Лютая стужа и весенние надежды

 

Во все наши планы и намерения жизнь вносит, как правило, серьезные коррективы. Большая занятость в должности начальника санчасти начисто исключила задуманную подготовку к поступлению в институт. В то же время казалось, что материальные добавки, связанные с новой должностью, открывают возможность скорее собрать намеченную посылку домой. Однако и тут возникли сложности.

В течение первого месяца после возвращения из отпуска сэкономил для посылки лишь пару банок консервов и немного сухарей. Но дополнить «посылочный фонд» не удалось и после того, как на январь были выданы «начальнические» продуктовые карточки.

На талонах «мясо — рыба» значилось 3200 граммов. Причем их отоварили первосортной бараниной. Недурно подкармливают начальников! Я опустил мясо в бочку, которая стояла в сооруженном мною тамбуре с остатком квашеной капусты. Но буквально на следующий день мясо исчезло!

Остался еще нетронутым бочонок «черной» капусты — из зеленого листа. Его я приготовил отдельно, посолив в четыре раза круче (так вычитал в книжке). Теперь пришлось взяться за этот бочонок и варить зеленые щи, без мяса и жиров: жиры и крупы, полученные по карточкам, отложил для посылки. Пустые щи ничем не отличались от лагерной баланды. Выручала, как и прежде, своя картошка. Лишь к концу января, с большим запозданием против намеченного срока, удалось отправить посылку.

В декабре я впервые присутствовал на занятии литературного кружка в ЦДК. В небольшой комнате собралось около десятка человек. Из них оказа-

 

лись знакомыми Гаврюшов и Дунин-Борковский, входившие в редколлегию газеты «За ухтинскую нефть», Вера Радунская — артистка, сестра танцовщицы ЦДК Норы Радунской, Константин Эгерт — бывший кинорежиссер. Обсуждали стихи ряда ухтинских поэтов. Обстановка была непринужденной, критика прямой, откровенной. Каждому предоставлялось слово, никто не был ограничен во времени. Поэтому я расхрабрился и тоже выступил с оценкой сочинений, выразив особую симпатию к стихам кружковца Крюкова.

Председательствовавший Гаврюшов призвал кружковцев принять участие через газету в предвыборной кампании, поддержать выдвинутых кандидатов в депутаты Верховного Совета СССР. Такую же просьбу, но в более настоятельной форме, высказал неизвестный мне мужчина, отметив, что в наших выступлениях следует охарактеризовать выдвинутых кандидатов как представителей сталинского блока коммунистов и беспартийных. Его выступление воспринималось, в сущности, как задание. Заседание продолжалось до часу ночи.

В верховный орган страны на три депутатских места были выдвинуты три кандидатуры: А. Г. Тараненко — первый секретарь Коми обкома ВКП (б), К. П. Горшенин — прокурор СССР и С. Н. Бурдаков — начальник Управления Ухткомбината МВД. Сведения о кандидатах и заметки в поддержку их печатались в местной газете. А на январском занятии литературного кружка уже обсуждалось несколько предвыборных стихотворений. Авторами лучших из них были признаны А. Крюков и Л. Флоринский.

В довольно большом стихотворении Крюкова под названием «Мой бюллетень» сообщалось о больших преобразованиях, происшедших в диком краю,

 

«в Коми стране, ведомой по просекам планов сталинских». Мне очень понравились образы, а также неизбитые рифмы.

И дружно в Верховный Совет пошлем

Решеньем радостно-одинаковым

Самых верных и самых смышленых —

Горшенина! Тараненко! Бурдакова!

При обсуждении стихотворения я высказал мнение о влиянии на них стиля Маяковского, с чем автор согласился.

Стихотворное произведение Флоринского «Предвыборное», превышавшее по объему раза в два стихотворение Крюкова, было полно лиризма. «Поклонник муз и природы», как сам именовал себя автор, витал патриотическим духом среди «зреющих нив», «левитановских белых березок», приволжских степей, созданий великих зодчих над Невой, «космического роя звезд», «буровых тонкореберных вышек». Затем поэт заключал:

И, взглянув на знакомый портрет

Накануне торжественной даты,

Я уверен: в Верховный Совет

Изберут моего кандидата!

В начале февраля 1946 года зима в Ухте лютовала особенно жестоко. Стояли холода, каких я не знал за все восемь зим здесь. Неистово бушевал ветер. Снежные заносы сделали дорогу на Ветлосян непроезжей, на работу и обратно пришлось ходить пешком. А это более четырех километров.

Седьмого февраля в пути на работу при температуре минус сорок с ветром я отморозил нос. Тщательно растирал его снегом, но кончик прихватило. Обратился за помощью в физиотерапевтический кабинет к Я. И. Каминскому. Он назначил кварц.

 

На обратный путь позаимствовал бушлат и нахлобучил его на голову в виде палатки.

Дома в тазу, стоявшем на полу, замерзла вода, хотя утром протопил плиту. Пришлось опять очень основательно топить, так как беспокоился за семенную картошку в подполье. К сожалению, это ее не спасло. На следующий день по радио объявили, что температура упала до минус сорока семи, наружные работы и занятия в школах отменены.

Грузовая машина, отвозившая сотрудников из Ухты на Ветлосян, по-прежнему из-за снежных заносов не ходила. Но на работу надо было попадать: там на моем попечении находилось 47 больных. Мы шли на Ветлосян вместе с лекпомом Ф. А. Рачковским. Его лицо было так обернуто толстым шерстяным шарфом, что оставалась лишь узкая щель для глаз, а матерная брань, периодически произносимая спутником в адрес погоды и суровой судьбы, звучала очень приглушенно. Я шел неровной походкой с накинутым на голову бушлатом, крепко вцепившись в него, чтобы не сорвало ветром. Что делать: подмороженный нос был очень чувствителен к холоду.

Вечером ко мне зашел артист ухтинского ЦДК «вахтанговец» Н. Г. Гладков. После того как летом сорок четвертого я провел ему курс массажа руки по поводу не совсем правильно сросшегося перелома, он изредка заглядывал ко мне. Очень контактный, доброжелательный, остроумный, он вносил живую струю в мои будни, порой очень однообразные.

— Холод собачий загнал к вам, а то и на репетицию не добраться. Привет!

— Очень рад вашему посещению, Николай Георгиевич! Присаживайтесь, но не снимайте паль-

 

то: плита лишь недавно затоплена и дом еще не нагрелся. Скоро будет чай.

— Да у вас и щами аппетитно пахнет.

— Подогреваю вчерашние. Правда, из зеленой капусты. Картошка варится.

Гладков взялся за газеты, начал бегло просматривать.

— Газеты насквозь пронизаны, как говорится, монолитным единомыслием, возвышенным пафосом, коленопреклонением перед вождем, единодушием в выборе кандидатов. Кстати, состав кандидатов — секретарь обкома, начальник лагеря, прокурор — вполне отражает особенности власти в этом северном краю.

Гладков говорил тихо, как бы размышляя вслух только для себя. Затем, ухмыльнувшись, зачитал:

— «Встретим день выборов новыми производственными победами!» Это напомнило мне один случай. Мой хороший знакомый, выступая в качестве конферансье, как принято, острил. Он произносил всякие неудачные, неграмотные объявления и лозунги, типа «Заказы на детские варежки и носки из шерсти родителей». А на кирпичном заводе, говорит, видел призыв «Встретим районную партийную конференцию хорошим кирпичом!» Зрителей, конечно, остроты веселили. Однако в тридцать седьмом году ему их припомнили. Дали балагуру десять лет по статье пятьдесят восемь пункт десять. Да еще вдобавок пять лет поражения, или, как говорят, «пять по рогам». Впрочем, извините, я кажется, заговорился, нельзя болтать лишнее.

— Недаром говорится: «Ешь пироги с грибами да держи язык за зубами»,— согласился я.

— Все мы живем под страхом, боимся, как бы

 

не сказать лишнее. Боимся друг друга, скрываем свои мысли, выражаемся полунамеками...

— Вы что-то не в духе, наверное, устали. Давайте-ка поужинаем!

После ужина Гладков ушел, а я еще долго топил печь. Рано лег спать. Однако в полночь проснулся от резкого холода: перестала уже спасать и кирпичная пристройка к плите, сложенная Рачковским. Очень рано утром был вынужден снова затопить плиту. Оказывается, мороз продолжал крепчать и, как объявили по радио, достиг пятидесяти градусов. Это было девятого февраля, накануне дня выборов.

На следующий день, в воскресенье, я пошел на избирательный участок, натянув вместо обычных брюк старые ватные шаровары. Если к этому добавить покрасневшие от бессонницы глаза, болячку на носу, то можно представить мой весьма невзрачный вид, с которым я впервые в жизни явился голосовать за кандидатов в депутаты Верховного Совета страны.

Праздничный день омрачался недомоганием. Сказывались как недосыпание из-за холода в доме, так и введение в пищевой рацион мороженой картошки. 0т нее вздувало живот, участились мои пробежки по морозу в дальний угол двора.

Мною овладела апатия. Около двух недель тому назад задумал написать пьесу. Затем даже набросал план ее и снабдил названием: «Акушеры». Теперь же вспоминал об этом как о глупой, никчемной затее. Мечты об институте представились не только несбыточными, но и ненужными. Особенно отчетливо чувствовалось одиночество. Было грустно, хотя из репродуктора беспрерывно раздавались бодрые песни, маршевые мелодии, сообщения об общем ликовании и торжестве. Было обидно, что

 

молодость проходит бесцветно, много сил тратится впустую.

Однако во второй половине февраля произошло радостное событие: получил наконец открепление от производства Ухткомбината МВД. Это открывало перспективу для выезда и, следовательно, для попытки поступить в медицинский институт. Поэтому, когда доктор Л. Г. Соколовский предложил мне сопровождать больного шизофренией в Пермь (в то время — Молотов), я согласился, намереваясь кое-что выяснить там о моих возможностях.

Вместе с санитаркой Шурой Герасимовой мы натерпелись немало волнений, опекая психически больного в холодных вагонах, особенно по ночам, при тусклом свете коптилки. Во время длительной остановки для пересадки больной отчаянно рванулся к ресторану. При попытке задержать беглеца, довольно крепкого молодого мужчину, я получил весьма ощутимый пинок в бок. Однако доставили больного в психколонию в целом благополучно.

Студентка-медичка ухтинка Таня Козинова устроила меня на несколько дней в общежитие. Ребята оказались веселыми, не очень озабоченными. Было очевидно, что живут они бедно, но зато имеют возможность ежедневно, а не от случая к случаю, учиться. Мне полюбилась институтская среда. Побывал с Таней на опере «Чио-Чио-сан», балете «Дон Кихот» с участием эвакуированных ленинградских артистов. Сделал много покупок по заказам (конверты, шнурки, камешки для зажигалок, краски для тканей и прочее). Самым же главным был для меня результат визита к замдиректора института профессору Соколову. Он подтвердил, что основанием для допуска к приемным экзаменам могут быть как фельдшерское свиде-

 

тельство, так и справка об окончании трех курсов индустриального техникума. Что же касается возможности стать студентом Пермского института, то об этом я и не спрашивал, так как уже знал, что при наличии в прошлом судимости мне доступна прописка лишь в городах Анхангельск и Иваново. Мои ухтинские друзья сказали мне, что с судимостью я навсегда останусь на правах полулишенца. Поэтому по прибытии в Ухту я написал ходатайство в Верховный Совет СССР с просьбой о снятии судимости и начал собирать необходимые документы.

Вскоре состоялось очередное заседание ухтинского литературного кружка, на котором обсуждались мои стихи. Было высказано много критических замечаний (старые рифмы и образы, наивность, отсутствие глубины), хотя отмечены и лиризм, теплота, музыкальность. По мнению одного из кружковцев, наибольшего внимания заслуживало стихотворение «Сердце расцветает». Он даже зачитал с особым выражением:

Сердце расцветает ласковой ромашкой,

Сердце запевает нежной-нежной пташкой...

Что тебе расскажешь маленькой бумажкой?

Сердце рвется в поле — конь нетерпеливый,

Где в немом раздолье колосятся нивы...

Что тебе расскажешь строчкой некрасивой?

Для сердечной ласки эти песни грубы,

Сердце ходит в сказке на цепи у дуба...

Тайну скрыли глазки, тайну скрыли губы.

Вопреки моему ожиданию, это стихотворение вызвало оживленную творческую дискуссию.