Не в свои сани не садись

 

Восемнадцатого августа 1945 года меня вызвали в контору олп № 7 и предложили расписаться под приказом, согласно которому я должен сдать дела по санчасти и принять заведование больничным корпусом № 8. Начальник лагпункта разговаривал в очень доброжелательном тоне, поблагодарил за работу, но ни словом не оговорился о причине смещения меня с должности. Я же надеялся услышать об этом от него, так как в приказе мотивировка отсутствовала. Но спросить воздержался, тем более что был приблизительно осведомлен и подготовлен психологически к переменам. За мной сохранялась прежняя зарплата. Как передала мне секретарь Кальчевского, он сказал обо мне: «Старательный парнишка». Насчет старательности я бы не имел возражений. Но несколько смутило то, что начальник все еще относит меня к «парнишкам», хотя для солидности я уже отпустил усики.

С одной стороны, я был рад, что перехожу (вернее, меня «переходят») на несравненно более спокойную работу, причем на максимально высокую должность, возможную для среднего медицинского работника: «завотделением с исполнением обязанностей врача». С другой стороны, освобождение от поста задевало, хоть я и понимал в чем дело. Через день я уже сдавал дела серьезной молодой женщине-фельдшеру из «чистых».

Из дома писали, что испытывают большие трудности в налаживании жизни, все недомогают,

 

особенно отец, который почти не встает с постели. Я был рад, что удалось собрать и отправить посылку.

Корпус № 8 назывался терапевтическим и имел 47 коек. Все они были заняты в основном больными алиментарной дистрофией и пеллагрой. Некоторые из них были в тяжелом состоянии, в крайней степени истощения, с неустойчивым стулом, поражениями кожи рук, реже — лица. Приступил к тщательному их обследованию, учитывая, что под диагнозом «алиментарная дистрофия» может скрываться туберкулез, а пеллагре может сопутствовать дизентерия, что у истощенных больных многие заболевания могут протекать скрытно, нетипично.

Старшая медсестра корпуса Варвара Дорзет, строгая женщина средних лет, из Прибалтики, старательно следила за чистотой и порядком, выпиской лекарств, выполнением назначений. Вскоре корпус посетило высокое начальство — сам начальник санотдела лагеря Д. К. Чудновский в сопровождении главврача Я. И. Каминского. Проверив состояние больных, их лечение, записи в историях болезни, они выразили удовлетворение состоянием дел, дали некоторые рекомендации.

После научно-практической конференции в Сангородке меня вновь заинтересовала хирургия. В свободное время частенько заходил в корпус № 5, в котором теперь производились и полостные операции. Там не только присутствовал на операциях хирурга-поляка (к сожалению, фамилию этого веселого и остроумного человека позабыл), но и несколько раз принимал в них участие — давал ингаляционный масочный наркоз.

Однажды после одной из операций возвращался в город пешком вместе с операционной сестрой Эльгой Кактынь. В августе она была освобожде-

 

на и оставлена работать на прежнем месте. Я спросил ее о планах.

— В первую очередь, если открепят от производства лагеря, хотелось бы побывать в Риге. А то ведь я числюсь латышкой, а ни разу не была в Латвии.

— Как же так получилось?

— Мои родители не могли до революции получить высшее образование на родине, поэтому переехали в Петербург. Отец закончил университет. А затем началась революция... Оба окунулись в нее с головой. После революции отец занимал ответственные посты в Москве. Там я и выросла в среде русской интеллигенции.

— Чем же будете заниматься в Риге? Может быть, будете поступать в медицинский институт?

— Хотелось бы познакомиться с родственниками. А то ведь я совсем одна осталась. Что же касается учебы, то едва ли пойду по медицинской части: мне кажется, это всегда будет напоминать мне лагерь. Меня больше устроили бы гуманитарные науки. Об этом мечтал и мой папа. В школе я очень много читала. Буквально запоем. Легко давались языки. Вот у Леры Соловьевой по-другому. Она очень начитанная и здорово разбирается в литературе, но глубоко интересуется медициной и не собирается расставаться с нею.

— Она тоже москвичка?

— Не совсем. Я подробно знаю ее биографию. Еще бы, месяц шли вместе этапом по зимней тайге, а в последнее время живем в одном бараке. Лера — умница, очень целеустремленная.

— Но замкнутая...

— Быть замкнутыми нас научили. Когда она училась в Харбине в коммерческом училище, у них была дружба со студентами политехнического

 

института. В этой молодежной компании они читали и обсуждали произведения Ахматовой, Гумилева, Пастернака. А потом это обсуждение «буржуазной» литературы вылилось в серьезное обвинение. Она получила по статье КРД восемь лет. Можно стать и замкнутой. По-видимому, лишь я исключение, слишком много болтаю.

— Болтовня болтовне рознь. Ведь не за нее же вам припаяли КРД?

— Нет, не за нее. Эту статью мне определили ошибочно. Более уместно было бы отнести меня к ЧСИР — член семьи изменника родины. Хотя отец мой никогда не был таковым. Вот я и опять лишнее болтаю... А вы слишком любопытный человек. Чувствую, вас не случайно заинтересовала Лера. Тут что-то нечисто. Симпатия?

— Да, я тоже мечтаю поступить в медицинский институт. Впрочем, правильнее сказать — мечтал. Едва ли получится. И все же не хочется окончательно терять надежду. Приятно сознавать, что в своей надежде я не одинок... А как Лера очутилась в Харбине?

— Очень просто, ее родители, оба фельдшеры, еще до революции (кажется, в 1915 году) были отправлены работать на КВЖД. Там Лера и выросла, закончила одиннадцать классов коммерческого училища с уклоном на изучение китайского и английского языков. Вышла замуж за студента политехнического института. В 1933 году он переехал на работу в Москву, на электрозавод, вслед за ним — и Лера, которая вскоре поступила на учебу во Второй медицинский институт. У них появился ребенок. Однако в конце 1936 года был арестован муж, а через год — и она. Дочка же их, которой не было двух лет, в это время находилась на даче у знакомых. Власти нашли ее и направили куда-то

 

в дом ребенка. Лерина мама об этом узнала много позже, так как работала в это время в Каргопольлаге, куда поступила по вербовке. Она разыскивала девочку по всему Союзу. Слава богу, нашла...

— Да, досталось Лере...

— Да еще надо добавить следствие в Бутырках (где, кстати, она сидела с сестрами Тухачевского), да трудный этап. Но теперь, слава богу, до освобождения остается немного.

— И все-таки — учиться?

— Ее мама очень хочет, чтобы дочь стала врачом. Она обещает помогать материально и продолжить воспитание внучки (теперь уже школьницы).

— Героическая мама!

— И дочь тоже...

С каждым письмом из дому все сильнее овладевало мною желание побывать на родине, повидаться с семьей. Надежда укрепилась, когда победа над Японией ознаменовала окончание войны. Третьего сентября 1945 года Ухта праздновала победу. В городе состоялся митинг.

Мне стало известно, что некоторым отбывшим срок узникам был разрешен выезд, в частности и Леониду Морозову, проходившему по нашему делу. Мы договорились с ним о прощальной встрече. Когда он зашел ко мне со старым самодельным чемоданом, на столе уже стояла бутылка с разведенным спиртом и закуска, а на плите, еще горячей,— кастрюля с овощным рагу и котелок с картошкой в мундирах, предназначенной земляку в дорогу. Первый тост был за встречу и за освобождение. Вспомнили о прошлом, о родных, общих друзьях, поделились планами на будущее.

— Как собираешься устроиться, Леня?

— Не знаю. После лагеря не страшна никакая

 

работа, лишь бы заработать на хлеб и быть около родных.

— Ведь ты же хороший спортсмен.

— Спортом я действительно увлекался. Юношей был рекордсменом Карелии по лыжам, немного понимаю в боксе. В лагере пришлось много работать физически. Так что еще в форме. Вот смотри!

Он сбросил с плеч пиджак, быстро перешел в стойку на руках, зафиксировал ее, затем ловко встал на ноги.

— Думаю, что преподавателем физкультуры не допустят,— сказал с сожалением.

— Почему?

— Да потому, что мы теперь заклейменные. Ни за что были посажены, вкалывали многие годы за баланду. Неужели власти никогда не разберутся? А теперь впереди пять лет поражения прав. Да еще упрекнут, почему не воевал, хотя без той продукции, что отсюда уходила, трудно было бы и воевать.

— Когда-нибудь разберутся... По пути до станции вспоминали бывших сокурсников.

— Ты помнишь, как Женя Смирнов залепил хлебной коркой по лысине Бурцева? — спросил Леонид.

Александр Кондратьевич Бурцев был полуглухой старик, но прекрасный и строгий преподаватель, который редко оценивал наши ответы выше тройки. Корка же угодила в него случайно.

— В лагере мне однажды этот случай приснился,— продолжал Леонид.— Однако с дополнением: я сразу бросился на эту корку — в опасении, чтобы меня не опередили. Завладев ею, я испытал великую радость, но в этот момент прос-

 

нулся, понял, что это не наяву, и был очень огорчен, поскольку доходил на общих работах, постоянно голодая.

 

Надеясь получить открепление от лагеря и отпуск, я готовился к поездке, стараясь подкопить денег и продуктов. Питался в основном картошкой и овощами со своих огородов, а также грибами (набрал целую корзину подосиновиков, а также других грибов для засолки). При этом удалось кое-что сэкономить из магазинного пайка, несмотря на то что он стал несравненно меньше, чем назначался мне в должности начальника. Наметил также кое-какие вещи на продажу, в том числе и балалайку. Однако когда взял ее в руки и несколько раз ударил по струнам, стало жалко расставаться со ставшим дорогим инструментом.

Из дому наконец написали, что отец поправляется от воспаления легких. В письме мама с большой признательностью отзывалась о враче Лидии Алексеевне Глазачевой, которая постоянно навещала отца, сама приносила микстуры и таблетки и даже делала «сердечные уколы». Теперь она выписала также рыбий жир и убедила отца, чтобы он непременно преодолел отвращение к нему и ежедневно принимал. Я с удовольствием прочел об этих действиях врача, решив даже познакомиться с «коллегой», если удастся съездить в отпуск.

Особенность моего положения как лишенца еще раз кольнула меня неожиданно на дне рождения знакомой девушки Люси Холодовской. Заранее забросив к ней патефон с двумя десятками пластинок (заимствовал у соседей), бутылку водки, белый хлеб и кое-что из овощей, я пришел на празднество с букетом цветов и подарком — специально

 

 

связанными по заказу красивыми перчатками, поздравил именинницу поцелуем в щеку. Она смущенно потупила взор. Когда же после тостов воцарилось всеобщее оживление и раздались звуки фокстрота «У самовара я и моя Маша», Люся подошла ко мне и, задорно блеснув большими голубыми глазами, пригласила на танец. Мы с чувством исполняли все фигуры, на которые были способны.

Но в перерыве между танцами ко мне подошла соседка Холодовских Нюра и шепнула, что хочет сказать что-то важное, но только трезвому. Это меня почему-то встревожило, я ушел из гостей рано.

На следующий день, зайдя к Холодовским за патефоном и пластинками, я заглянул к Нюре и спросил, что она хотела мне сказать.

— Зря ты ходишь к ним: с Люсей ничего не выйдет.

— Я сам знаю, что у нее есть парень, и ни на что не рассчитываю.

— Не в этом дело. Комсорг предупредил Люсю, что если она будет иметь дело с лишенцем, то пусть не надеется на поездку на спартакиаду в Ижевск.

— Какое же это имеет отношение к спартакиаде?

— Значит, имеет. И ты, как говорится, не в свои сани не садись.

Вскоре в ЦДК Люся дважды под различными предлогами отклонила мое приглашение на танец.

В письме Леонида Морозова из Петрозаводска сквозили разочарование и растерянность. После кратковременной эйфории, вызванной встречей с родными, он начинал впадать в состояние депрессии: в Петрозаводске его, как лишенного прав, не прописывают, а поэтому нигде не берут и на

 

работу. «Живу на правах (или, вернее, в бесправии) людей БОМЖ (без определенного места жительства) и БОЗ (без определенных занятий)»,—писал он. Он уехал бы в район, но мама, сильно постаревшая, поседевшая, часто хворающая, рыдая, умоляла побыть с ней. Сама же обивала пороги управлений и контор, надеясь добиться прописки сына в собственном доме. Но все безрезультатно. Леонид иногда заходил домой, чтобы разделать дров на зиму, помочь в чем-то. Однако о его визитах соседи доносили в милицию, как это и было положено, и семья уже была строго предупреждена. В заключение он писал, что, по-видимому, прав Павел Матвеев, решивший остаться в Ухте, и похвалил меня за то, что получил в лагере специальность.

Было ясно, что воля далеко не всегда и не всем улыбается.

В начале октября после больничной пятиминутки беседовал с профессором В. В. Виттенбургом. До него, по его словам, дошли слухи о том, что я собираюсь жениться. Он настоятельно советовал пока воздержаться от этого шага.

— Вам следует учиться. Непременно. Вы должны стать врачом.

— Но, Вильгельм Владимирович, как же можно рассчитывать на учебу, если не разрешают выехать даже в отпуск?

— Надо надеяться, Витя, что скоро настанут и лучшие времена.

— Не отпустят в институт, пока нет открепления от лагеря. Попробую подать заявление, а там уж будет видно, быть или не быть учебе.

— Попробуйте. Впрочем, не знаю. Сейчас, говорят, обострилась международная обстановка...

Я подал заявление начальнику лагпункта с просьбой ходатайствовать об откреплении меня

 

 

от производства лагеря. Он поддержал мою просьбу, и через три дня заявление вместе с характеристикой было отправлено в Управление лагерем (так сообщила секретарь начальника).

На всякий случай я уже составил список вещей и продуктов, необходимых для поездки домой. Продал балалайку, матрацный чехол, эмалированную кружку. Соседка, осуществившая эту операцию, вручила мне 235 рублей, что было значительно меньше суммы, потраченной мною на приобретение этих вещей. Решил продать также 4—5 ведер картошки. Около мешка отобрал на семена, столько же на текущие потребности, четыре мешка — для содержания в овощехранилище при подсобном хозяйстве. Заказал сшить рюкзак.

Я с нетерпением ожидал решения вопроса. Ни о чем другом не хотелось думать. В течение нескольких вечеров отвлекала засолка полученной капусты — выкупил по списку 90 килограммов. Как и в прошлом году, в этом деле мне помогал ветлосянский медбрат Натан Левин. Он много болтал, декламировал стихи, а также фантазировал:

— Представь: вызывают меня в Москву, в прокуратуру. Любезно приглашают сесть в кресло. Прокурор встает и с истинным почтением заявляет: «Уважаемый Натан Яковлевич! Я пригласил вас для того, чтобы объявить о вашей полной невиновности. Вы полностью реабилитированы. Прошу извинения за ошибку органов. Желаю счастья. Можете свободно проживать в Москве».

— Это еще не все, Натан. По-моему, он еще может добавить: «Если вы пожелаете, дорогой Натан Яковлевич, то мы готовы поместить вас в Кремлевскую больницу, чтобы самые лучшие профессора подлечили вашу гортань и восстановили ваш голос».

 

Натан улыбнулся широко, мечтательно.

— Да-да, этого я не учел. Я, конечно, дам согласие. Кроме того, потребую наказать стрелка, прострелившего мне гортань. По крайней мере, напечатать его позорное имя в газете.

— Это уж слишком, Натан. Впрочем, шутки шутками, но уверен, что когда-нибудь история свое скажет. Пока же, пожалуй, «ни сказок про нас не расскажут, ни песен про нас не споют». Хотелось бы надеяться, что история нас рассудит еще при жизни нашего поколения. Без надежды жить нельзя...

Ожидание решения по моему заявлению было томительным. Поэтому был рад включению в медицинскую комиссию по «актировке». Дело в том,

 

 

что многие заключенные, отбывшие уже какую-то часть своего срока (чаще всего восемь лет из десяти), утратили трудоспособность из-за болезней и преждевременного одряхления. Они были балластом для лагеря, обязанного выполнять производственные планы. Надо было составлять акты медицинской комиссии, подтверждающие непригодность их к труду. «Актированные» намечались к досрочному освобождению.

Медицинскую комиссию возглавлял главный врач больницы Я. И. Каминский. Мне было доверено обследовать комиссуемых и составлять акты наряду с другими членами комиссии — врачами. Составить документ было далеко не всегда просто. Даже если перед тобой явный доходяга, едва передвигающийся, многократно побывавший в слабкоманде и в больнице, не подающий надежд на восстановление трудоспособности, нелегко убедительно доказать высокому начальству его непригодность к труду как в данный момент, так и в обозримой перспективе. Кроме таких очевидных видов патологии, как истощение, полиавитаминоз, преждевременная старческая дряхлость, приходилось выискивать и другие болезни, о которых сам обследуемый даже не подозревал или не считал нужным сообщать.

Люди жаловались на слабость, головокружение или «ноги болят, еле хожу». Однако при внимательном обследовании сплошь и рядом обнаруживалась какая-нибудь грыжа, бельмо на глазу с утратой зрения, тугоподвижность сустава после травмы, деформация позвоночника, отсутствие зубов. Многие из этих людей так привыкли к своим физическим дефектам, что уже и не считали нужным обращать на них внимание комиссии. При выслушивании грудной клетки иногда выявлялись

 

шумы, свидетельствующие о пороке сердца, и приходилось выяснять, не беспокоит ли одышка, не отекают ли ноги. Иногда между лопатками выслушивался целый оркестр разных хрипов.

— Есть ли кашель?

— А у кого его нет? Есть, конечно, и очень сильный.

По всем данным, комиссуемый страдал далеко зашедшим хроническим бронхитом. Надо было рентгенологически исключить также туберкулез легких. При простукивании грудной клетки иногда определялся так называемый коробочный звук, являвшийся признаком эмфиземы (вздутия) легких.

Лишь некоторые из комиссуемых сами называли все свои болезни. Были и такие, которые их придумывали или преувеличивали в надежде получить шанс попасть на волю. С другой стороны, при истощении и болезнях, обусловленных недостатком витаминов, многими людьми владели апатия, равнодушие к окружающему и своей судьбе. У них обнаруживалась глубокая психическая заторможенность. Таких пациентов требовалось обследовать особенно внимательно.

Это была напряженная и ответственная работа. Но она доставляла удовлетворение при сознании ее цели: многие будут иметь возможность досрочно избавиться от лагеря и, возможно, выжить, поправиться. И все же актировка основательно изматывала: приходилось пропускать через свое сознание множество, лиц с исковерканной судьбой. Было страшно подумать, что в таком же положении мог оказаться и сам, особенно если бы после пересмотра дела не получил бы сокращение срока с восьми до пяти лет. Тогда срок мой заканчивался бы еще только в декабре, через полтора месяца. Смог бы дотянуть до этих дней? Или пред-

 

 

стал бы перед комиссией некудышным доходягой? В общем, надо радоваться, что повезло.

Побывал в ЦДК на оперетте «Жрица огня». Прекрасная музыка, веселые танцы, искусная игра артистов, среди которых преобладали заключенные и лишенцы, отвлекли от невеселых мыслей, напомнили о том, что существует или, по крайней мере, может существовать иная жизнь, полная увлечений, страстей, свободы. В антракте встретил многих друзей и знакомых. Начальник санотдела Д. К. Чудновский подал руку и любезно справился о делах.

— Все хорошо, спасибо. Но очень жду открепления, чтобы съездить в отпуск. Что-то долго не отвечают.

— С откреплением сложно. Очень сложно,— сказал он и сразу перевел разговор на другую тему.

Я понял, что надежды мало. Возможно, вопрос уже решен отрицательно. По-видимому, начальник санотдела знает о решении, но умалчивает.

Действительно, когда я через пару дней в очередной раз позвонил в отдел кадров Управления, услышал ответ, которого более всего боялся:

— Открепление пока прекращено.

Я повесил трубку, не пытаясь выяснить причину. Уже мало удивился такому ответу, хотя в справке, выданной в декабре 1942 года, значится, что освобожден «с прикреплением к производству Ухтижемлага НКВД до конца войны». Могли же меня продержать в лагерной зоне лишних девять суток после завершения срока наказания. И никто не объяснял причины задержки, тем более никто не попытался извиниться за мрачные дни пересидки.

Так и теперь. Конец войны уже позади, однако остаюсь прикрепленным к лагерю. Почему и на какой срок, никто не скажет. Если же сам полюбопыт-

 

 

ствуешь, то даже обидишь неуместным, дерзким вопросом со стороны субъекта, у которого еще не истек срок поражения прав.

Придя домой, вспомнил о спирте. Полученный уже несколько раз по списку, он оставался почти нетронутым. Я берег его, чтобы взять в деревню. Там вполне хватило бы отметить встречу. Она же едва ли состоится. Не выпить ли стопку-с горя? Нет! Слишком много плачевных примеров перед глазами. Пока у меня приличная работа, есть друзья, хорошие книги, прекрасный театр, не говоря уже об огородах.

Я снимаю со стены гитару, она звучит грустно, но жизнеутверждающе.