- 18 -

Глава вторая

 

НАКАНУНЕ

 

Мы хотели внести в книгу в соответствии с тем временем, когда авторы оказались за колючей проволокой, три смысловых акцента. Первый: «А дело шло к большим репрессиям...» Второй: «А дело шло к войне...» и пришло к ней, великой и страшной. Третий, с десятилетней дистанцией,— акцент близкой «оттепели» и краха бериевщины. Да, вот такие пятна, такая символика на историческом фоне. И это не элементарная маркировка фона для привязки к нему нашего так называемого биографического материала. Вопрос здесь глубже и сложнее: нужно помочь себе и читателям увереннее, свободнее ориентироваться в историческом пространстве.

Пределы воздействия печатного слова ограничены не только самоцензурой или реальными запретами идеологических или коммерческих штабов средств массовой информации, но и степенью готовности аудитории, ее актуальными интересами. Как возбудить и поддерживать интерес к прошлому? Здесь имеются поучительные аналогии и примеры.

1909 год. В тюрьмах, ссылках и эмиграции подводятся итоги революции 1905 года. Хватает сил и времени обсудить и вопрос о том, является ли уже открытый атом абсолютной минимальной частицей материи. В официальной России — подобие либерализации, и кому-то кажется, что гласность восстановлена.

Вышла книга А. С. Пругавина «В казематах. Очерки и материалы по истории русских тюрем. Шлиссельбург, Суздальская тюрьма, Петропавловская крепость».

Эпиграф — из Надсона:

Испытывал ли ты, что значит задыхаться?

И видеть над собой не глубину небес,

А звонкий свод тюрьмы,—и плакать, и метаться,

И рваться на простор — в поля, в тенистый лес?

 

Что значит с бешенством и жгучими слезами,

Остервенясь душой, как разъяренный зверь,

Пытаться оторвать изнывшими руками

Железною броней окованную дверь?

В предисловии — сожаления о судьбе вдохновителей движений религиозного и этического характера, оказавшихся в монастырских казематах в Соловках и Суздале. И далее: «Мы полагаем, что именно теперь, когда реак-

 

- 19 -

ционные партии пускают в ход все средства, чтобы возвратить и удержать порядки, царившие у нас при старом режиме,— будет полезно воскресить в памяти читателей те условия, среди которых протекала культурная, религиозная и политическая жизнь общества и народа в старой России при полном господстве бюрократического строя». Это написано либералами в 1908 году, а отсчет нового, антибюрократического строя ведется от царского манифеста 17 октября.

Либералам понадобился «высокий берег» осуждения зверств царских тюремных бюрократов, которые, в частности, довели великого революционера Михаил» Александровича Бакунина до того, что он в середине прошлого, «проклятого» XIX века в Шлиссельбургской крепости потерял все зубы, заболев цингой, и испытал ее, цинги, психологический аккомпанемент, заставивший его дать такое определение своего тогдашнего состояния: «Я раб, я мертвец, я труп». И вместе с Бакуниным либералы радуются, что ему удалось несмотря на эти осложнения «сохранить до конца в целости святое чувство бунта...» И все это оглашено в период столыпинской реакции и, можно полагать, никак не повлияло на тех носителей зла, которые сумели так здорово разыграться и столько сделать в только что открывшемся XX веке.

А. С. Такие экскурсы в историю необходимы. Панорама событий, мнений, биографических дат... Может быть, и возникнет этакий калейдоскоп, где сочетания кажутся случайными, маловероятными.

М. Э. Калейдоскопичность неизбежна. Вот начало века, 1901 год. В Ростове-на-Дону родился один из первооткрывателей колымского золота Юрий Билибин. Молодой революционер-большевик В. И. Невский (псевдоним — Спица), находясь в Москве, в Таганской тюрьме (помнишь слова: «Таганка! Все ночи полные огня! Таганка, зачем сгубила ты меня! Таганка, я твой бессменный арестант, погибли юность и талант в твоих стенах...»?), женился на Филипповой-Сафоновой, тоже революционерке. Либерализм! В 1901—1902 годах на базе разрозненных, разбитых народовольческих кружков формируется партия социалистов-революционеров, эсеров. В 1902 году мать будущего известного дипломата Евгения Александровича Гнедина, работая библиотекарем, переезжает в Одессу, переводит марксистскую литературу и переписывается с Кларой Цеткин, Луизой Каутской и семьей Юлиана Мархлевского. В 1903 году —

 

 

- 20 -

второй съезд эсеров, в программе — «учредительное собрание». В 1904-м третий их съезд... В 1904-м Г. В. Чичерин уезжает за границу, встречается с В. И. Лениным на V съезде РСДРП. Там же, за границей, и Владимир Иванович Невский, и он тоже встречается с Владимиром Ильичом. В этом же году родился Семен Николаевич Ростовский — будущий Эрнст Генри, которому предстоит сказать много горьких правдивых слов о военной деятельности И. В. Сталина.

Перешагнем через 1905—1906 годы: слишком объемны они, ибо это годы первой революции. Да, в феврале 1905 года Н. К. Крупская пишет А. И. Елизаровой, что «Спица — лучше всех, посланных нами»,— это о В. И. Невском. В Московском бюро ЦК РСДРП действуют во время вооруженного восстания А. И. Рыков, М. Ф. Владимирский и другие еще не старые большевики, а в Петрограде боевыми дружинниками руководит тот же В. И. Невский.

1907 год. Сергей Сергеевич Каменев—выпускник Академии Генштаба, а А.К. Болдырев, минералог-геолог, которому предстоит закончить жизнь на Колыме, публикует «Основы геометрического учения о симметрии».

Дядя Женя — брат отца Константина Реева (с ним мы встретимся в воспоминаниях Константина) эмигрирует в Америку, чтобы возвратиться оттуда в Одессу анархистом. А через год, в 1908-м, родился Илья Таратин. Он поможет нам восстановить память о расстрельной Серпантинке 1938 года на Колыме.

В 1909 году заканчивает Академию генерального штаба Иоаким Иоакимович Вацетис. Ему предстоит командовать пятым латышским Земгельским полком, в 1918-м — охранять Кремль, подавлять эсеровский мятеж, стать командующим Восточным фронтом в гражданскую войну, а в 1921-м возглавить Военную академию РККА. В этом же году появляются три первые публикации крупнейшего специалиста по экономике сельского хозяйства А. В. Чаянова. Оба будут расстреляны менее чем через три десятка лет.

Год 1910-й. Арестованный жандармами Н. И. Бухарин сослан в Архангельскую губернию. Родились два человека, воспоминания которых вошли в эту книгу: в Одессе — Константин Александрович Реев, в Харькове — Николай Михайлович Шестопал. А в следующем, 1911-м, В. И. Ленин впервые назвал Троцкого Иудушкой, что не помешало им продолжать совместную работу.

 

- 21 -

1912-й год. Столетие Отечественной войны 1812 года. Мать Константина Реева получила медаль как правнучка генерала П. П. Лаврова, участника и героя этой войны. Медаль была золотая и пригодилась для сдачи в торгсин (торговый синдикат), созданный в двадцатых годах для «выкупа» золота и серебра у населения в обмен на дефицитные продукты и товары. В этом, уже предвоенном, году закончил военное училище Михаил Николаевич Тухачевский. В следующем — В. И. Невский стал членом Русского бюро ЦК РСДРП, родились Ярослав Смеляков, поэт, переживший множество «посадок», и в Одессе — Александр Иванович Маринеско, легендарный командир подлодки С-13.

А. С. В 1915 году Лаврентий Павлович Берия учился в Бакинском среднем механико-строительном училище. Об этом факте в Баку предвоенных лет мне известно не было. Его будущий знаменитый коллега Александр Януарьевич Вышинский в этом же году въехал в Москву отнюдь не на белом коне: получил скромную должность помощника присяжного поверенного, то есть адвоката. Будущий легендарный командир корпуса, участник гражданской войны Виталий Маркович Примаков в феврале был арестован жандармами и не предполагал, что через двадцать лет будет арестован своими и приговорен к расстрелу 11 июня 1937 года.

М. Э. Одесса 1916—1917 годов уже довольно точно запечатлелась в памяти Константина Реева. Нельзя забывать, что детские впечатления выхватывают из жизни некие детали и обстоятельства, которые по законам формирования личности ложатся в фундамент взрослого мироощущения. Так ли уж малозначительны эти детали и со стороны исторической?

Особенностью впечатлений и воспоминаний о детстве Константина Реева оказалась их яркость, эмоциональная насыщенность и богатство приметами времени, точнее — эпохи. Память Кости «открылась» для воспоминаний с четырех лет, с 1914 года, в Одессе.

В Москву он попадает первый раз в 1916 году. «В Москве мы прожили недолго, но успели с тетей Надей (теткой матери, исполнявшей роль гувернантки в семье.— М. Э.) осмотреть ее. Были в Кремле, в соборах, глядели на царь-пушку и царь-колокол, осмотрели все памятники Москвы. И, сказать по совести, Москва не понравилась. Ходили мы там с братом зимой в носках с голыми ногами, и за нами постоянно шли мальчишки и

 

- 22 -

дразнились. В Одессе это было запросто, а там — в диковинку. Поправились мне сайки и плюшки, обеды в московских трактирах. Насчет харчей, я бы сказал, что в столовых кормили сытно и вкусно, а мать говорила, что все дешевле, чем в Одессе. В Пассаже я первый раз видел солдата в обмотках, французских и английских офицеров. Жили сначала в гостинице на Софийской набережной, потом сняли квартирку в Ситииковском переулке».

А. С. Я удивлялся и даже завидовал Константину, когда читал именно эти, можно сказать, детские его воспоминания. Такая четкость памяти мне сейчас недоступна. А когда была доступна, не было понимания ценности детского и подросткового «видеоряда».

М. Э. Ты ведь не осознавал себя «писателем», а твое представление о журналистике было настолько современным, что все эти «тонкости» казались тебе чушью.

А. С. Отношение к детству, к детям возникает, наверное, «через себя», через осознание своего детства и себя ребенком. Может быть, так у мужчин, а у женщин это, скорее всего, слито с инстинктом материнства.

М. Э. Мы только подходим к 1917 году. Ты родился 17 января и, значит, ты одногодка Октябрьской революции. Хроника 1917 года, каждый его день, связаны тысячами нитей со всеми событиями и фактами, попавшими в эту книгу. Мы не готовы к тому, чтобы отметить и проследить эти связи. О 1917-м уже написаны и еще будут написаны многие сотни томов. Исторический передом, подготовленный ходом развития России и всего мира, не может быть здесь предметом исследования.

Было бы очень заманчиво посетить в 1917 году квартиру твоих, Асир, родителей в Баку, родителей Шестопала в Харькове, сохранить об этом пусть даже детские воспоминания. Одесса 1917 года в воспоминаниях Реева есть, и, возможно, одесские краеведы смогут их использовать для реставрации каких-то деталей городских событий этого, 1918-го, и последующих лет.

А. С. Ты прав, по, увы, нет возможности сейчас проникнуть в прошлое настолько, чтобы оно заговорило с современностью понятным языком реального быта.

М. Э. Но одну картинку я попытаюсь воспроизвести. События описывает Константин Мочульский, филолог-романист, которому в 1917-м двадцать пять, и он уже приват-доцент Петербургского университета. В 1917 году летом он встретился в Крыму, в Алуште, на даче Е. П. Магденко, получившей название «профессорского

 

- 23 -

уголка», с поэтами О. Э. Мандельштамом, С. Л. Рафало-вичем и А. Д. Радловой, художниками В. И. Шухаевым, А. М. Зельмановой, филологами В. А. Чудовским, А. Л. Слонимским, В. М. Жирмунским, А. А. Смирновым и другими петербуржцами-интеллигентами. Вспоминает он об Осипе Мандельштаме, и мы видим поэта, который «объедался виноградом... лежал на пляже и искал в песке сердолики». Мочульский запомнил, что Осип Эмильевич любил смотреть па далекие Судакские горы, на туманный мыс Меганом, «о нем написал он строфы, загадочные и волшебные»:

...Как быстро тучи пробегают

Неосвещенною грядой,

И хлопья черных роз летают

Под этой ветреной луной.

 

И, птица смерти и рыданья,

Влачится траурной каймой

Огромный флаг воспоминанья

За кипарисною кормой.

 

И раскрывается с шуршаньем

Печальный веер прошлых лет,

Туда, где с темным содроганьем

В песок зарылся амулет.

Через тридцать лет, оказавшись в заключении в Магадане, замечательный художник В. Шухаев не мог не вспоминать того «последнего безмятежного лета» петербуржцев, когда вся компания жила в атмосфере стихов Мандельштама. Ведь помимо всего прочего здесь царило молодое веселье, сочинялись пародийные пьесы с переиначенными стихами Мандельштама. Коллективно сочиненная стихотворная комедия «Кофейня разбитых сердец, или Савонарола в Тавриде» была представлена 3 августа 1917 года в день именин поэтессы Саломеи Андрониковой. Пародийное описание быта и нравов, пародийные имена, например Мандельштам — поэт Дон Хозе делла Тиж д'Аманд. Мог ли Шухаев не вспомнить хотя бы первые две строки пародии:

Мне дан желудок, что мне делать с ним,

Таким голодным и таким моим?

А. С. В этом эпизоде есть что-то ностальгическое. Мол, навсегда ушла безмятежность молодости и поэзии «серебряного века». Да, молодость прекрасна, но за ее игры, шутки и наивность нередко приходилось расплачиваться во все времена, а в наши — часто свободой и самой жиз-

 

- 24 -

нью. Тогда, в это крымское лето, воспоминания о котором ты нашел в журнале «Даугава», я был, как говорится, в колыбели и не знал, что они, воспоминания, могут быть «птицей смерти и рыданья...»

М. Э. Знаешь, Асир, когда я хотел писать более подробно о годе твоего рождения, возникло нечто похожее па бессилие внятно выразить, насколько этот, 1917-й, год и близкие к нему годы определили не только эпоху, но и наши биографии. Мне кажется, что сейчас, при вхождении в последнее десятилетие двадцатого века, на пороге нового, двадцать первого, если люди окажутся не в состоянии сделать его веком гуманитарного возрождения и мира, он может быть взорван технократами, милитаристами и шовинистами, может стать последним веком истории. Вот почему особенно важно возвратиться в этот 1917-й, переломный год... Вспомни, как драматично обращение к 1917-му и близким к нему годам в «Красном колесе» Александра Исаевича Солженицына. Расставание с этим временем — как забвение факта твоего рождения...

А. С. И памяти о твоих родителях, захваченных этой бурей. Ведь твой отец был активным участником революции и гражданской войны.

М. Э. Да, пора, наверное, рассказать и о родителях. То, что я расскажу, принято называть семейными преданиями. В основном со слов матери мне известно вот что.

Отец мой родился в Кишиневе в 1888 году. Дедушка был служащим на железнодорожной станции в Кишиневе. Детей в семье было двенадцать, но многие умерли маленькими. Старше отца среди детей был только Меор, или Мирон, в память о котором я и получил свое имя. Судьба дяди Мирона трагична: он пробился в Петроград, закончил медицинский факультет, был одним из учеников профессора В. М. Бехтерева и погиб в 1919 году в Одессе, заразившись в тифозном бараке. Остальных, кроме отца и тети-врача, много лет проработавшей в Харькове, разметало по свету — уехали из России еще до революции.

Отец не уехал. Ему было шестнадцать во время страшного еврейского погрома в Кишиневе в 1904 году. Имея всего четыре класса хедера (начальной школы) за плечами, он стал работать, чтобы помогать семье, занялся самообразованием и подпольной революционной работой, о содержании которой могу только догадываться, ибо она связана с именем Л. Б. Красина и многими другими из-

 

- 25 -

вестными именами: отец, ставший коммерческим представителем каких-то фирм на территории от Одессы до Вилыно, выполнял множество партийных поручений, о которых потом в семье и, думаю, вообще нигде и никогда не рассказывал. Вот только один раз что-то говорил об одесской тюрьме, куда однажды все-таки попал, но кто-то, чуть ли не сахарный фабрикант Бродский из Киева, сунул жандармам крупную взятку, и ему удалось бежать.

О периоде гражданской войны сохранились документы. Вот два из них:

СПРАВКА

для представления в партизанскую комиссию

 

Дана сия тов. Этлис Марку Борисовичу, бывшему члену исполкома Кишиневского Совета рабочих и солдатских депутатов в том, что он участвовал 2 января 1918 года в бою с румынскими войсками в Кишиневе и с этого времени состоял в Красной гвардии последовательно при полевом штабе фронтотдела Румчерода (в г. Кишиневе) в Особой армии по борьбе с румынской олигархией и Тираснольском отряде Советских войск в разных должностях вплоть до перехода его на работу в Павловский Уездный Комиссариат по военным делам (в июпс 1918 года). С вышеназванными красногвардейскими партизанскими частями тов. Этлис прошел весь путь от Кишинева до Воронежа, где эти части были положены в основу дальнейших формирований Красной Армии.

Бывш. член Исполкома Кишиневского совета рабочих и солдатских депутатов, бывший н-к Особой Армии по борьбе с румынской олигархией и Тираспольского отряда Советских войск Председатель центрального Совета обва Бессарабиев МП. (Левензон)

4 января 1931 года,

г. Москва

 

Изложенное в настоящей справке в отношении т. Этлис М. Б. подтверждаю 12/VI-31 г.

Б. председатель Кишиневского Горсовета ю-р отрядов Кр. гвард. ныне командир и воен. комиссар... Трыковый. Основание: ф. 158, д. 2455, л. 12

МП. Архивная копия справки верна: Подпись Нач. Архива Окт. революции

Московской области Подпись (Фомичева)

Зав. столом справок Подпись (Саблева)

Может быть, не столько отца, сколько то время характеризует документ, подписанный И. Э. Якиром:

 

- 26 -

РЕКОМЕНДАЦИЯ

 

1. Знаю товарища (имя, отчество и фамилия) Этлиса Марка Борисовича.

2. (Когда и где) По его работе в Тираспольском отряде в 1918 г., в VIII армии в 1918 и 1911гг. и члена Исполкома Кишиневского Горсовета.

3. Как проявившего себя (отзыв) участником боя с румынами в г. Кишиневе, с немцами под Знаменкой и Пятихаткой и по руководству жел. дор. движением и эвакуацией по поручению Штаба Тираспольского отряда.

4. Рекомендую его как участника партизанского Тираспольского отряда, действующего против румын и против немцев на Украине.

5. Красный партизан или гвардеец, № удостоверения, район.

6. Работаю (где и в качестве кого, указывать отчетливо) — Член Реввоенсовета и Командующий Украинск. Военного округа.

7. Партийная принадлежность, стаж и № партийного билета—Член ВКП(б) с апреля 1917 года.

8. За правильность данной мною рекомендации товарищу Этлису М. Б. несу ответственность по 96 ст. УК РСФСР.

Подпись

28 июля 1931 г.

Подписи руки рекомендующего тов. Якира И. Э.

удостоверяю

МП. Для особых поручений пр. РВС УВО Быковский Основание: ф. 158, д. 2455, л. 5

Архивная справка верна:

Нач. Архива Окт. революции Московской области.

Подписи нет.

Зав. столом справок. Подпись.

Гербовая печать: Министерство внутренних дел МВД РСФСР.

Гос. архив Октябрьской революции и Соц. стр-ва Московской 1 области.

1917 и 1918-й годы, они в этих архивных документах как-то отражены. Может быть, стоит вспомнить, что через Одессу проходил отряд Георгия Котовского, оказавшийся в поле зрения Константина Реева, запечатлевшего этот эпизод в своих воспоминаниях: «К пасхе 1919 года как-то в один день исчезли все офицеры, французы, зуавы, англичане, шотландцы и греки. А па другой день утром я с братом и ребятами с нашего двора, сбежав из дома, на Пушкинской улице смотрели, как проходит конница Котовского. Многие из проезжавших

 

- 27 -

всадников были в древних кольчугах и шлемах. Как потом говорили, это были трофеи из исторического музея».

Отец, видимо, не шел с этим отрядом, потому что уже в марте 1919 года бравый краснозвездный командир подарил отцу свой фотопортрет, сделанный в Художественной фотографии М. Геливерского в Воронеже с такой надписью: «Уважаемым супругам М. Б. и И. С. Этлис — на добрую и долгую память. П. Пахомов. 12.VIII.19 г.» Это единственная чудом уцелевшая в семье фотография со времен гражданской войны.

Ранней весной 1919 года комиссар М. Б. Этлис сочетался браком с двинчанкой Идой Семеновной Цыбули-ной, случайно оказавшейся в Воронеже. Она только поправлялась после перенесенного сыпного тифа, была пострижена наголо и решила навестить своего старшего брата в Воронеже — ординарца этого самого комиссара. Когда она приехала, брата не было в живых, он погиб в стычке с «повстанцами». Юная двинчанка оказалась в обществе М. Б., который и предложил ей стать его женой.

Свадьба состоялась лишь после того, как выпущенный для этой цели из тюрьмы раввин обвенчал супругов — таково было условие невесты, опасавшейся прогневить своих родителей. А дальше опять возникает слово «повстанцы», возникает эпизод, когда молодых укрывал в подполье поп-батюшка. Он спас их, позволив жене в его доме выходить заболевшего сыпным тифом комиссара. В середине или ближе к концу 1919 года отец мой оказался в Харькове на странной должности «комиссара дорог Юга России». И произошло нечто, оставшееся для меня загадкой по сей день.

В конце 19-го или в начале 20-го года отца вызвали в Москву, и он со своим поездом, в вагоне, охраняемом латышскими стрелками, прибыл на Курский вокзал столицы. Здесь его встретили чекисты с ордером на арест, и после если не перестрелки, то перебранки он был препровожден в Лефортовскую тюрьму. Жена была с ним в вагоне, ее не тронули. И она пошла искать Кремль, чтобы выяснить причину случившегося. Мама говорила:

«Вывалилась из вагона, успела кожанку накинуть, а сапог одеть не успела...» Из ворот Кремля выезжала колонна бронемашин. Иду Семеновну заметил из первой машины папин друг «начальник бронесил республики», однофамилец легендарного Котовского — Георгий Софроно-вич Котовский, «Колонну отправил по назначению, а

 

- 28 -

первая машина с Георгием и со мною на борту двинулась во Вспольный переулок, к особняку, где жил наркомюст Крыленко»,— рассказывала мама.

Во дворе особняка стояла группа людей. Среди них были Владимир Ильич Ленин и Крыленко. Котопский по-военному доложил. Ленин написал записку и передал Георгию. В записке было: «Ф. Э., разберитесь с М. б.»|..| Ф. Э. — это Дзержинский. «А меня определили на кварг. тиру к Марье Ильиничне»,— говорила мать. Ф. Э. Дзержинскнй был в отъезде. Котовский нашел следователя-чекиста, которому поручили заниматься «делом» отца. Это был близкий друг Котовского и Ивана Дмитриевича Папанина по совместной флотской службе в Архангельске Василий Соцков.

Как на беду, Васька (так его потом ласково и по-дружески звали у нас дома) был в запое. Пришлось его выхаживать. Выяснилось, что на отца пришли «серьезные документы» из Харькова. Суть их якобы состояла в том, что, пользуясь комиссарской властью, М. Б. загнал на Дон эшелон или два мануфактуры, обнаруженных им на каких-то запасных железнодорожных путях. Цель, конечно, благородная — обменять на хлеб и прокормить харьковских железнодорожников, но...

Что стояло за этим «но», дома не упоминалось. Дело закрыли. Может, было какое-то судебное разбирательство, не знаю. Пока шли дни и недели, отец заболел, и его на носилках перенесли из Лефортовской тюрьмы в Лефортовский военный госпиталь. Так они с матерью и остались в Москве. Лечили отца медицинские светила—Плетнев, Крамер и еще кто-то. Но сочетание нескольких контузий и последствий сыпняка в 1921 году превратили отца в инвалида: он стал глухим, вернее, почти глухим. Его болезнь стала поводом для выхода из партии, так как он считал инвалидность и партийность вещами несовместимыми. Так ли это было па самом деле, сказать трудно, потому что инвалидность не помешала ему работать до конца дней.

Мать говорила (и даже показывала документы), что она в Москве какое-то время, пока отец болел, работала в типографии, куда ее устроили Ф. Я. Левенсон и А. В. Луначарский, с женой которого она была в дружественных отношениях. А потом стала пожизненно домохозяйкой, считая, что так будет полезнее для семьи. Василий Соцков стал другом нашего дома, но я его помню смутно, потому что у нас бывало много крупных, красивых муж

 

- 29 -

чин. Михаил Николаевич Тухачевский особенно среди них выделялся. Мать рассказывала: «Михаил всегда подшучивал надо мной, говорил, что я единственная из жен его товарищей, которая в него не влюблена». А меня, когда я капризничал и отказывался что-нибудь съесть, кормили с особой, памятной, довольно большой вилки, объясняя, что, мол, если буду есть, то стану таким же сильным, как дядя Вася Соцков: он эту вилку тремя пальцами сумел согнуть. И показывали следы — этакую «волну» на ручке вилки. В 1934-м году Соцков, как говорили, будучи «большим начальником» где-то в Игарке, на Енисее, не выдержал чего-то, застрелился и оставил записку: «М. И. не помог!» М. И. — Михаил Иванович Калинин, «всесоюзный староста». Вопрос о том, в чем должна была состоять помощь М. И., у нас не обсуждался, во всяком случае, не обсуждался в моем присутствии.

А. С. Ты не пытался выяснить подробности этого харьковского мануфактурно-хлебного «дела» отца?

М. Э. Не успел. Помню только, мать говорила, что отец познакомился с писателем Алексеем Толстым и подсказал ему сюжет для повести «Хлеб». Вышла она в 1937 году. Недавно прочитал и ничего знакомого с детства, кроме общей атмосферы, не обнаружил. О Тираспольском отряде отец написал главу для «Истории гражданской войны», но издание ее тогда не состоялось: почти всех членов редакции пересажали.

Часто обращаюсь к мысли, что детские и первые отроческие переживания оставляют след на всю жизнь. Мысль не новая. Но за ее очевидностью скрываются многие, если не все, загадки культурной наследственности. Эта наследственность определяет вектор формирования личности. Такой взгляд — противоядие примитивному социологизму. Ведь многие заражены убежденностью в полном подчинении человека обстоятельствам, в фактическом отсутствии свободы воли и выбора, а, следовательно, ответственности за свое поведение.

А. С. Но все-таки без того, что ты обычно называешь вульгарным социологизмом, обойтись трудно. Впрочем, так же, как и без генетики. Ты родился 29 марта 1929 года. Мне в это время шел уже тринадцатый год.

М. Э. И это означает, что ты больше дитя «года великого перелома», чем я, в этот год появившийся на свет. Тем более интересно выяснить, что это был за год и как он повлиял на наши судьбы. Почему, например, Борис Пастернак дал умереть доктору Живаго в 1929 году? На-

 

- 30 -

верное, потому, что ему дальше жить не было смысла. Не было вариантов, а лишь тот, который возник у Вар-лама Шаламова после прочтения первой части рукописи романа: «Мне думалось, что вот интеллигент, брошенный в водоворот жизни революционной России с ее азиатскими акцентами, в водоворот, который, как показывает время, страшен не тем, что это — затопляющее половодье, а тем растлевающим злом, которое он оставляет за собой на десятилетия, доктор Живаго будет медленно и естественно раздавлен, умерщвлен где-то на каторге. Как добивается, убивается XIX век в лагерях XX века. Похороны где-нибудь в каменной яме — нагой и костлявый мертвец с фанерной биркой (все ящики от посылок шли на эти бирки), привязанной к левой щиколотке на случай эксгумации...»

А. С. Разве Пастернак «убил» доктора Живаго именно в 1929 году?

М. Э. Да, Асир. И мало того, поблизости от моего дома, в моих родных переулках. Вот цитата: «Марина с доктором жила на Спиридоновке. Гордон снимал комнату рядом, на Малой Бронной. У Марины и доктора было две девочки, Капка и Клашка. Капитолине, Капельке, шел седьмой годок, недавно родившейся Клавдии было шесть месяцев. Начало лета в тысяча девятьсот двадцать девятом году было жаркое. Знакомые без шляп и пиджаков перебегали через две-три улицы друг к другу в гости...» И так далее до дня смерти в этом же году.

А. С. Но все равно ты как-то уж слишком точно датируешь... Получается, что именно 1929 год оказался переломным для интеллигенции. Получается, что год смерти доктора Живаго предопределил то обстоятельство, что из меня настоящего интеллигента сформироваться не могло, потому что с этого времени пошла такая полоса, такой период, что ли...

М. Э. Да, если смотреть шире, чем это позволяет биографический материал и чувство такта по отношению к уважаемому соавтору. Вспоминается афоризм Шолом-Алейхема: на чужой бороде хорошо учиться стричь...

А. С. У него есть для этого случая и другой: лучше удар друга, чем поцелуй врага. Я готов к твоему удару.

М. Э. Ты прав, возражая против слишком точных датировок. Действительно, умонастроение эпохи невозможно датировать с точностью до года. Но все-таки можно попытаться как бы сфокусировать время и получить эффект видения. Необходимость такого эффекта применительно

 

- 31 -

к биографическим датам воспоминаний не требует доказательства. Мы делаем такие попытки потому, что не можем придерживаться строгой биографической последовательности, поскольку в книгу вошли воспоминания нескольких авторов, их рассуждения о времени и о себе, а точнее — о времени и о нас.

А. С. Приближалась космическая эра: в 1929 году опубликовано исследование Юрия Кондратюка «Завоевание межпланетных пространств», где техническая теория прогнозирует то, что скоро окажется технически доступным. И такой же прорыв из физической теории в эксперимент, открывающий пути к атомной технике, реализуется в это время Ферми и Резерфордом.

В 1929-м состоялась экспедиция С. В. Обручева на Индигирку и Колыму, один из эпизодов которой отражен в его очерке «С аэроплана на оленей». На год раньше состоялась и экспедиция Умберто Нобиле па дирижабле «Италия», ставившая перед собой обширные научные задачи по изучению Арктики. В спасательных работах участвовал ледокол «Красин» и самолеты.

Нагаевская бухта еще не стала морскими воротами Колымы, можно сказать, не осознала себя таковой. Но летом сюда входят «Эринань», «Генри Ривер», а осенью «Фей-ху». 7 ноября открыта Восточно-Эвенская (нагаев-ская) культбаза, где гостят Билибин, Казаили, Корнеев, Раковский, Цареградский — активные, но совсем еще зеленые первооткрыватели, уже знающие о первом прииске но добыче золота на левой террасе речки Среднекан. Восходит холодное солнце золотой Колымы, но светит оно пока только старателям, а не заключенным.

М. Э. Попробую поддержать твою романтическую тональность, но с противоположной, куда более мрачной позиции. Если угодно, единственным веским доказательством своей косвенной принадлежности к интеллигенции для меня, родившегося в 1929 году, является то, что я все-таки успел быть посаженным. Прошу извинить меня за это несколько легкомысленное замечание, но в нем меньше юмора, чем горькой правды. Шестьдесят лет прошло, годы, объявленные последнее время «долгим путем к истине» (в смысле осознания реалий общественного развития).

Заслон на пути к политической истине был заложен, оказывается, еще до этого рокового года, на уровне периода, когда соловецкая раковая опухоль беззакония и репрессий уже дала свои метастазы. Вот политический

 

- 32 -

аккомпанемент, определивший одновременно и крепость заслона, и неотвратимость «лагерной болезни», поразившей наше общество.

В 1921 году, в «Наброске плана брошюры «О политической стратегии и тактике русских коммунистов», Н. В. Сталин определяет партию как «своего рода Орден меченосцев», но не решается опубликовать сии заметки. Он вынашивает идею меча, а реальность этот «меч» кует и оттачивает, поскольку стихия усобицы внушает веру в силу, которая выше разума.

В 1924 году появилась сталинская статья «Об основах ленинизма», а в 1926 году — «К вопросам ленинизма», обосновывающие антидемократию под видом реализации ленинских заветов. Диктатура пролетариата переводится на рельсы диктатуры «своего рода Ордена меченосцев».

В июле 1928 года Сталин провозглашает, что по мере продвижения страны вперед сопротивление «капиталистических элементов» возрастет. Для меча определились головы, отсечение которых становится профессиональным делом тех, кто их отрубал контрреволюции.

В апреле 1929 года появляется статья «О правом уклоне в ВКП(б)»—под меч готовят всех, кто понимает или догадывается, куда ведут меченосцы, убивающие шагающих не в ногу, не понимающие, что мост может рухнуть, если так все, дружно. И. В. Сталин говорит уже не об опасности, идущей «слева», от троцкистов, а о сложившемся «правом уклоне», о противниках его методов социалистического строительства Бухарине, Томском, Рыкове. Пока об этом говорится, а действия? Они ужо не за горами.

А. С. Но была и какая-то мажорная пота.

М. Э. Конечно, была. Бухарин, Деборин, Вавилов в 1929 году стали академиками, а Мейерхольд впервые поставил «Клопа» Маяковского. В элитарном издательстве «Академия» вышел сборник статей о Михаиле Зощенко. Становятся журналистами Александр Лазебников и другие еще «безусые энтузиасты». Но автор поэмы «Безусый энтузиаст» Джек Алтаузен уже испытывал ностальгию, некое романтическое предчувствие, что время энтузиазма двадцатых годов ушло. Уходил и своеобразный культ левацкого натиска, хотя Дзига Вертов в киноленте «Человек с киноаппаратом» последний раз па экране мог комментировать брошюру Троцкого «Водка, церковь и кинематограф» и даже включить его «образ» в текст своего документального повествования.

 

- 33 -

Издательство писателей Ленинграда выпустило «Столбцы» Николая Заболоцкого. Поэту двадцать шесть лет, он в числе авторов детских журналов «Еж» и «Чиж», оказавшихся первыми периодическими изданиями, которые выписывали родители специально для меня. По ним в четыре года я научился читать. В этом же году отдельной книгой вышла «Диалектика природы» Ф. Энгельса. Эту книгу штудировал Заболоцкий, она была одной из настольных книг моего отца и запомнилась мне наряду с томами сочинений В. И. Ленина в темно-малиновых переплетах, книгами Валерия Брюсова и Бориса Пильняка.

Материальные и моральные проблемы москвичей и ленинградцев в 1929 году? Как люди жили? Свидетельств множество. Приметы «года великого перелома» достаточно яркие. Интеллигенция, входящая в литературу: «Выдавали кило сыру — не мог взять из-за отсутствия денег...» (это Заболоцкий пишет жене). В среде старой профессуры — чистки, гонения, например на создателя эволюционной генетики Сергея Сергеевича Четверикова. Но одновременно еще жива тенденция фрондирования: профессор Дмитрий Дмитриевич Плетнев, тот самый, который в 1937 году будет обвинен в «убийстве» Максима Горького, отказался явиться на чистку, уехал в Воронеж читать лекции врачам. Здесь надо упомянуть, что разрешением появиться на свет я обязан именно этому врачу, который лечил мою мать и подготовил к беременности, сняв страхи за ее здоровье — у нее был порок сердца, митральный стеноз, возникший как осложнение сыпного тифа, перенесенного в 1918 году.

Николай Иванович Ежов в 1929 году пребывал на нейтральной должности замнаркома земледелия. Землеведы и серьезные естественники могли себе позволить роскошь делиться друг с другом элитарными эмоциями с вполне социалистическим уклоном. А те «десять процентов чудаков в народе, которые на любое дело пойдут — и в революцию, и в скит на богомолье» (о них именно в этом году писал Андрей Платонов в «Чевенгуре»), еще выдвигали из своей среды молодых литераторов. Эти люди писали повести и рассказы на тему «разоблачения кулачества», для того чтобы меньше чем через десять лет расплатиться свободой и жизнью за свой классовый энтузиазм.

17 октября 1929 года в Москве родился будущий художник Петр Алексеевич Белов. Ему предстояло создать натуралистическо-символические картины лагерного мно-

 

- 34 -

голюдья страшного периода сталинских репрессий.

А. С. Н. И. Бухарин в 1929 году писал: «Совесть не отменяется, как некоторые думают, в политике». Но наступал период крещендо бессовестности в политике, превращающейся в политиканство, или, говоря словами Н. И. Бухарина, в «маленькую политику».

М. Э. Обмельчание политического мышления... Вот его образчик 1929 года: «Вредительство буржуазной интеллигенции есть одна из самых опасных форм сопротивления против развивающегося социализма» (И. В. Сталин. Из речи о правом уклоне в ВКП(б), апрель 1929 года). Надвигалась полоса многих «самых опасных форм» политической бессовестности. Лихорадочная гонка в борьбе за власть прикинулась гонкой за темпами построения «нового общества», отрешенного от культурной традиции и объявившего все сомнения, варианты, научные расчеты и прогнозы интеллигентщиной.

Интеллигентщиной объявлялась забота о человеке, о судьбе целых общественных групп. Проповедовалось насилие, и не только проповедовалось. «Бухарин убегает от чрезвычайных мер, как черт от ладана»,— заметил Сталин.

В 1929 году была введена карточная система, восторжествовала практика насильственной коллективизации. И все это под такие понятные, четкие, боевые сталинские формулировки: о НЭПе — «А когда он перестанет служить делу социализма, мы его отбросим к черту. Ленин говорил, что НЭП введен всерьез и надолго. Но он никогда не говорил, что НЭП введен навсегда»; о себе (в контексте ленинского письма-завещания) — «Да, я груб, товарищи, в отношении тех, которые грубо и вероломно разрушают и раскалывают партию. Я этого не скрывал и не скрываю». Приписывание своих пороков другим, подлинное, доведенное до совершенства вероломство, реализация принципа «цель оправдывает средства» и подмена цели словами о цели, прикрывающими одно опасное, кровопролитное дело — дело создания сталинского единовластия.

А. С. Ты, мне кажется, сгустил краски. Картина получилась сюрреалистическая.

М. Э. Нет, не сгустил краски, а сфокусировал объектив. Но и некоторая сюрреалистичность неизбежна. Как иначе можно смотреть на назревающую трагедию?

А. С. А представь себе оппонента, который начнет разглядывать наш «портрет» 1929 года и легко найдет в нем „

 

- 35 -

и очернение, и критиканство, а обращение к высоким ценностям объявит... демагогией.

М. Э. Надеюсь, что у нас хватит такта выразить такому оппоненту свое соболезнование... Но пора обратиться к тебе, к твоей биографии.

А. С. Ты рассказал об отце. А для меня в детстве, кроме матери, которую я очень любил, был центром притяжения мой дядя, двоюродный брат отца Абрам Григорьевич. Семейство наше эмигрировало в Баку после начала первой мировой войны из города Кременца, из Западной Украины. Жизнь там, на родине родителей, видимо, не была для них легкой, никакой ностальгии они не испытывали и тех мест почти не вспоминали. Об отце, который умер в 1933 году, ничего яркого рассказать не могу. Запомнились жившие с нами в одной большой квартире три сестры матери, старые девы, ремесленницы-модистки. Отец был постоянно занят, работая на таможне, а потом «чпновничал» по профсоюзной линии.

Дядя до мировой войны объездил всю Европу, учился в Германии. Это был широкоплечий человек невысокого роста. Невысокого потому, что с пятнадцати лет занялся поднятием тяжестей — штангой. Кроме штанги — гимнастика, хорошо работал на кольцах. В довоенное время гимнастика не была столь распространена, как ныне, и первый крест на кольцах я увидел в его исполнении. До сих пор помню: воротничок сорок третьего размера, окружность бицепса — сорок три сантиметра и такая же окружность икроножной мышцы. Дядя был холостяком. Я как-то узнал из разговора матери с моей теткой, что он был в молодости влюблен, но без взаимности, и остался одиноким.

Я был единственным представителем юного поколения. В семь лет мать отпустила мне длинные волосы и одевала в какие-то немыслимые, хотя и очень красивые бархатные костюмы и в очень короткие штанишки. А я уже пошел в первый класс и страшно переживал, что все сокласснпки в длинных брюках, а я как маленький. Эти необычные наряды привлекали внимание, и в компании, принявшей меня в свои ряды лет через семь, рассказывали, что они давно приглядывались ко мне, помнят еще в этих бархатных черных костюмах с большими белыми кружевными воротниками. Мне дали тогда прозвище — Графчик.

В четыре года я уже свободно читал: дядя выучил меня по своей методе. Лежа на тахте, подзывал меня,

 

- 36 -

брал за руку, и я знал, что пока не назову определенную букву из заголовка газетной статьи, железное кольцо его пальцев не разомкнется. Чтобы поскорее освободиться и побежать во двор к сверстникам, я напрягал свой умишко до предела. Метод сработал быстро и эффективно. Однажды, гуляя с матерью, я вдруг прочел слово. Это слово было «Булочная». Я был потрясен этим открытием и закричал: «Мама! Мама! Булочная!» И пошло чтение вывесок, объявлений, названий кинотеатров, всей информации, которой перенасыщен большой город.

Дядино воспитание было своеобразным. Однажды зимним вечером он сказал мне: «Одевайся, пошли!» И мы пошли за город... на кладбище. Так он приучал меня не бояться того, о чем говорится в страшных сказках. Был и такой метод: закрывал в совершенно темной комнате, приучая не бояться темноты. И все прочее в том же духе.

Первой книгой, которую я прочел в пятилетнем возрасте, был роман Бернгарда Келлермана «Братья Шел-ленберг». Дядя не жалел на меня времени. Он был по образованию биологом, занимался ботаникой, но отнюдь не был ученым сухарем: очень любил поэзию и хорошо читал стихи. Следил он за моим русским языком, за правильностью ударений и особенно произношения.

Запало в память, как он читал стихи Алексея Толстого: «Опричнина да сгинет, он рек, перекрестясь, и пал жезлом пронзенный Репнин, правдивый князь...» Потом пошли рассказы об Иване Грозном, Малюте Скуратове, о Петре Великом. Единственное, в чем его педагогическая работа потерпела полное фиаско,— это приучить меня к спорту.

Дядя музыкального образования не имел, по обладал абсолютным слухом, а мне от природы медведь на ухо наступил. Дома по вечерам пели маленьким хором, квинтетом. Я отчаянно фальшивил, и дядя задался целью развить до какой-то степени мой музыкальный слух. Приобрел очень хорошее немецкое пианино и заставил учиться играть. Десять лет продолжались занятия. Оказалось, что у меня неплохие данные. Лист шел прекрасно, но Шопен... И все-таки он своего добился: научил меня понимать музыку, развил до какой-то степени музыкальный слух.

В Баку в тридцатые годы действовала, как сказали бы теперь, филармония. Называлась она почему-то ОСГД — Общество смычки города с деревней. В концертном зале свободно размещался весь оркестр ленинградской оперы,

 

- 37 -

Приглашали знаменитейших солистов, певцов, скрипачей, пианистов. Там я впервые услышал молодого Ги-лельса, скрипачку Галину Баринову. Дирижировал оркестром один из самых замечательных дирижеров того времени Гаук. Он открывал сезон, и много лет подряд в программе была «Шехерезада» Римского-Корсакова. Дядя водил меня почти на все концерты. Помню, что приглашали не только самых именитых наших дирижеров, но и дирижеров из Европы и Америки: дирижера венской оперы Гейнце Унгера, парижской — Репе Батона и многих других с мировыми именами. Богатый нефтью Баку позволял себе тратить твердую валюту. И каждый из гостей неизменно включал в репертуар «Шехерезаду».

Работал дядя в каком-то институте, связанном с ботаникой и растениеводством, но воспринимал я его больше со стороны гуманитарных интересов. Получалось так, что он склонял меня именно к изучению языков и литературы. В нашем большом четырехэтажном доме, кроме нас, жили только иранцы. Тогда они именовались персами, были персидскими подданными, получали из Тегерана и Тавриза дефицитные товары и прекрасно жили, спекулируя этими товарами. С самого раннего детства моими товарищами во дворе были мальчишки-персы, и я начал свободно говорить на фарси, на персидском. В русских школах обязательным был азербайджанский язык. Преподавал его нам чудесный педагог — знаток фарси Мамед Джавадович. Не помню, как получилось, но в школе на перемене мы случайно разговорились, и учитель зазвал меня к себе домой. Мое воображение поразили огромные фолианты, некоторые в переплетах из телячьей кожи, и все — на фарси, в том числе и рукописные. Не беря никаких денег, Мамед Джавадович тратил на меня через день около часа. Дома я об этом не говорил, но однажды, не удержавшись, рассказал все дяде. Почему-то думал, что он будет против. Но получилось иначе: он пришел вместе со мной к моему учителю, они познакомились, и в дальнейшем подружились.

Авторитету дяди я обязан тем, что был в самом конце двадцатых — начале тридцатых годов принят, пусть не на равных, в сообщество ребят значительно старше меня. Судьба этих ребят мне неизвестна. Они принадлежали к поколению, разительно отличавшемуся по уровню культуры и широте интересов от того поколения, которое стало «моим» в юности. Как сложилась их жизнь после переломных лет? Имена и фамилии помню по сей день:

 

- 38 -

Лева Бегляров, романтик, поклонник Джека Лондона; студент Миша Таривердян, постарше Левы, я часто бывал у него дома, там было нечто вроде литературного клуба; Слава Серебряков, поэт, сын поэта, его отец — литературовед, переводчик с восточных языков; Володя Гросс-гейм, уже значительно старше других.

Общение с «пиитами» сказалось и на моих школьных делах. Было это в 1930 году или чуть позже. Однажды кто-то принес журнал, предназначавшийся для педагогов-словесников. В статье в разносном стиле говорилось о том, что в одной из бакинских школ седьмой «а» увлекался литературой, седьмой «б» — биологией, и все, мол, бесконтрольно. И было, как пример, опубликовано четверостишие:

А вы, надменные гибриды,

Отметок жалкие рабы,

Потомки трупов, индивиды,

Ошибки папы и судьбы...

И полностью мое имя и фамилия! Скандал был страшный. В статье по поводу этих стихов было немало красноречивых ярлыков. На родительское собрание пошел дядя. Вернулся в отличном настроении, положил передо мной журнал и сказал: «Вот ты и прославился па весь Советский Союз. Недурственно, хотя и эпигонство. Не лишено юмора, не лишено... В школе будут ругать, но ты не переживай».

Не миновала дядю горькая чаша. Встретился я с ним в лагере под Баку в 1942 году. Столкнулся лицом к лицу на парах. Середина лета, чудовищная жара. Дядя сидел обнаженный до пояса, его еще совсем недавно мощные мышцы уже превратились в нечто морщинистое, дряблое и обвисшее. Передних зубов не было. Он почти как все физически тренированные люди в условиях систематического недоедания и десятичасового рабочего дня на каменоломнях сгорал особенно быстро. Дядя остался верен себе: никаких объятий и прочих сантиментов. Протянул руку, и я ощутил слабое пожатие. Когда провели акти-ровку, результат которой для меня был предопределен лаконичной характеристикой начальника лагеря — «контрреволюционер Сандлер», дядю сактировали. После этого он вернулся домой и прожил еще девять лет инвалидом.

Помню его последний день в лагере. Я доедал свою пайку, а он отворачивал лицо, чтобы не видеть хлеба. И я впервые по-настоящему осознал, до чего же нас довели!

 

- 39 -

Это очень точное слово «довели», как и производное от него лагерное «доходяга».

Разломил остаток хлеба и протянул ему половину. Увидел, как дядя сглотнул слюну и, отодвинув мою руку, коротко сказал: «Не надо, тебе же работать...» И отвернулся. На следующий день его выпустили, и больше мы с ним не встретились. Он хотел, чтобы я стал журналистом.

М. Э. Успел ли ты тогда узнать, в чем обвинили дядю? И было ли это как-то связано с твоим «делом»?

А. С. Успел. Дядя был лаконичен: «Ведь я же учился за границей...» По «делу» нас, слава богу, не объединяли, вопросов о дяде мне не задавали, об его аресте я узнал лишь при встрече с ним.

М. Э. Школьные годы Реева в отличие от твоих были годами двадцатыми. В твоем образовании присутствует лишь тень старой гимназии, а одесским послереволюционным школьным годам Реева, как он их вспоминает, свойствен особый гимназический оттенок, о котором так сжато и точно написал Осип Мандельштам в 1924 году:

«Нет, русские мальчики не англичане, их не возьмешь ни спортом, ни кипяченой водой самодеятельности. В самую тепличную, в самую выкипяченную русскую школу ворвется жизнь с неожиданными интересами и буйными умственными забавами, как она однажды ворвалась в пушкинский лицей». Темперамент одессита и особый настрой двадцатых годов выкристаллизовали активную, порывистую натуру Реева. Тут были свои, связанные с меняющейся жизнью умственные забавы, но буйство сказалось в активности овладения социальной реальностью и в самоутверждении: в 1929 году Константин Реев — в ЧОНе, в отряде чрезвычайного назначения по борьбе с кулачеством.

Николай Михайлович Шестопал, одногодок Реева, в 1929 году окончил в Харькове строительный  (бывший технологический) институт. В его воспоминаниях детство, можно сказать, не присутствует. У остальных наших Товарищей (кроме Жильцова) в это время — детские годы, дошкольное детство. Он заканчивает уже московскую школу, вот-вот станет студентом и комсомольцем.

А. С. Жаль расставаться с детством, с юностью, на какие бы годы они ни пришлись. Годы «великого перелома» сопровождались не только переломом судеб, но и разрывом связей между поколениями. Годы великих разрывов... О своих родных и близких мы вспомнили и написали так мало, и это наша беда, беда времени, рвущего живые нити, времени, которое режет по живому.