- 61 -

9

 

Сообщество детей не обходится без лидера, как и стадо животных, как стая птиц...

У нас долго тянулась «эпоха» хитрой ходячей девочки Тайки. В свои десять лет она умела разжечь склоку и устраниться, когда в разгар страстей ворвется воспитатель с испытующим взором и обличением на устах. Кара всегда доставалась не Тайке, а ее очередной жертве.

Тайка торжествовала, довольная своей изворотливостью. Она морочила нас своими сексуальными фантазиями, устраивала ночные танцы и бои подушками, подбивала лежачих вставать из гипсовых кроваток — что строго каралось, потому что могло свести на нет результаты долгого, кропотливого лечения. Я не участвовала в бурной ночной жизни только потому, что так крепко спала, что меня невозможно было разбудить. Все самое интересное ночью говорилось и пелось шепотом, танцы исполнялись на цыпочках, подушки летали, как пузатые духи, бесшумно. Я ничего не видела, не слышала, не знала, но по утрам весь пух, бумажки и потерянные полотенца оказывались под моей кроватью. Улики были против меня, и мое неведение выглядело как особое упорство и лукавство. Поэтому наказание следовало незамедлительно.

Тайка веселилась.

Палата молчала.

Тайка получила громадную власть над нами. Она не терпела ничьих дружб, стремилась их разрушить, испортить. Она натравливала девочек друг на дружку, разжигала ссоры, плела искусные интриги. Еще лет пять после выпис-


 

- 62 -

ки из больницы я вспоминала Тайку с ужасом, она мне снилась, и я боялась проснуться и увидеть ее в своем доме с этой ее ухмылочкой, словно она знает про меня что-то стыдное, тайное, такое скверное, что если рассказать людям, все от меня отшатнутся. Я эту ухмылочку ненавидела.

Я помню Тайкино худенькое личико с большими скулами и острыми черными глазками-угольками, ее черную блестящую головку, в которой было что-то змеиное... Не часто я встречала людей с разрушительным темпераментом такой силы. Наверное, Тайку сильно раздражало наше неповоротливое простодушие, наша детская глупость. Вероятно, ее добольничная жизнь была полна таких впечатлений, о которых мы не имели ни малейшего представления. Она явно развилась раньше нас, и мы были для нее неподходящей компанией. Таким детям, опережающим свой возраст в опыте или развитии, нужен равный им друг-соперник, нужен авторитет. В другом окружении нашей Тайке не удалось бы испытывать свои силы в интригах и утверждать власть над малышней.

Тайка была моим смертельным, могучим врагом. Не знаю, почему я ее раздражала больше всех, но это было так.

Мы лежали и лежали в своих гипсовых кроватках, а Тайка проворно шкандыбачила на костылях по коридору, свободно выходила из палаты и входила с таинственным и важным видом, словно узнала в коридоре что-то необыкновенное.

Ах, как нам хотелось побывать в том волшебном коридоре! Оттуда являлись к нам на свидания родственники с воли. Иногда у медсестры в волосах блестели капельки дождя или растаявшего снега, когда она входила в палату, быстро пробежав по коридору от входной двери, еще вся овеянная ветром, веселая от движения и розовая, со свежими щеками. Когда дверь открывалась, тем, кто лежал к ней ближе, видна была красная ковровая дорожка и туманная даль больничного коридора...

У нас было множество занятий.

На музыкальных уроках мы пели песенки и учились


 

- 63 -

играть на инструментах, на которых можно играть лежа: на бубне, трензеле, цимбалах, губной гармошке.

Нас учили шить мешочки, обшивать и обвязывать носовые платки, вязать крючком, плести коврики и корзинки, делать искусственные цветы. Все это могло пригодиться в жизни. Многие из нас должны были остаться инвалидами, а что за жизнь без какого-нибудь интересного дела...

Однажды воспитательница сказала, что скоро будет праздник Победы, потому что война вот-вот кончится: наши войска идут по Германии. Нам пора готовиться к великому празднику!

Мы с радостью стали готовиться. Учили стихи и песни, подходящие к случаю.

Но главным номером нашей палаты была песня о маках. Мы должны были петь ее и сами себе аккомпанировать на наших бубнах, трензелях и губных гармошках. А в конце — только воспитательница повторяла мелодию на пианино. Нам же следовало поднять руки с бумажными маками, которые мы сами сделаем, а ходячая Тайка соберет букет, обойдя все кроватки. Букет она отнесет к портрету товарища Сталина, увитому алыми лентами.

Недели две мы делали маки. Не сразу они стали получаться хорошо. Надо было вырезать из гофрированной красной бумаги лепестки. Из зеленой — листья. Каждый лепесток мы тщательно расправляли так, чтобы он стал выпуклым, похожим на ложечку. На конец проволоки-стебля наматывали светло-зеленую папиросную бумагу, стягивали, отступя сантиметр, ниткой — это был пестик мака. Его обклеивали настриженными черными ниточками — получались тычинки. Потом уже приклеивали один за другим лепестки. Пестик с черными тычинками не должен был далеко высовываться из цветка, но и слишком прятать его в чашечку не следовало. Угадать, насколько высунется пестик, когда прикручиваешь первый лепесток, удавалось далеко не сразу. Сколько приходилось переделывать...

Наконец, узкой зеленой ленточкой из папиросной бумаги, крашеной зеленкой, закрепляли чашечку и обматывали стебель, прихватывая основания зубчатых листьев, при-


 

- 64 -

готовленных заранее. Эта работа требовала много терпения и внимания. Чуть поторопишься, и все идет вкривь и вкось, и совсем не похоже на прекрасный идеальный мак, который сделала сама воспитательница. А плохой цветок нельзя дарить товарищу Сталину!

Все липнет к пальцам, перепачканным клеем, теряется на одеяле то проволочка, приготовленная для стебля, то лепесток...

И все же мы сделали много маков!

Провели репетицию и сами пришли в восторг: так красиво у нас получилось.

И пришел праздник Победы.

Весь день торжественно говорило радио и передавало марши и веселые песни.

К нам обещал прийти настоящий боевой командир! Он был ранен в бою, а теперь вылечился, и у него много орденов! Мы очень ждали его. Хотелось посмотреть на живого командира. Не в кино, а прямо в нашем коридоре. Кроме того, многие из нас мечтали спросить командира: «Вы не встречали на фронте моего папу? Его зовут...»

Наконец, нас всех вывезли в коридор. Из всех палат. И малышей, и старшеклассников.

Кровати выстроились вдоль стен в длинный ряд.

Каждая палата приготовила свои номера для большого концерта.

Вот и командир, улыбаясь, прошел по проходу. Он был еще не очень старый и немного прихрамывал. Вот он встал в конце коридора, где пальма распушила листья под большим портретом Сталина. Рядом с командиром встали доктор Ваграм Петрович, все врачи, сестры и нянечки. Воспитательницы, волнуясь, бегали вокруг наших кроватей.

Конечно, я плохо помню, что было на том концерте. Помню только, как мы волновались и ждали, когда придет наша очередь. Под простынями мы прятали свои маки и боялись их измять. Песня о маках должна была завершать концерт.


 

- 65 -

Наша воспитательница тревожилась, как бы Тайка не перепутала: надо было поднести букет маков сначала к портрету товарища Сталина, а потом — отдать командиру, потому что он защищал нас от немцев.

И пришел долгожданный момент, когда ударили наши бубны и трензеля, запели губные гармошки, и мы начали:

Вот какие маки!

Вот какие маки!

Красные, большие

В поле расцвели!

Мы постепенно поднимали руки с цветками, и в коридоре становилось все веселее, краснее, и наши голоса крепли:

Налетает ветер,

Налетает ветер,

Тоненькие стебли

Гнет он до земли...

Мы стали размахивать маками, получилось поле маков, волнующихся под ветром.

Воодушевленные, мы продолжали:

Маленькая Майка

Вышла на лужайку...

Из-за кроватей вышла, стуча костылями, Тайка. Она начала собирать цветы, и пока она обходила кровати, мы все повторяли, как застрявшая пластинка:

Маленькая Майка,

Вышла на лужайку.

Маленькая Майка

Вышла на лужайку.

Вот Тайка доковыляла до последней в ряду кровати и «сорвала» последний цветок.


 

- 66 -

Букет скрывал ее лицо и едва помещался у нее в руке. Ей пришлось теперь идти на одном костыле. Зато цветы очень красиво колыхались от ее неровной походки.

А мы, торжествуя, с силой ударили свободными теперь руками в бубны и трензеля и грянули:

Сталину родному

Собрала букет!

Тайкин костыль, прислоненный к чьей-то кровати, поехал по скользкому полу и с грохотом упал. Но она даже не оглянулась и подошла к портрету Сталина, опираясь на оставшийся костыль и крепко прижимая к себе проволочные стебли наших маков.

Она отдала костыль нянечке, которая стояла к ней ближе всех, обеими руками, покачнувшись, протянула букет портрету. Мы дружно повторили:

Сталину родному

Собрала букет!

Тайка стояла, не шаталась, и мы загремели хором:

— Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство!

Теперь Тайка сунула букет командиру прямо в лицо, она устала стоять на одной ноге без костыля.

А командир взял букет и вдруг заплакал. И опустил лицо в цветы.

Маленькая взъерошенная Тайка стояла перед ним, подняв лицо и разинув рот. Ее серый халат всегда сбивался из-за костылей, на груди и на спине получался мешок, как будто там были горбы.

Тайка совсем не была горбатой, у нее болел тазобедренный сустав и правая нога от этого сильно укоротилась. Ну подумаешь, хромота! А командир, наверное, подумал, что она и с хромотой и с горбами, и ему стало ее жалко...


 

- 67 -

Как мы были поражены, что настоящий боевой командир ни с того ни с сего, да еще на празднике, да еще перед всем честным народом и перед портретом товарища Сталина, заплакал! Как же так? Он же — взрослый! Он — военный! Он — командир!..

Мы притихли, как мыши.

Но тут доктор Ваграм Петрович улыбнулся Тайке, обнял ее, поцеловал в щеку и захлопал.

И все няни, сестры, врачи, воспитательницы и старшие дети захлопали. Тогда и мы принялись бить в ладоши, и Тайка, раскрасневшаяся и гордая, вернулась к своему упавшему костылю.

— А мой папа никогда не плачет! — говорили мы друг другу, когда нас развозили по палатам.

Наш номер с маками оказался лучшим! Нам дольше всех хлопали!

Нас очень хвалили за маки.

Да, наши маки были совсем как настоящие. Но их никогда не грело солнце, не качал ветер, в них не забирались пчелы, на них не падала утренняя роса. И живой водой их спрыснуть нельзя, они совсем размокнут, и бумага расползется, вылезет голая проволока и повиснут нитки в катышках клея...

Зато они будут стоять у портрета товарища Сталина на полочке! И все, кто на них посмотрит, скажет, что мы — молодцы, настоящие мастерицы... Может быть, даже кто-нибудь расскажет товарищу Сталину о наших маках... И он очень обрадуется.

Жизнь шла своим чередом.

Позвоночник мой окреп, и мне разрешили вставать. Сначала меня ставили на пол около кровати на две минуты (так кружилась голова, что я не успевала ничего почувствовать), потом — на четыре, на шесть — до десяти минут, и снова: на две, на четыре... (С утра готовишься к великому моменту вставания!). Голова больше не кружится


 

- 68 -

почти, только ноги слабые дрожат, зато все видишь совсем по-другому. Весь мир открывается с иной стороны. Какое блаженство — стоять!

И вот уже я встаю на двадцать минут. Приходит медсестра, развязывает лямки, снимает «баранки» с рук и ног, я быстро-быстро расшнуровываюсь, на меня с завистью глядят с соседних кроваток. Меня вставляют в толстый гипсовый корсет и плотно зашнуровывают. И наконец ставят на тряпочный коврик, который я сама для этой цели сплела. Я стою, ухватившись за холодную железную спинку кровати, рассматриваю заново такую знакомую палату. Оказывается, стоящему на ногах человеку мир представляется совсем не таким, как лежащему. Сдвигаются стены, палата становится меньше и доступнее. Мечты могут сбываться: вот я научусь ходить и дойду до пианино, я сама дотронусь до клавиш... А если кто-нибудь из ребят уронит игрушку, я подниму!

Я научилась ловко елозить на тряпочном коврике вокруг своей кровати, держась то за ее спинки, то за железную раму.

Наступил великий день, когда медсестра вывела меня в коридор! В тот самый, таинственный, бесконечно длинный, где всегда шла деятельная жизнь, откуда слышались шаги несущих нам еду, лекарства, новости, развлечения... В коридоре лежали красные ковровые дорожки, стояла пальма. Какая роскошь!

У меня кружилась голова. Как далеко от стены до стены... А сестра говорила: «А ну-ка, иди сама...» Разве я когда-нибудь смогу пройти такое расстояние? Это казалось невозможным. Пальма в конце коридора расплывалась в моих глазах. Ноги у меня дрожали и подламывались от страха.

И тут, слегка толкнув меня острым локотком, из двери нашей палаты выскочила Тайка. Скользнула по мне с презрением черным глазом, гордо вскинула голову и лихо

 

- 69 -

заковыляла прямо по середине коридора, по красному ковру. Костылики ее сухо постукивали.


От пояса до колена левой ноги Тайка закована в гипсовый корсет. Белым хвостиком мотается подол рубашки. Больная нога намного короче и тоньше здоровой. Худая, слабая, она беспомощно висит над полом. Правая нога с шиком бьет пяткой в пол, она смуглая, крепкая. Тайка может даже бегать на костылях. Она их небрежно ставит, словно вбивает в пол, и небрежно бросает тело вперед. Она не касается костылей подмышками, она идет на руках. Руки у нее сильные, плечи широкие и приподняты вверх, от этого шея кажется короткой. Но какая она тоненькая, Тайкина шейка! Черная головка вертится на ней, как флюгер.

Эх, если бы мне дали костыли! Я бы тоже не побоялась ходить по середине коридора. А без них... Не на что опираться. Нет, не могу...

Я завидовала Тайке, даже под ложечкой сосало. А Тайку ждала тяжелая хромота на всю жизнь...

Уже через месяц я настолько окрепла, что могла разгуливать по палате, не держась за спинки кроваток. Перестала завидовать Тайке. Костыли больше не были для меня предметом мечтаний. И страх перед Тайкой у меня прошел. А она вдруг стала почему-то передо мной заискивать. И, наконец, пообещала показать мне свою тайну, которую никто не знает. Все в палате уже давно говорили об этой тайне, спорили, даже ссорились, пытаясь угадать, что прячет Тайка под одеялом, что она там подолгу разглядывает, накрывшись с головой и сделав маленькую щелку для света. Редкие посвященные почему-то упорно молчали, краснели и даже отворачивались, когда у них пытались что-нибудь выведать самые любопытные Тайкины недруги.

Я уже была отчасти нездешней, меня готовили к выписке. Я должна была уехать к бабушке далеко на Север. Говорили, что там дома из оленьих костей, покрытые шкурами, и живут в них дикие люди, закутанные с головы до ног в оленьи шкуры. Рассказывали эти удивительные вещи самые начитанные, самые авторитетные люди нашей палаты. Им бы тоже хотелось пожить в доме из оленьих костей!


 

- 70 -

Они смотрели на меня с уважением, и я вырастала в собственных глазах: я еду жить в дом из оленьих костей! Такой дом, покрытый шкурами, должен быть уютным и тихим, как шалаш в том, полузабытом саду в детстве... Только шалаш был под зелеными деревьями, в нем пахло сеном и жужжали шмели. А дом из костей и шкур, наверное, тонет в мягком снегу, и надо плотно закрывать за собой дверь, чтобы на постель не налетели снежинки...

Никто из нас представить себе не мог, что вместо домов, покрытых шкурами, я увижу высоченные заборы, а над ними — колючую проволоку в несколько рядов, зловещих солдат в длинных, словно картонных, тулупах на скрипучих вышках, то ли домиках на курьих ножках — жилищах Кощея, то ли скворечниках для Соловья-разбойника, погубителя мирных людей... Встреченные на дороге, эти солдаты были обычными людьми, отцами ребят из школы, куда я пошла учиться. Зато на вышках они превращались в нечеловеков, даже пробегать мимо вышки было очень страшно: вдруг стрельнут? А дома для просто людей оказались совсем обыкновенными, только низенькими, не как в Москве, но выше, чем в деревне...

Бабушка Женя прислала мне с Севера валенки и носки из кусачей серой шерсти, меховую шапочку и варежки. Нянечка принесла и разобрала при мне посылку. Я долго с наслаждением нюхала каждую вещь. Все они пахли путешествием!

В день моей выписки утром Тайка, почему-то смутившись, позвала меня смотреть «тайну» каким-то странно заискивающим голосом. Оказалось, никакой тайны нет. Обычные сексуальные выдумки. Кое-кто из детей занимался этим, других не захватывало, третьи боялись, потому что все знали: это нехорошие дела, стыдные. Почему нехорошие и стыдные, нам никто не объяснял, но наказывали строго тех, кого заставали за таким развлечением с самим собой. Обычный детский онанизм вырастал в нашем сознании до размеров чудовищного порока. Зап-


 

- 71 -

ретное манило. Все чудовищное интересно как раз своей чудовищностью...

Я тоже попробовала, но не втянулась в исследование тайн собственного тела, потому что меня захватила другая страсть — чтение. Оно поглотило все мое время и все силы воображения. Я так уставала к концу дня, что засыпала сразу, как только гасили свет. И в «тихий час» стала спать. (Здесь «мертвый час» назывался «тихим», чтобы дети не пугались: уснешь и умрешь).

А Тайка с ее темпераментом, независимостью от мнения взрослых, незанятостью ума погрузилась в свои сексуальные переживания всерьез. Ее ничто не отрывало от них. Но новизна впечатлений иссякла и она стала искать партнеров...

Разочарованная, чувствуя себя обманутой, я сбросила Тайкино одеяло с головы и громко сказала, что никакой тайны нет.

Бедная Тайка злобно посмотрела на меня, сузив блестящие от слез глаза, и отвернулась к стенке. Так рухнул ее авторитет.

Вместо торжества я испытывала смущение и тревогу. Мой злейший враг лежал, отвернувшись ото всех, и был он маленькой искалеченной девочкой, которую дома никто не ждал, которой никто не припасал к выписке шерстяных носков и красивой шапочки. Никто не приносил ей гостинцев. Медсестры иногда покупали ей что-нибудь вкусное из своего скудного заработка, и мы, сытые домашними приношениями, уступали ей свой кисель или печенье от полдничного чая...