тому назад я получил фельдшерский диплом, увенчавший трудный путь изучения основ медицины.

Вспомнив об этой годовщине, я начал мысленно подводить итоги прошедшего года. В общем, как мне показалось, сделано очень много. И я посчитал возможным провозгласить четырнадцатое июля Днем своей независимости. Однако какой ценой далась эта независимость! Сдача экстерном экзаме-

 

 

нов за курс фельдшерской школы привела меня к резкому физическому и нервному истощению. Много сил отняла разработка целины под огороды, обещающие, правда, теперь поддержку в питании.

Недавно пришлось побывать в Сангородке, чтобы выписать новые очки. Прием вела врач Н. В. Добротворская, у которой пять лет тому назад я работал на Ветлосяне санитаром глазного отделения. Она тоже тогда была еще заключенной. Теперь, после освобождения, Нина Васильевна работала по вольному найму. Она установила, что близорукость моя прогрессирует.

— Вам непременно следует избегать подъема тяжестей, иначе могут случиться серьезные осложнения, вплоть до отслойки сетчатки.

Эти слова опытного окулиста, ученицы академика В.П. Фи- латова, заставили меня пересмотреть наконец свои физические нагрузки. Мне давно об этом было сказано. Но тогда не могло быть и речи об освобождении от лесоповала, я был вынужден ворочать и таскать тяжелые бревна и чурки, чтобы обеспечить себе пайку. Теперь же я сам устраиваю себе недопустимую перегрузку.

Продолжив критическую оценку своей «независимости», вспомнил также о долгах и отсутствии многих необходимых вещей. К тому же независимость неотделима от понятия свобода, таковая же в положении лишенца резко ограничена.

Влипнув в нелепый и пустой роман, я еще более урезал свою независимость. Однако как я ни старался не вспоминать об Але, мысль невольно снова и снова возвращалась к ней. С одной стороны, я не мог смириться с ее демонстративным пренебрежением. С другой стороны, она была в пионерлагере, как говорится, при исполнении служебных обязанностей. Надо ли придавать особое значение

 

словам Маруси? Может быть, она охаяла Алю из-за зависти. Я тоже хорош. Аля, при всей ее гордости, все же попросила меня не уезжать. Я же уперся как осел. Может быть, не все еще кончено, может быть, возникнет взаимопонимание? Не случайно же ее мать, Дина Фроловна, встретив меня, затащила к себе на чай и говорила о теплых чувствах своей дочери ко мне.

Как бы то ни было, душа моя была растревожена...

Страданья огонь, что пожару сродни,

Я хотел навсегда погасить,

Разбросать безответной любви головни,

Горький пепел на ветер пустить.

Но не в силах порой и ливень крутой

Загасить без остатка пожар,

И я снова объят неотвязной тоской,

Погружен я в любовный угар.

Лето уже значительно перевалило за свою середину. Об этом напоминал не только календарь, но и иван-чай, украсивший обочины дорог, вырубки и гари яркими сиреневато-красными цветами. Прохладные и дождливые дни еще часто сменялись теплыми, солнечными. В лесу на смену сыроежкам все чаще появлялись подберезовики и подосиновики. По пути с работы я почти каждый день заворачивал на Двадцатую буровую, чтобы обойти свои посадки, немного поработать, посидеть на меже под старой ивой, любуясь цветущей картофельной ботвой. Это отвлекало от гнетущей больничной обстановки в лагерной зоне, от постоянных житейских забот, разрыва с возлюбленной.

Я встретился с ней в Ухте через пару недель после моей поездки в пионерлагерь.

— Виктор! Дай руку! — возбужденно воскликнула она.— Вот неожиданная встреча!

 

— Привет! Надолго?

— Сегодня же обратно: моих подопечных нельзя долго одних оставлять. Ну, что же не пишешь? Пройдемся немного — я до магазина.

Мы медленно шли на почтительном расстоянии друг от друга. Разговор получился несколько натянутым. Прощаясь у магазина и снова подавая руку, Аля сказала:

— Давай забудем все. Приеду — тогда погуляем.

Встреча еще больше растревожила меня. Придя домой, что-то запел мечтательное и грустное, подыгрывая на балалайке. Походил из угла в угол, вспоминая разговор, всю встречу.

Эх, играй-ка, подружка-балалайка,

О любимой песенку звени,

О такой курносой и кудреволосой,

О которой думаю все дни.

Ты взгрустни со мною жалобной струною,

Как девчонка руку не дала,

Как я жаждал встречи, а она в тот вечер

Танцевать со мною не пошла.

А потом пропой-ка ласково и бойко,

Как она сказала: «Мой родной!»,

О задорных шутках, радостных минутках

И о песне звонкой и простой.

Эх, играй-ка, подружка-балалайка,

Нежно мою песенку звени

Про ее капризы, частые „сюрпризы"

Да в глазах лукавые огни.

Это сочинение я назвал «Песенкой», подобрал мелодию. Отвел, можно сказать, душу. Но никому не рискнул показывать, даже Але. Я скучал по ней, и в моей тетради появлялись все новые стихи.

Любовь разжигает всю душу мою,

О ней тебе пел я и снова пою.

Любовь — это в пылкую бездну бросок.

Вдохновения взлет — он и крут и высок!

Люблю — значит, серых, с лукавинкой, глаз

Забыть не могу ни на день ни на час.

 

Люблю — это значит, вечерней порой

Навалится грусть тяжеленной горой.

Люблю — это бурное море мечты,

А в море русалкой купаешься ты.

Любовь разжигает всю душу мою.

О ней тебе спел я и снова спою.

Я с нетерпением ждал, когда она вернется в Ухту, после работы не хотелось никуда выходить. Заканчивал оборудование подполья. Объем ямы под полом превысил два кубических метра. Обшивал ее досками. Времени едва хватало на приготовление пищи и на чтение Хемингуэя.