Прощание с Ухтой

 

Утомительный четырехсуточный путь от Кондопоги до Ухты скрашивался яркими воспоминаниями о доме. Особенно часто в памяти вставали встречи с Лидой. На рыбалке мы ничего не наудили, если не считать единственного ерша, пойманного самой неопытной рыбачкой. Промокли под дождем, спасались от внезапно налетевшего шквала на берегу, под отвесной скалой. Сидели на охапке зеленых еловых ветвей с приятным смолистым ароматом и смотрели на котелок над огнем в предвкушении скромного ужина. Костер согревал и обсушивал нас спереди, но спина мерзла. Валя свернула вдвое полотнище полумокрого паруса, и мы накинули его на плечи. Лида сидела в середине, между мной и сестрой, и я был счастлив, ощущая ее плечо. Она не отклонялась, когда я прижимался к ней плотнее. Было уютно и не хотелось вставать, даже когда явно запахло сварившейся картошкой. Валя, по-видимому, догадывалась об этом, встала и сняла котелок...

В день отъезда Лиды в отпуск я зашел к ней задолго до поезда. Шутя вспоминали о неудачной рыбалке — она рисовалась уже в романтическом свете. Затем, запинаясь, я обратился к Лиде со словами:

— Вот годик, максимум два отучусь, стану на ноги и сделаю тебе предложение. Пойдешь за меня замуж?

— Поживем — увидим,— растерянно и покраснев ответила она.

У порога, перед выходом из дома, мы поцеловались.

Через день настало время и моего отъезда. Я уезжал в Ухту со светлыми надеждами. Боль-

 

шие голубые глаза Лиды представлялись мне теплым зовущим светом в конце длинного тоннеля.

Прибыв в Ухту, с радостью переступил порог своей комнаты, ставшей родной за два с половиной года. Хотя она не спасала от зимних холодов и даже от краж, зато в ней много перечувствовано, передумано, прочтено, переговорено, пропето...

На огороде во дворе накопал на обед картошки и, пока она варилась, разобрал свой багаж. После обеда до десяти вечера без передышки бегал по делам, связанным с ликвидацией хозяйства и увольнением: до начала занятий в институте оставалось всего пять дней, из них не менее трех суток потребуется на дорогу.

Заскочив в библиотеку сдать книги, не мог удержаться от соблазна просмотреть газеты и журналы, так как в течение последнего месяца отстал от жизни. Библиотекари поздравляли меня, вместе с тем выразив сожаление, что лишаются активного члена библиотечного совета, хотя я и не подозревал в себе особой активности.

В Управлении Ухткомбината узнал, что дело о снятии с меня судимости никуда не продвинулось и по-прежнему остается «на подписи в последней инстанции».

Весь вечер разбирал книги, конспекты, вещи, сортируя их на четыре группы: на сожжение или выброс, с собой, отдать соседям, продать. Поздним вечером, когда я уже был обессилен дорогой, беготней и волнениями и собирался лечь в постель, зашел артист Н. Г. Гладков:

— Извините, что беспокою так поздно. Возвращался из театра и заметил свет в окне.

— Пожалуйста, всегда рад вам, Николай Георгиевич. Присаживайтесь, рассказывайте, что нового.

 

— У меня ничего особенного. А что у вас? С чем поздравить?

— Студент первого курса лечебного факультета Ивановского государственного медицинского института,— отрапортовал я.

Гладков поздравил, обо всем расспросил в подробностях, а когда я сказал, что побывал и дома, он грустно произнес:

— Завидую. Мне пока дом еще не светит.

На прощание Гладков предложил померить его кепку.

— Вижу, что в самый раз. Дарю на память.

— Что вы, спасибо.

— Берите,— решительно сказал он, кладя кепку на стол и улыбаясь,— у меня есть вторая, тоже новая, а эту приберег специально для вас.

Я достал с полки том Шекспира:

— Вот и вам мой скромный презент.

— Большое спасибо. Очень жаль, что мы до конца не обсудили вашу пьесу. Считаю, что она получается.

— Надеюсь, вы не к тому, что она могла бы составить конкуренцию Шекспиру,— отшутился я.

На следующий день я намечал съездить на Ветлосян, но проспал машину. Поэтому поездку отложил на завтра, а весь день, с восьми утра до семи вечера, трудился на огороде на Двадцатой буровой. Накопал лишь три мешка картошки: сказался заморозок. Соседка, пожилая женщина, эвакуированная из Карелии, взялась продать на базаре картошку и вещи.

На третий день продолжалась авральная спешка. Хотя во всем теле чувствовалась разбитость после большой физической нагрузки, доставшейся накануне, старался завершить дела, чтобы завтра уехать, иначе придется ждать следующего поезда

 

 

целых три дня. Однако не получилось: оформление документов по увольнению оказалось много сложнее, чем я мог предполагать. Я метался между Ветлосяном, управлением, милицией, военкоматом и разными подразделениями с обходным листом.

И вот я направился в прощальный обход больницы. В рентгеновском кабинете застал Я. И. Каминского и рентгенотехника А. М. Ковнацкого за чаепитием. Они усадили меня за стол. Яков Иосифович, наливая чай, расспрашивал о доме.

— Главное, что сбылась моя давняя мечта - выйти на озеро на парусе, порыбачить. Каминский оживился:

— На парусе? На яхте?

— Нет, на обычной рыбацкой лодке. И попали в шторм.

Яков Иосифович мечтательно задумался, устремив взгляд куда-то вдаль.

— Шторм... Это было в тридцать первом. В августе...

— Выходит, ровно пятнадцать лет назад,— подсказал Ковнацкий.

— В самом деле, как давно это было. Но как будто вчера!

— Расскажите, Яков Иосифович! — попросил я.

— Было решено совершить поход Одесса — Стамбул на двухмачтовой яхте «Комсомолия». Я был приглашен в качестве судового врача. Вышли из Одесского порта вечером. А утром следующего дня попали в страшный шторм. Семибалльный. С громадных волн мы обрушивались в бездну. К счастью, Георгий Эдуардович Вицман оказался опытным капитаном, и мы благополучно прибыли в Турцию. А там было много интересных встреч, спортивных соревнований...

 

— Следователь не допытывался о ваших связях с турецкой агентурой?— съязвил Ковнацкий.

— Шутки шутками, но, честно говоря, я побаивался этого. Однако, слава богу, обошлось...

Этот разговор за чаепитием был редким случаем, когда доктор Каминский, обычно всегда занятой и спешащий, позволил себе расслабиться и пуститься в воспоминания.

Я тепло распростился с хозяевами, поблагодарив Якова Иосифовича за его большую помощь и внимание, оказанные мне.

При выходе из кабинета встретился с Валией Яновной Рудзит. Она сообщила, что начала заниматься на курсах медсестер. Я был рад за нее: со справкой об окончании курсов ей будет в лагере несравненно легче выжить, чем с дипломом о высшем библиотечном образовании. Ведь впереди у нее еще большой срок;

Я направился в женский корпус. Профессор В.В. Вит- тенбург, уже знавший, как и все ветлосянцы, о результатах моей поездки в Иваново, встретил меня отеческим объятьем.

— Учтите, Витя, что вам надо нагонять упущенное. Не распыляйтесь, отбросьте всякие соблазны и второстепенные интересы. Только тогда откроется путь в науку.

Мой учитель оставался верен себе: он не просто советовал, а поучал и диктовал.

А потом признался, что ему очень хочется домой, в Киев. Уже полгода, как он освобожден по истечении своего восьмилетнего срока, но пока никуда не отпускают, оставив работать по вольному найму. В последнее время ему часто нездоровилось.

— Если не пустят в Киев, я рад буду поселиться хотя бы где-нибудь неподалеку, у Днепра, чтобы умереть не в чужом краю.

 

На такой минорной ноте закончился мой разговор с В. В. Виттенбургом, который пять лет тому назад, когда мы оба были еще зеками, начал заниматься со мной основами акушерства и научил принимать роды. Всегда уверенный и властный, сегодня он показался беспомощным. Мне было жаль его. Но чем я мог помочь?

В моем корпусе я распростился с вольнонаемным врачом Аней Аршанской, заменившей меня в должности заведующего отделением, а также с дежурной медсестрой. Пройдя между койками, убедился в том, что в течение месяца состав больных значительно обновился. Но оставались и прежние. Краснота и отеки кожи, с которыми они поступили по поводу пеллагры, уже исчезли и на их месте были видны буровато-серые шелушащиеся пятна. Я покинул корпус с какой-то щемящей тоской, как будто в нем оставил частицу своего сердца.

Я ждал приезда начальника и, присев на скамейку возле одного из больничных корпусов, смотрел на панораму лагерного поселка с одноэтажными больничными зданиями и бараками, вспоминал эпизоды своей жизни здесь, работы на производстве и в больничных отделениях и даже в морге, расположенном где-то за спиной, а также в столярной мастерской. Когда же взгляд упал на высокую лагпунктовскую ограду с колючей проволокой, на вахту, в моей памяти воскресли картины разводов на работу в лес. Ах как там нужно было вкалывать! Выработка определяла размер хлебной пайки на следующий день. Однако, если и удавалось заработать килограммовую пайку, она всегда казалась маленькой, я никогда не испытывал полного насыщения. Долгие зимние дни работы на лесоповале, почти по пояс в снегу, в кордовых ботинках, а затем весенние — с мокрым снегом,

 

 

дождями и слякотью... И каждый день начинался с разводом у вахты после повелительного удара по подвешенному рельсу. Колонну выводили за ворота, вохровец с винтовкой снова пересчитывал нас и, надрывая глотку, строго объявлял: «Партия, предупреждаю: шаг влево, шаг вправо — стреляю без предупреждения. Пошли!»

Не каждый мог вынести лесоповал при постоянном недоедании. Я попал в больницу в состоянии истощения, с голодными отеками в сочетании с тяжелым воспалением верхних дыхательных путей. С благодарностью вспомнил тогдашнего главного врача Николая Александровича Викторова, который меня, полудоходягу, положил в больницу. Так я избежал превращения в доходягу и получил возможность изучить начальные основы сестринской работы. Подготовку я начал еще ранее, будучи санитаром глазного отделения. Однако тогда, едва начав учиться во время ночных дежурств, я был опять взят на общие работы.

Вот они, мои родные корпуса, в которых я работал и учился: глазное — доктора Н. В. Добротворской, терапевтическое — докторов О. А. Мебурнутова и Е. И. Харечко, хирургическое — доктора С. И. Кристального. Вдали, ближе к вахте,— небольшое здание амбулатории, где я трудился в качестве лекпома под началом П. М. Губенко (Остапа Вишни) и там же проживал в «кабинке». Различаю также крышу барака слабкоманды, где ее заведующий Е. С. Шаблиовский, лекпом-самоучка, однажды под Новый год удивил ветлосянцев красавицей-елкой, поставленной между рядами нар. Все эти медики, закрытые в лагерную зону, прилагали максимум усилий, чтобы вызволять из угрожающих когтей смерти ослабевших и заболевших работяг. Для меня же эти врачи, фельдшера и лекпомы явились и

 

бескорыстными учителями. Спасибо им всем, а особенно профессору В. В. Виттенбургу, доценту Я. И. Каминскому! И не только зекам, но и некоторым вольнонаемным, проявлявшим сочувствие, снабжавшим медицинской литературой. Спасибо порядочным людям всех положений и рангов! Все они помогли мне выжить не только физически, но и морально и попытаться начать жизнь сначала...

Наступил долгожданный день отъезда, 31 августа. Заняв место в общем вагоне, я испытывал радость и вместе с тем грусть расставания с Ухтой, с которой был связан в течение восьми лет.

Прощай, Ухта! Прощай, многоликая, противоречивая в своих крайностях!

Прощай, Ухта окаянная, поражавшая тоской в неволе, кровавыми мозолями от тачки, лопаты, топора, унижениями и оскорблениями, завшивленностью в холодном бараке, дистрофией от хронического недоедания, Ухта, грозившая цингой, пеллагрой, туберкулезом, а многих.и сразившая болезнями и неволей...

Прощай, Ухта-мать, спасавшая сочувствием и помощью добрых, порядочных людей; давшая мне возможность получить новую специальность; приобщавшая к литературе и искусству; воспитавшая убежденность в необходимости активно бороться за место в жизни...

Между этими двумя крайними, противоположными ликами Ухты можно назвать ряд промежуточных, с другими свойствами. Слава богу, все позади.

Мой поезд тронулся в дальний путь.