НА ВЫШКЕ

1

 

О, эта грозная тень, покрывшая мою и без того темную судьбу!

Каким образом, спрашивается, я оказался в положении обвиняемого зэка?

Так случилось спустя много времени — в конце войны, когда мне довелось быть под следствием. И там вопросы о моем прошлом загоняли меня в тупик.

Их задавал самый случайный тип — полевой следователь. Вышло это еще не в классическом лагере Крайнего Севера, как будет позже, но просто в походном фильтрационном пункте. Или как там официально — ПФП...

Такой Проверочно-фильтрационный пункт, помню, возник как бы из ничего. Он вырос однажды утром, что называется, в чистом поле (и если точно — на польской земле), где вдоль земляного вала размещали раненых и приблудившихся по дороге в разной, порой причудливой форме.

Да, то были и красноармейцы в одних гимнастерочках, и казаки в своих теплых нахлобученных кубанках, и типы в бывших полицейских черных мундирах без отодранной повязки, и даже несколько в эсэсовских мундирах — тоже с отодранными молниями на петлицах... Целый цыганский табор! Ну, а как иначе могли выглядеть буквально ошметья великого вермахта?

Перед этим многие находились в полевых госпиталях, и я тоже немного лежал там с разрывом ягодицы (пардон!) — в ее левой части — после бегства с берега Нормандии, где был прорван Атлантический вал, и блужданий по английской оккупационной зоне под Гамбургом — вплоть до советских расположений. Там, где меня приняли за простого "остарбайтера", и, увы, тогда пришлось даже благодарить такую форму судьбы — по справке от Михеля!

Так вот — когда однажды мы проснулись на захламленном польском поле (кстати, не от такого ли слова произошло раньше

 

это название — Польша?), то увидели, как тут и там растягивают из грубого серого брезента обыкновенные палатки. То были первые размещения следователей — наших будущих душеприказчиков, а потом вокруг растянули мотки колючей проволоки. И все — фильтрационный пункт был готов, черт его возьми... карамба! (Или как я уже научился по-немецки: "Gott yerdammt" — так тогда ругался и эсэсовский подполковник в книге Стефана Гейма "Крестоносцы").

До меня добрались там не сразу, и я еще имел возможность не просто придти в себя после перегона через Германию и обдумать свое неопределенное положение. Меня больше занимало то, что творилось вокруг — с не просто цыганским табором или даже людским муравейником, а... Ну, вот как описывает положение таких жильцов кое-как накопанных землянок (поистине — троглодитов!) один из переживших подобный режим.

Я обращусь к запискам одессита М. Поляка — тоже бывшего раненого и попавшего на фильтрацию, а теперь одного из членов Ассоциации политзаключенных:

"Меня передали командиру взвода, отвели в землянку. Землянка была на 20 человек. Проходы были Т-образного типа. На полатях лежала трава — полынь. Я спросил: "Для чего это?" Мне ответили: "Узнаешь!"

Ночью проснулся и смотрю: я один в землянке. А где остальные? Чувствую, что у меня все тело искусано. Блохи хорошо приспособились к полыни и на нее не реагировали. А люди вынуждены были спать прямо на земле — на пешеходных дорожках. Некоторые устроились на веревках, подвешенных к дереву. И одежда у них была вся красная — от блошиных укусов, оставлявших кровавые подтеки..."

Но блохи, мешавшие спать, — это еще полбеды по сравнению со следователями, которые тоже не давали спать, донимая ночными долгими допросами.

Когда меня вызвали в первый раз в одну из палаток, то сидевший там за деревянными козлами в окружении двух-трех папок и графина с водой (как потом оказалось — водкой!), молодой, мальчишеского вида офицер с двумя паршивыми кубарями на расстегнутом от жары кителе сперва безразлично записал: "Козлов Георгий Николаевич... А какого года и откуда?"

Я невольно поморщился от своей липы с фамильными данными.

 

Хотя рассчитывал, что это никак не коснется Жорки Козла: да, мало ли где он мог находиться к этому времени в случае проверки? Вон и тот земляк — Жорик с Херсонской, 44... разве он досягаемый, пусть на прощанье по пьянке едва ли не обнимал — как своего тезку: "Ну, мы же с тобой... нам бы вместе гадов бить, так их мать!"

Но когда я в качестве доказательства бережно достал из кармана справку, выданную Михелем, то мой следователь вдруг звонко заорал: "А... знаем такую липу! Все вы... ушлые мозгокрутики... работали на кулаков... тоже мне — документы!" И сразу порвал справку, закинув ее себе под ноги — в доверху заполненную урну. А я с похолодевшим сердцем готов был полезть туда — ив самом деле, правильно сделал бы, забери справку назад...

Да, вон что было, когда, оказывается, следователь сам забрал ее и склеил, чтобы затем по ней наводить сведения обо мне. В конце концов он чуть не установил, что у меня совсем другие фамилия и имя-отчество, а отсюда — и все соответствующие последствия... Ну, такой шустрый мальчик — впрямь, зеленый, да из ранних! — в том числе с его блатыканьем! Так что мне потом, в зоне, думалось иногда, что лагерники научились своему жаргону от них — следователей "Смерша", а не наоборот... Разве не здесь ли я впервые услышал не лишь все эти "суки-падлы" или "мозгокруты", а просто матерщину?

Так было через несколько дней после первого допроса, когда юный офицер с кубарями прямо заорал мне в лицо: "Признавайся, гад фашистский, когда завербовался в гестапо?" Конечно, я по наивности стал ему даже робко толковать про работу не только у Михеля, а и на фабрике. И хорошо еще, что дело не дошло до моих оправданий с отказом Жорику идти в зловещее украинское соединение... Следователь и так уничтожающе рассмеялся: "Ну, а ты еще святым в ихней церкви не был? Крутишься, сука, как на сковородке! Иди к такой-то матери, пока я еще не вызову! После проверочки до костей". И как там он дальше изощрялся — не передать...

В ожидании, пока придут данные на меня из Одессы, я и болтался еще с месяц там, где наши землянки стали обрушиваться и их заливали дожди, а вокруг меня непрерывно менялись люди. Получалось вроде бы так, как это и у М. Поляка в его воспоминаниях:

 

"В лагере было примерно 7000 человек. В основном люди изнывали от своего безделья. На работу ходили только те, кто хотел. Ежедневно поступали заявки примерно на 200-400 человек. Я почти каждый день записывался..."

Да, я тоже записывался и работал, лишь бы не болтаться без толку по территории среди следовательских палаток, а главное — не поддаваться на всевозможные слухи — то, что потом в лагерях назовут "парашами" — действительно, непотребным перемалыванием словесной пищи. О, такая карамба! Или как еще...

Но не это ли мое примерное поведение обратило на себя внимание начальства? Потому что я не давал никаких других поводов для доверия — вплоть до вызовов к "куму", как будет в зонах, для завербовки на стукача. Просто тянул свою лямку в ожидании...

А все же однажды меня окликнул староста нашей землянки и многозначительно процедил вполголоса: "Топай в красный уголок. Живо!" И я отправился туда с тягостным чувством.

"Красным уголком" называлась одна из главных и лучших палаток, где совершенно отсутствовало то, что нас терзало и с предохранительной полынью. То есть никаких блох — все же хорошо!

Там обычно находились лагерные начальники из военных, а также старосты. Туда ходили и начинающие "придурки" — те, с кем я потом немало сталкивался на зонах из-за их наглости. Эти дневальные, культорги или художники, не будучи начальством, старались задирать нос, обижая рядовых зэков. В данном случае они набивались здесь, на фильтрации, с услугами ради лишней пайки хлеба или черпака буракового супа, и я теперь с осторожностью и омерзением обошел их кучки, входя в "красный уголок".

Не сказать, чтобы там меня особенно ждали. Просто глянули в список и кивнули: мол, давай! Что нужно было — слушать лекцию первого попавшегося лейтенанта. Собрав кружок из таких же вызванных, он стал читать о международном положении (в основном про Ялтинскую мирную конференцию), а потом круто перешел к "Военному уставу", и это слегка насторожило меня. А кончилось весьма обыденно: оказывается, мы проходим курс для особых поручений, которые нам вскоре даст начальство ПФП. Что это за такие поручения — не было объяснено, так что многие расстроились...

Такой же вызов в эту палатку повторился и на другой день.

 

Тоже нам вталкивали про международное положение (об опасных действиях западных союзников на освобожденных землях Германии), а вместо "Военного устава" — общие сведения о караульной службе. Это совсем удивило слушателей: неужели из нас готовят каких-то надзирателей? И я пытался расспросить опытных соседей по палатке, но никто толком не знал, в чем дело.

Действительно, сбылись худшие предположения. В один из последующих вызовов в "красный уголок" нами занялся начальник с погонами капитана. Уже не касаясь никакого международного положения, он прямо перешел к делу. Так и так, мол, на этом пункте фильтрация затягивается, а дисциплина падает. И нужно принять особые меры, в том числе с нашей помощью. Создание ВОХРа! Военизированная охрана наших задержанных!

Что оказывается — устанавливаются вышки для охраны колючей проволоки. И туда будут направлены самые дисциплинированные из этого контингента, проходящих фильтрацию. Да, надо будет стоять на вышке... ничего не поделаешь! Разумеется, за особый паек и другие льготы — вплоть до выхода. И тут я оживился...

Выход по воскресеньям из зоны! Такого не было даже там — в Австрии, а также, бывало, на французском берегу, где я уже стоял на вышке. Ну и как тут не согласишься, спрашивается?

Вообще то были времена, когда даже сам себе позавидуешь, несмотря на такой позор — сторожевую вышку, на которой приходилось торчать... К тому же с таким званием — вохровец!..

Правда, во Франции — лишь для охраны военного имущества.

2

 

Тем более что я там стоял под музыку — и довольно веселую.

Да, недалеко от нашего склада играли: там было то, что французы называли чудаковато, сходно с нашим языком — "бистро".

"Видать, это намек... чтоб делать быстро, да?" — Так с самого начала, когда прибыли сюда, в курортную местность, догадался наш взводный, подмигивая. Не намекал ли на то, что это касается не одной пьянки? У пляжа — вроде Копакабаны, как в танго...

Лишь потом мы узнали — от прибывших к концу зимы более просвещенных вояк — из батальона РОА, что такое словечко завелось в языке у французов неспроста, а именно — даже действитель-

 

но от русского — "быстро". Это уловили своим ухом еще наполеоновские солдаты, общаясь с мужиками в России после 1812 года.

Все же, что ни говори, это приятно: русская культура, какая она ни есть, получается, нашла свое влияние на жизнь в Европе. А то теперь только и приходилось на каждом шагу слышать и видеть укоры: мол, до чего мы оттуда — с Востока, беспросветные... Как и вообще раздражало такое слово — "Восток", за которым чувствовался намек на глухую и злую азиатчину.

Вон что писал в своих статьях некий Стенрос, которого я раза два читал в берлинской газете "Новое слово". Там описывалось, как со Смоленщины и других оккупированных областей "Остланда" (кстати, тоже противное название северо-западной России — как "Восточной страны"!) приехали на экскурсию новоиспеченные выдвиженцы — учителя и служащие. И до чего они были поражены в немецких городах всем, что увидели, — начиная с уборных...

Конечно, я здесь и без этого Анатолия Стенроса кое-чему удивлялся, пока осваивался после прибытия нашей роты "гивиков" в Дьеп. Вот, например, в том же "бистро" недалеко от склада, который охранялся, постоянно играет музыка, развлекающая во время стояния на вышке. И что это за музыка — не просто вальсы или польки и даже танго с фокстротами (хорошо, что не бывает "Лилли-Марлен"!), а сплошь на аккордеонах — самом любимом у французов инструменте. Они до того увлекались им, что раз, помню, когда я находился в другом городе — Бельфоре, из-под развернутого во все меха скрежетавшего аккордеона даже пальнули из автомата... То были местные "макизары" — так называли партизан, действующих особенно сильно под лесистым закутком между Вогезами и какая там еще гористая местность... Ну и сколько тогда шума было среди хлопцев той дивизии — "Веструтении", к которой я был прикомандирован! А если вообще вспоминать про партизан...

Да, что еще остается так — стоя на вышке, как не вспоминать. Не говоря уже про того, кто и в Одессе, видно, стоял на вышке до войны, пока не женился на Тамарке и потом сбежал из тюрьмы. Кстати, вот я ругаю и ненавижу этого надзирателя, а получается, что тот лучше тебя, Карапет, раз пошел на такой смелый шаг. А сколько еще ты сам будешь тоже надзирателем?

Меня особенно задевала служба, на которой я оказался, став

 

"Hilfswillige" — добровольным помощником у немцев, когда однажды сюда, на побережье Ла-Манша, где находится наш городок — Дьеп, прибыло пополнение с юга Франции. То были такие же бывшие пленные — шоферы и мотористы, как и я, а служили они раньше там — в городке Грасс, рядом с которым и жил знаменитый писатель Иван Бунин. Да, тот самый, о котором на австрийском заводике мне прожужжал все уши украинский каратель Жорик с улицы Пастера, дом 44 — из бывшего одесского жилья того же писателя. Так вот — этим пленным ребятам там, под Грассом, пришлось якобы и бывать у Бунина, даже беседовать с ним, когда они носили что-то поесть и выпить. Бедный одинокий старик с женой тогда изрядно голодал, поедая лишь овощи с дачного огорода, а после угощения не раз с удовольствием слушал песни, которые распевали захмелевшие "гивишники" — вроде "Москвы моей" — той, что "самая могучая". Что ни говори — повезло на такие встречи, даже не веришь! — нашему брату, если бы только не укоры со стороны Ивана Алексеевича...

Вот, кстати, что я недавно прочитал об этом в воспоминаниях его супруги Веры Николаевны:

"Русские шофера из штаба были на вилле два-три раза. Одного из них Иван Алексеевич спросил: "Родину защищаете?" Тот ответил горестно и печально: "Перед родиной мы виноваты"...

(В. Н. Муромцева-Бунина. — "Беседы с памятью").

Ну и разве не относится бунинский упрек за вину перед Родиной и ко мне? Пусть сама Родина тоже виновата перед нами, забросив на край света! К тому же обрядив нас в чужие шкуры-мундиры, хоть и без; вражеских погон...

Так я думал, выстаивая на своей вышке в одиночестве с оружием на плече (тоже чужим, потому что раньше у нас не было своих автоматов!). И мне было даже безразлично, что внизу от меня сновали редкие прохожие — мальчишки в коротких штанишках или подмазанные девицы, вывязав, конечно же, тюрбаны. Лишь привлекало, если мимо ковылял старичок, который немного понимал по-русски — как оказалось, после Первой мировой, когда он был у нас, в Одессе. Да, этого местного рыбака — дядюшку Ришара тогда вместе с другими послали на кораблях "защищать Россию от больше-

 

виков" (его выражение, так совпадающее с лозунгами на страницах "Клича" или "Зари"!). И он с улыбкой вспоминал многое — даже Дерибасовскую с ее ресторанчиком "Взятие Дарданелл", или как там он назывался, где их агитировали местные коммунисты. А мне это напоминало про другой турецкий пролив, о котором шутили в гарнизоне с "Веструтенией": "Никогда я не был на Босфоре, но зато побыл теперь в Бельфоре", изменяя стихи Есенина, ранее запрещенные теми же большевиками... Вот что лезло в голову, пока торчишь одиноко на вышке! И никакое курево не помогало.

Но зато что особенно меня заинтересовало, когда я раз сошелся с этим дядюшкой Ришаром — уже не возле вышки, а в кабачке — том же "бистро", если по-ихнему. Потягивая яблочное вино (тот самый кальвадос, который потом так завлекательно описал немец Ремарк!), я слушал рассказ о том, что вышло здесь же, в Дьепе, задолго до предполагаемой высадки союзников через Ла-Манш. Оказывается, сюда, на симпатичный пляжный курорт, еще летом 42-го успели высадиться войска США, Англии и Канады, сломив сопротивление береговых "кригсмарине". На песок были спущены новейшие танки "Черчилль" — с этакой рогатиной на башне (для чего, спрашивается?), и дядюшка Ришар сам видел, как из них выволакивали пленных — в первую очередь канадцев. Да, этих канадцев — испуганных парней в комбинезонах — там было больше всего, и недаром потом Гитлер в своих речах бахвалился: "У нас нет своих канадцев!", чтобы союзники не упрекали за войну чужими руками. "Так, получается, второй фронт уже был... и провалился?" — говорил это я, морщась от кислятины во рту, но в душе ликуя: возможно, на другой раз союзные войска учтут неудачу в Дьепе! Да, по-настоящему высадятся здесь, на берегу Ла-Манша, пока мы — такие же "канадцы" — бережем Атлантический вал...

Ведь нас и пригнали сюда, на побережье Нормандии, чтобы выполнять самые тяжелые работы по укреплению побережья — вбивать надолбы, класть чугунные плиты и рыть подземные ходы сообщения. Работа выдалась серьезнее и важнее той, которую я выполнял на скромном заводе мелких деталей в Австрии! И если я там не выдержал и стал делать что-то во вред, возясь с деталями и приводя их в негодность, пока меня не засекли... Счастье, что я снова, как и у Михеля, использовал свое немецкое происхождение и не

 

дал себя опутать гестаповским следователям, которые заинтересовались порчей оборонных деталей — по сигналу коменданта цеха.

Этот тишайший и вкрадчивый майор оказался таким же "пара-шным", как называли в северных лагерях подонков из трусов и стукачей. Лишь когда я точно указал в гестапо — где именно находилась дача моей бабушки на краю Люстдорфа, а они стали проверять это место на огромной карте, которая у них нашлась, и потом привели еще бывшего одессита с того же Люстдорфа, который даже помнил мою "альтмуттер", — такая проверочка вины Георга Козлоффа отпала...

Впрочем, стоит ли еще говорить — как со мной было дальше? Снова работа, но уже на подземном заводе — под одной из альпийских гор. Работа с вагонеткой, которую я толкал, тараща глаза, по темному тоннелю с удушливым смрадом. Так что иногда я с тоской вспоминал и пахучий дух Софиевского парка над Уманью, приходя в себя после позывов дизентерии... "Никогда не забуду... не прощу!" — скрежетал зубами я, двигая спиной тачку, а ногами упираясь в камни по бокам деревянного настила под ногами. Пожалуй, и на стройке "Мертвой дороги" под Салехардом не было так тяжело это — с тачкой, когда из тебя, что называется, кишки лезут наружу!

Ну и что мне оставалось, когда я придумал к своей тачке крепление, которое позволяло прочно держать ее на скользком настиле, пока я переводил дух? Ты, мол, "шпециалист... йа?" — помню, уважительно буркнул штейнмейстер — наш надсмотрщик, выпуская меня наверх — к свежему воздуху. А там мою "малую механизацию" оценили и другие, отдав в "гиви".

Но сколько еще пришлось вынести — вплоть до гестаповской расправы!

3

 

Это было в пору, когда на Восточном (еще одно оскорбление!) фронте происходил важный перелом — и не только в Сталинграде, где немцев окружили и начали брать измором всю геройскую и обреченную группу Паулюса.

Мы узнавали об этом по разным приметам: то излишне сорвется комендант шахты — безрукий "оберет" на утренней поверке, то вдруг протянет лишний окурок тот самый штейнмейстер, у которо-

 

го где-то у Волги воевал сын, а то под ногами окажется обрывок венского издания газеты "Фелькишер беобахтер" со скупыми строками сообщения "Aus Fuhrershauptquartier" — ставки Гитлера. Да и разве иногда не сбывается то, что хочешь больше всего на свете? Хоть я и понимал, что советское торжество — это не касается меня. Но тогда же перелом происходил и в другом — с историей генерала Власова. После его приезда в Берлин, если не ошибаюсь, в середине сентября 42-го и после каких-то попыток разобраться в обстановке он смог сделать важный шаг в том деле, который был им задуман вместе с сообщниками. Шутка ли — открытая борьба с советской властью!

"Власов и Зыков решили составить собственную политическую программу, более понятную и приемлемую для советского человека..." —

читаем в книге историка Е. Андреевой, уже цитированной раньше. И вот как описывают и другие послевоенные авторы!

До этого генерал сам подписал листовку со своим портретом, которая была разбросана над прифронтовой полосой. Он также ознакомился с составленным одним видным германским пропагандистом — капитаном фон-Гроте целой программой из 13 пунктов о борьбе с большевизмом и создании "Новой России". Но одновременно ему довелось ознакомиться с рядом эмигрантских документов — в первую очередь программой НТО, и это вызвало желание улучшить текст того, с чем предстояло сделать важный, рискованный жест в такой борьбе — решающей для многих людей...

Так возникла "Смоленская декларация" — первая развернутая программа Русского Освободительного движения, по сути объявившая о начале "власовщины". Она была подписана 27 декабря 1942 года от имени так называемого "Русского комитета" А. А. Власовым — его председателем и В. Ф. Малышкиным — секретарем. В тексте обращения "к бойцам и командирам Красной армии, ко всему Русскому народу и другим народам Советского Союза" там были те же 13 (чертова дюжина!) пунктов, предваренных вступлением под заголовком: "Большевизм — враг русского народа" и завершенных здравицей в честь "Русского народа — равноправного члена семьи народов Новой Европы", в честь "почетного мира с Германией" с призывом "в бой за святое дело"...

 

Я только недавно видел фотоснимок с этой программой, когда мне попалась книга выше упоминавшегося Сергея Фрелиха — переводчика Власова. Поэтому не знаю, какое впечатление она произвела на читателей тех миллионов листовок, которые были выброшены в прифронтовой обстановке и даже в советском тылу. Но характерно, что в массовых органах печати, как мне потом говорили, о такой декларации и вообще о "Смоленском комитете" сперва ничего не сообщалось. А Вовка утверждает, что он услышал об этом по радиоточке у себя дома только... в первых числах марта — через месяц после окончания битвы под Сталинградом и после введения немцами общего траура в Германии.

Не значит ли это, что германское руководство, потрясенное новым крупным поражением в войне с СССР, теперь решило прибегнуть к помощи новых союзников — русских, поднявшихся против своих угнетателей — большевиков? По крайней мере, так заговорили у нас в бараке, когда сюда уже дошли вести не только про Сталинград, но и про Власова. А вскоре кто-то из соседей сунул мне номер "Нового слова", где прямо было озаглавлено: "Призыв генерала Власова" — правда, не на первой странице, а в середине газеты, где-то на ее пятой странице, что ли. Видно, эмигрантам, издающим ее, не очень понравилось, что берется освобождать Россию бывший советский генерал, а не они, собиравшиеся это делать целых четверть века — и безуспешно... Зато под Андреевским флагом!

Так я думал, лежа на своей койке, допоздна — и не один вечер. Признаться, меня взволновало то, что возникает сила, которая обещает избавить нас от прежней жизни, не давшей ничего хорошего, кроме нищеты и террора. Но и смущало: а вдруг победой над большевиками потом воспользуются немцы, которые давно зарились на нашу землю и все ее богатства? Ведь они пришли в нашу страну совсем не как освободители (и даже в газетах об этом никак не писали!), а творили такое, что до сих пор страшно вспомнить, не говоря уже про Уманскую яму, в которой я сидел... И интересно, что сказал бы мой покойный отец — хоть и не терпевший советской власти, но любивший свою Родину, как это он внушал школьникам? Да, принял ли бы он, как это назвали, — "Призыв генерал-лейтенанта Власова"? И было не уснуть от такой мысли. Не раз!

Тем временем Власов с его сторонниками не просто обосновался

 

в Берлине. Сперва он поселился там, как пишет Арк. Васильев в романе "В час дня, ваше превосходительство", в отеле "Центральный" на Фридрихштрассе — недалеко от знаменитой аллеи Унтер-ден-Линден, а Ю. Квицинский описывает в своей книге "Генерал Власов — путь предательства", как после наспех подаренного генералу штатского наряда — темносинего костюма со следами химчистки знатный берлинский портной сшил для него со специальной примеркой знаменитый впоследствии власовский френч без всяких знаков отличия — коричневый, с длинными концами ворота...

И генерала капитально обустроили, когда ему довелось навестить дом № 10 на Викториаштрассе, где размещались многие антисоветские редакции, в том числе будущая официозная "Заря". То был целый городок под Берлином — в поселке Далем, где он зажил в двухэтажном особняке № 9 по Кебицвегу (этакая дорога в лесистой местности недалеко от Ботанического сада, если смотреть на схеме в книге С. Фрелиха). А к югу от Берлина — на другой схеме у Фрелиха — можно видеть и пресловутый Дабендорф (по соседству с Бабельсбергом — помещением киностудии УФА и дальше — историческим Потсдамом!) — тот самый центр с бараками и коттеджами, где сперва размещалась только школа власовских пропагандистов, а потом по сути возникло гнездо всей РОА!

Да, основательно немецкие хозяева обхаживали того, кого они выбрали из всех пленных советских генералов, чтобы совместно повести борьбу против большевиков! Между прочим, при своем выборе будущего командира для Русской Освободительной армии немцы намечали и генерал-лейтенанта Понеделина — бывшего командующего 12-й армией, с которой я и отступал до Умани... Интересно, в каком лагере он тогда находился, тоже попав в плен после разгрома? И что с ним было впоследствии у врагов?

Повторяю, все это устраивалось и налаживалось после опубликования декларации "Смоленского комитета" и после поражения армии Паулюса под Сталинградом. Но когда в марте 43-го немецкое радио официально объявило про Власова, то сразу же опубликовали и его знаменитое письмо под названием "Как я стал на путь борьбы с большевизмом". Вот это был самый интересный документ — как бы исповедь человека и гражданина, который сделал не только для себя, а и для всей России переломный исторический шаг!

 

Правда, в ту пору я — в своем подземелье под Швейнфуртом — еще не знал подробности такого власовского письма. Лишь не сразу до меня дошли разные детали — начиная с того, что генерал относительно молод (сорок с лишним!), что сам из крестьянской семьи, к тому же из глубины России (Нижегородская губерния), что учился не в школе, а в духовной семинарии (и недаром отличался монастырским басом!) и с началом Гражданской войны пошел добровольцем в Красную армию (то есть прошел путь от рядового!). Дальше было тоже немало любопытного: после военных курсов и учебы в академии он вступил в партию в 1930 году (не спешил делать карьеру!), но в момент расправы с верхушкой Красной армии — группой Тухачевского уцелел, находясь в Китае (не кем-нибудь, а в качестве советника у пресловутого Чан Кайши!)...

Кстати, не потому ли его взяли туда, что у него характерное лицо — сильно скуластое и с узкими глазами, к тому же в больших круглых очках? Туда ведь подбирали и по такому внешнему признаку — чтобы было явное сходство с китайцами, если начнут разбираться — кто именно помогает воевать против Японии. А поэтому я вначале и разочаровался, увидев Власова на фотоснимке: совсем не похож на русского... даже обидно! Там было изображение генерала на полевых учениях, где он стоит за плечом пулеметчика, показывая рукой на нужную цель. Вполне привычное фото, казалось бы, для старых советских органов, если бы только на фуражке генерала там была, как положено, обычная звезда — пятиконечная, а не кокарда, похожая на царскую! Изображение, которое потом показывалось даже в нашем фильме — послевоенном сериале про судьбу резидента: там это фото разглядывают оперативники из КГБ, выясняя прошлое пойманного шпиона... Ничего себе — нашли сопоставление! Лишнее оскорбление генерала!

Ну и что я еще узнал самое любопытное про Власова — после его благополучного возвращения из Китая (даже с орденом от того же Чан Кай-ши!). То, что он, став командиром одной из советских дивизий, добился для нее первого места по разным показателям, как это говорилось, "в боевой и политической подготовке", а его самого за то... наградили высшим орденом!

Вот как об этом — факте награждения генерала Власова и вообще о высокой оценке его перед войной я прочитал в одном романе:

 

"Раза два-три в год, перед большими праздниками, Сталин просматривал списки военных, представленных к наградам, к присвоению генеральских званий, к повышению по службе. Все соответствующим образом оформлено, прошло положенные инстанции, и Иосиф Виссарионович лишь знакомился с бумагами, ставил свою подпись, если она требовалась..."

И далее у автора романа "Тайный советник вождя":

"Так было и в феврале 1941 года, накануне дня Красной Армии. После обеда мы сидели вдвоем в кабинете Сталина на Ближней даче. Иосиф Виссарионович отдыхал, откинувшись на спинку дивана, потягивая свою трубку. Я просматривал наградные листы, выписки из личных дел и передавал Сталину с краткими комментариями или предложениями. В руках у меня был "Наградной лист на командира 99-й стрелковой дивизии генерал-майора Власова А. А.", подписанный командиром 8-го стрелкового корпуса. Представлен за успехи в службе к ордену Красной Звезды. Совсем недавно, в прошлом году, получил генеральское звание..."

Кстати, об этих генеральских званиях. Припоминается, как я узнал об их введении в армии — вместе с тоже невиданными раньше адмиральскими званиями. Я тогда как раз приехал на побывку домой, отпущенный из части "за успехи в боевой и политической", а едва заглянул к дяде Мише Гридину, чтобы рассказать о своей танковой технике, которую уже водил, то... Не забыть, что в окне его дома была вывешена для защиты от солнца газета с портретами новоиспеченных советских генералов и адмиралов (действительно, невиданное явление — вроде царских военных званий!). На целой отдельной странице "Правды" печатались эти маленькие портретики с надписями под ними — и знать бы, что среди них красовался тогда и он, сам Власов! Шутка ли — то был цвет Красной армии!

Ну и как же отнесся Сталин с трубкой к данным на этого генерала? Читаем дальше в том романе:

"Просмотрел автобиографию. Написана грамотно. Четкий почерк. Привлекала внимание и аттестация, подписанная командующим войсками Киевского Военного округа генералом армии Жуковым 26 ноября 1940 года. Известно, что Жуков скуповат на похвалу, а в аттестации одно слово краше другого. За короткий срок Власов вывел свою дивизию в передовые... Порядочный человек этот Власов, —

 

сказал Иосиф Виссарионович. — У нас есть хитрецы, которые выпячивают в своих биографиях то, что им выгодно, и затеняют то, что может повредить им. А вот Власов, смотрите, пишет слово "Духовная"... в смысле семинария — с большой буквы, подчеркивая свое отношение и уважение. Так может поступить только-порядочный человек, который ничего о себе не скрывает..."

И автор — В. Успенский тут пишет:

"Я не возражал, помнил прошлое. С тяжелой руки Троцкого и его сторонников, искоренявших у нас православие, принадлежность к касте церковнослужителей считалась большим минусом. А Сталин, сам бывший семинарист, испытывал определенную симпатию к этим людям, ценил их образованность, доверял им. Например, тому же Микояну, тому же Василевскому.

— Жуков аттестует Власова наилучшим образом, командир корпуса его хвалит, — продолжал Иосиф Виссарионович. — Надо поощрять таких людей... Почему орден Красной Звезды? Это хороший орден, но товарищ Власов достоин более высокой награды!"

Тогда главный герой этого романа Владимира Успенского лестно заключает:

"Вот так, совершенно неожиданно для всех, в том числе и для самого вождя, генерал-майор Власов получил орден Ленина. И вскоре — повышение в должности".

Должность эта была — командующий 4-м механизированным корпусом, а после успешных боев за Перемышль — и командующий 37-й армией под Киевом.

После такого достойного представления молодого боевого полководца этот В. Успенский еще подробно характеризует успешные дела Власова у стен Москвы во главе 20-й армии. В составе двух стрелковых дивизий, трех стрелковых бригад и двух танковых — с 60 машинами это была ударная армия (до пресловутой Второй ударной!). Автор также восхвалял 64-ю бригаду, укомплектованную моряками-добровольцами с Тихого океана ("В первых же боях под Белым Растом покрыли себя неувядающей славой — сбрасывая перед боями шинели, ватники и шапки и оставаясь в черных бушлатах...").

Вот как в этом романе... с таким авторитетным названием! — дан успех и самого Власова:

 

"Моряки и танкисты рвались вперед, пехота закрепляла достигнутое, а генерал Власов умело консолидировал и направлял быстрый поток. И неисторично, даже глупо умалчивать, что именно Власов, правильно оценив обстановку, дерзким маневром вывел подвижную группу своих войск в полосу 16-й армии, на тылы немецких дивизий, упорно оборонявшихся вдоль западного берега Истринского водохранилища, — и побежал враг!"

Схематическое изображение успешного продвижения власовс-кой 20-й армии дано в книге С. Фрелиха. Там справа от позиции его армии обозначена 10-я армия под командованием Рокоссовского и слева — 5-я Говорова... ничего не скажешь: знатные соседи! И удивительно ли, что в будущем командующий РОА бахвалился, уверяя, будто мог бы вместе "с Костей" и другими бывшими боевыми друзьями, что называется, "по телефону" договориться о взятии осажденного Ленинграда? То, до чего не сотворили и немецкие завистливые генералы! И то, что подкосило веру Власова в свои силы... Вот как вырастала в книгах фигура этого деятеля!

Да, ведь тогда же он успел завоевать не только военный, а и политический авторитет. Это произошло во время его поездок в чисто пропагандистских целях по районам, освобожденным вермахтом, — от станции Сиверской, где пленного генерала впервые принял немецкий командующий, а дошло и до латвийской столицы — родного города автора книги "Генерал Власов".

О том, как проходили такие поездки, пишут подробно и чуть ли не взахлеб многие другие авторы книг о власовской эпопее.

"25 февраля 1943 года в сопровождении подполковника Владимира Шубута и бывшего начальника лагеря для военнопленных в Виннице капитана Петерсона Власов проехал через Литцен и Смоленск. Его встретил фон Шенкендорф, с которым он обсудил политические аспекты Русского Освободительного движения. Вечером он очень успешно выступал перед многочисленным русским собранием в помещении театра. Он сказал, что хотя немцы и являются союзниками, национал-социализм навязан России не будет. Употребляя поговорки, он говорил доходчивым языком..."

Так пишет Екатерина Андреева, подчеркивая, что Власов произвел "хорошее впечатление". Затем в течение трех недель его как бы "обкатывали в поездках по Белоруссии, хоть и еще не подпуска-

 

ли к радиомикрофонам, а также возили по добровольческим формированиям. То, что, к сожалению, мне не довелось увидеть...

Воодушевленный этим, Власов осмелел настолько, что составил по возвращении в Берлин меморандум "о необходимости изменить немецкую политику" с ее жестокостью к населению, которое приняло немцев "как освободителей". И более того, пишет Андреева, что особенно важно в оценке его усилий:

"Он убеждал, что нужна... положительная цель, без которой... "Смоленская декларация" начинала казаться неубедительной".

То есть от завоевателей требовались четкие гарантии независимости для России после ее участия в борьбе против большевизма!

Это было то самое, что больше всего тревожило людей. Ведь немцы ничего не обещали всем народам, и я не раз слышал, как в нашем подземном бараке многие шептались: "Ну, а что же будет дальше? России не останется, да?" Об этом ничего не говорил и наезжавший еще при мне на Украину "министр восточных областей" — Розенберг. В военном мундире, важный и недоступный, он доехал до Николаева, но ни слова не сказал о будущем Украины. А только объявил про какое-то "новое землепользование" — для богатых хозяев. Ну, разве этого было достаточно в ту пору?

А когда Власов потом снова стал объезжать оккупированные области с представителем верховного главнокомандования Деллингсхаузеном, побывав и на заводе, и в храме, и по селам, то добился такого успеха ("в Луге восторженные толпы прорвались через полицейский кордон", по Е. Андреевой), что вожди Германии забеспокоились. Гиммлеру не понравилось, как в Гатчине Власов "приглашал" немцев в гости "после освобождения", а Кейтель даже "немедленно дал приказ, чтобы Власова вернули в лагерь для пленных".

Потом я слышал, что Власов попал под домашний арест — находился в берлинском пригороде Далеме, утешая себя разговорами с близкими и не удерживаясь от выпивки — "с горя"... Как говорится, в чужом пиру похмелье! Ну и вот что вышло с его "борьбой"!

Так происходило в течение лета 43-го, хотя уже было широко известно о всех заявлениях и о создании РОА. Вон до нас изредка стали доходить номера официальной газеты — "Заря", которой многие заинтересовались. Хотя со мной в бараке было больше украин-

 

цев, а не русских, и они чаще брали в руки уже известную — из Берлина украинскую газету — "Нова доба". Но любопытно было видеть даже название этой "Зари": буквы стоят на фоне лучей восходящего солнца — действительно, как заря, встающая ндд землей! А сбоку красовалось выражение, похожее на старый советский призыв к "пролетариям всех стран": "Трудящиеся всех стран, объединяйтесь для борьбы с большевизмом!" Это затронуло в голове и в душе не просто давно знакомое, но и волновавшие мысли в последнее время, когда думалось о нашем положении...

Волновало и то в такой газете, что она была написана просто и понятно — доходчивым языком, похожим на беседу, а не лозунгами, как бывало у политруков. Несколько раз встречались и стихи — например, о солдате, попавшем в плен ("Я забран был в плен еле-еле живой..."), когда "к Москве отходили ускоренным маршем", хотя автор подписался не полностью: Борис В-ов. Или вон в другом стихотворении просто воспевалась "музыка Шопена" (так оно и называлось), и эта ненавязчивость тоже по-своему привлекала. Правда, подписывал такую интересную газету не М. Зыков, как раньше другую — "Клич", хотя все равно чувствовалось, что делали ее советские руки... И подкупало обращение к читателям — "друзья".

Впрочем, все это я мог читать и обдумывать не в своем бараке и не под землей, где доводилось работать. Пожалуй, в той обстановке — тесноте и шуме особенно не начитаешься, как это я любил с детства. В разгар нашей работы — как оказалось, строительства шарикоподшипникового завода — сюда нагнали много новых работников, и в большинстве тоже с Украины, Потом я узнал имя того, кто был "генеральным уполномоченным" по обеспечению рабочей силой, — Заукеля и даже узнал про его обещания "сделать все для замены призванных в вермахт квалифицированных рабочих".

"Гитлер обязал Заукеля без всяких колебаний ликвидировать дефицит рабочих рук за счет жителей оккупированных земель. Фюрер подчеркнул: "На подвластной нам территории проживает свыше 250 миллионов человек, и нет никакого сомнения в том, что нам удастся полностью загрузить их работой..."

Так писал в своих "Воспоминаниях" Альберт Шпеер, ставший министром вооружений Германии после смерти в феврале 42-го Тодта — "гения строек".

 

Но эти планы нарушались из-за налетов авиации западных союзников. Поэтому нашу стройку и загнали под землю — по приказу того же Шпеера "перебазировать основные военные заводы" после первой- бомбежки Швейнфурта в середине 1943 года. А когда после второго налета на этот городок — 14 сентября рассредоточили предприятия, как еще пишет Шпеер, "по окрестным деревням", меня уже не было там.

Я очутился не только как "канадец", а в частях "Вайсрутении", которую вывели в Бельфор... Или попросту — "Западной Руси", то есть Белоруссии.

4

 

О том, как случился такой переход, — если не в другую веру, то на сторону врага, я тоже впоследствии долго думал, простаивая на складской вышке.

Не забыть того дня, когда я возвращался из нашей подземной норы — в общем строю с другими подземными каторжниками, а на лагерном плацу возилась группа немцев, окружив какой-то грузовик. Немцы суетились, размахивая руками и издавая повышенным тоном гортанные, как у них водится, восклицания (совсем не так, как, помнится, выражались люстдорфские жители!).

"Kom… kom zu mir!" — вдруг раздался оклик, явно обращенный в нашу сторону. Звал комендант, указывая своей здоровой — левой рукой... и как ни странно, в мою сторону. "Мефистофель" — так звали мы его между собой за мрачный и мстительный нрав (точно такой кличкой называли, как я успел узнать от Вовки на Слободке, и того начальника бывшей автомастерской облкинофототреста, где работал его отец, на которого — я сам это видел — орал злой немец). Еще не принимая такой оклик на свой счет, я шагнул дальше, но тут меня вытолкнул из строя своей нагайкой дежурный по разводу — оберефрейтор. А когда я шагнул к толпе немцев с "Мефистофелем", то... Тогда и вышла перемена в моем положении!

Уже не вспомнить, что там была за поломка, из-за которой шел спор. Похоже, в той машине заело карбюратор, и мне показали, чтобы я — "шпециалист" — глянул на него, чтобы разобрался и подправил. С досадой я полез в мотор руками, на которых еще оставались синяки и ссадины от тачки, а потом с любопытством присел,

 

просто заинтересовавшись автомобильным нутром, до которого давно не подступал.

Немцы вокруг сопели и нервно курили, а потом догадались и мне дать курнуть — что-то из югославской продукции ("Драва" или "Морава", кажется). Но пальцы мои не справились с сигаретой, и вдруг слышу над ухом слова по-русски: "Не спеши... Дай помогу!" А там и кто-то уже сует мне зажженную сигарету в зубы. Я глянул — вполне тоже в немецкой форме, но многие курносые и с тоскливыми глазами. Что за кадр, как ныне говорят?

Так я напоролся на них — добровольцев в германской армии, работавших на транспорте. С этими двумя или тремя "гиви" я и бегло переговорил, едва поднялся над исправлением в карбюраторе. Признаться, у меня было ладное настроение — наверно, как и у Вовки Гридина, который даже сочинил стихи по поводу надетых колес отремонтированного им советского грузовика!

Как там было, если вспоминать: Сначала посадить их, подогнать. Потом болты вертеть, жать до отказа. Потом ключом еще... И — снять домкрат! Теперь, пожалуй, можно и дать газу!

Нет, тогда меня долго не задерживали у этой немецкой машины. Тут же, едва она затарахтела, готовясь вместе с ее "гивиками" укатить под погрузку, меня снова погнали в нашу казарму, чтобы оттуда идти на ужин, как полагалось. Но потом в нашей столовой — не успел я сунуть, как водится, ложку в левый карман куртки — под крупными нашитыми буквами "08Т" (вот с какой поры я стал ненавидеть это слово!), вдруг меня снова окликают. Что еще хотят там многочисленные деятели в форме и без нее? Или прикинуться больным — "крайком", чтобы застрять в кабинете "лагерсартца" — врача? Хотя рассуждать тут долго не приходилось...

На этот раз со мной стал разговаривать не однорукий комендант, а гауптман — пехотный капитан, закончивший погрузку своего грузовика. Остальные — "гивики" и несколько охранников их груза — торчали на верхотуре в кузове, с любопытством поглядывая на меня — вымытого и даже жадно срыгнувшего. А гауптман уже говорил со мной — о том, чтобы я ехал с ними: мол, "Fur helfen" —

 

в помощь! И стал называть местность, где расположена их часть — под Мейнингеном, а потом и расспросил о моем старом — советском воинском звании. "С варениками был..." — зло буркнул я, еще не зная, как мне тут быть. Так звали треугольник в петлице.

Да, соображай, старший ефрейтор Тарасенко Иван, бывший танкист и вообще советский гражданин, как поступить правильно... чтобы и с выгодой себе, и по совести! И чтобы потом мог ответить за свой поступок! "Ну, "weiter, obergefreiter"... — как еще пелось в песне — тогда широко известной "Розамунде"!

Впрочем, что тут сказать о совести, если еще в августе 41-го, как мы потом узнали, специальным указом привлекались к ответственности лица и их семьи, попавшие в плен? Особенно круто с нами обошелся лично Сталин, подписав свой знаменитый приказ № 127 через год, когда я уже был дома.

О том, что означал этот закрытый приказ Верховного Главнокомандующего Красной армии, сразу ставший достоянием как германской пропаганды, так и мировой общественности, пишет теперь в своей брошюре о генерале Власове одесский журналист, которого я уже цитировал выше:

"Расстрелу и прочим репрессиям подлежали не только те солдаты и офицеры, что оказались в плену, но и семьи их тоже надлежало подвергать аресту, ссылке, лишать всякой помощи государства".

(Б.Сушинский. — "Генерал Власов — отверженный и проклятый").

С негодованием он указывает на то, что предусматривало советское командование как единственный выход из положения под угрозой плена, — "пулю для себя". И тут же гневно вопрошает:

"Кто дал право требовать от солдат и офицеров обязательного самоубийства, угрожая в противном случае подвергать репрессиям их семьи? Кто дал право правительству, правящему режиму какой-либо страны превращать свою армию в армию самоубийц?"

И этот журналист еще напоминает тем, "кому захочется в очередной раз заклеймить власовцев", о том, что в плену оказывались "часто не по своей воле, а по воле фронтового рока". То есть именно мое обстоятельство!

 

"Когда в лагерях немцы зачитывали этот приказ Сталина, — продолжает Б. Сушинский, — или же просто ссылались на него, то пленные просто отказывались верить им. Считали, что это германская фальшивка, что советское правительство и родная коммунистическая партия не могут столь бездушно относиться к ним..."

А вот совсем касающееся меня:

"По-настоящему убедились в том, что это правда, когда после освобождения из немецких лагерей их стали загонять в коммунистические сибирские лагеря".

Похоже, я предвидел с самого начала, что ожидает меня в будущем! Хоть и мне не довелось стать свидетелем зловещего сталинского приказа...

Ну, так что я все-таки ответил гауптману на его предложение тоже ехать "с ними"? Как я распорядился своей выгодой, оглядываясь на совесть, пусть и поруганную? Насколько выдержал этот гражданский экзамен ты, Карапет?

Потом я не раз буду осуждать себя за то, что мой отец — бывший учитель, не побрезгавший стать нищим на свалке, убедил меня: "Не предавай себя!"

Поэтому я сказал, помотав головой: "Наин, герр гауптман".

Тот хмыкнул, отпрянув от меня. Другие что-то быстро заговорили. Некоторые лишь пожали плечами.

Но я уже отступал от грохотавшей машины, где для меня было даже заготовлено местечко — среди ящиков в кузове. Ауфвидерзеен, парни из "гиви"!

Мне предстояло быть по-прежнему в подземном карьере — в этой "пещере Лейхтвейса", которую, похоже, сам накликал на себя с детства. Как я накликал потом на себя Францию — эту страну любимого Мопассана — на вышке и по глухим углам курорта.

Впрочем, так еще было бы хорошо, если бы немецкое командование не возмутилось из-за моего отказа от оказанной чести — быть "добровольным помощником" в германской армии. Ведь, согласно тому же Б. Сушинскому, тогда попасть в эту категорию стремились многие — и немцам было из кого выбрать!

"Обнаружилось огромное количество людей, изъявлявших желание служить в различных подразделениях вермахта: окруженцы, пе-

 

ребежчики, местные жители. Все эти люди являлись к командирам немецких частей и просили принять их на службу. Что офицеры и делали, но в основном на свой страх и риск..."

Мой же риск оказался в другом — в отказе от такой службы. Двойной жест — гордости и отчаяния!

Вспоминая теперь об этом, я не могу сказать, что поступил опрометчиво. Ну, спрашивается, как иначе мог поступить я — хоть и выросший на голодных советских хлебах? Ведь я был и уважающий себя — крепкого и ловкого, чуть ли не спортсмена! А отсюда — и необходимость держаться с достоинством!

Да, я на какую-то секунду представил тогда: что сказал бы мой покойный брат Федька, узнай он про переход на службу к немцам, — он, носивший на лбу гордую надпись "Береговая оборона" вокруг его бескозырки?

Правда, оставалось и мое немецкое родство — в первую очередь бабушка, с ее упорным характером, немного передавшимся и маме. Но... Бог мне судья в ту тяжкую, поистине роковую минуту.

И не такие ли слова я вскоре говорил себе позже, ругая за свой шаг?

О том, что со мной в конце концов было, я рассказывал потом Вовке. Это было после освобождения, когда я добрался до Одессы.

Тогда и бывший "Интеллигент" оказался дома — тоже отбыл срок, путь и небольшой. И вот выслушал меня — о последствиях отказа, о наказании в гестапо... Мол, а что еще оставалось?

Ведь действительно меня сразу потянули за решетку, не допустив даже туда — в "пещеру Лейхтвейса". Меня допрашивали следователи, выставившие передо мной весь набор пыточных инструментов — так мне это показалось. И меня представляли чуть ли не врагом рейха — за нарушение каких-то норм "остарбайтера"!

Каюсь, что тогда я не мог ответить, как следует, хоть и знал немного по-немецки. И особенно хотелось высказаться — нет, даже заорать на этом ненавистном языке, когда пригрозили печью. Чему и Вовка не поверил! Да, настоящей печью — для пыток!

"Не может быть, Иван!" — сердито сказал он. И у него было столько испуга в загнанных, еще зэковских глазах, что я пожалел его. Но все же...

"Точно, — сказал я. — Меня подвели к печи. К зажженной печи... Понял?" Хотя и сам еще не понимал.

 

Нет, все же он понял. Но когда я сказал о последнем поступке...

О том, как именно я шагнул туда — в горящую печь лагеря.

Не сразу! Потому что вдруг ударил меня по спине... Оглушил!

И даже рассмеялся: "Пошел на руках? Туда?!"

Ну, что действительно мне оставалось? В последний момент мог показать этим губителям, на что я способен... После долгих недель там, в гестапо! На зло им всем! Кар-рам-ба!

Да, я сделал рывок на месте. Встал на руки, прогнул локти. Вскинул вбок — направо и налево — голову. Мол, так посмотрите — вы, гады... на что мы способны! И с кряхтеньем двинулся туда — к огню в трех шагах. Сразу испугавшись, если честно... Или просто пьяный. Прямо на гибель!

Умирать — так если не с музыкой, то... И если не с гордо поднятой головой, так и не с поднятыми руками, а с ногами — вроде бы в насмешку... С моим уникальным номером — как в цирке! Вместо Якобино и Мишеля. Или что там у них было? На афишах, когда я ходил по городу? Прощай, наша Одесса! М-мать вашу так...

Конечно, меня стал обжигать печной жар. Вдруг дрогнули мои локти — видно, я все же ослабел. И пришлось, не задерживаясь, качнуться всем телом. Да, вперед ногами, болтая ими над головой. Прыжок — в ничто! Или как это... где пишется?

Кажется, так называлась книга популярного фантаста Александра Беляева? Это было последнее, что мелькнуло у меня в раскаленной голове. И я рухнул. Плашмя.

Да, прыжка не вышло. Кто-то подхватил меня за те же ноги. И оттянул, ругаясь из сплошных междометий.

Когда я упал, сев на задницу, то озирался, как дикарь. Что это?

Меня оттянули дальше — от раскрытой вагранки. И я заревел.

Да, просто заревел — в обиде и с облегчением.

Жив, Карапет! И что же теперь дальше?

Так меня спрашивал и Вовка Гридин, все же поверивший в это чудо. И тут же наливший мне полный стакан чего-то там...

Но чуда не было: просто немцы, увидев такой акробатический трюк, сочли меня если не сошедшим с ума от страха, то по крайней мере "вундером". Не иначе, рассуждая трезво! Чудом!

А таких они уважали, если не убивали. И, видно, сразу решили, что со мной можно что-то придумать. Чуть ли не выступления пе-

 

ред публикой — в их берлинском цирке "Плаза". Или даже для экспериментов Гиммлера! Ну, интересно... в самом деле!

Вон разве сами они не устраивали подобные номера? Так же, например, решили сбросить с самолета на полном ходу над островом Крит своего лучшего боксера — Шмелинга в 41-м. Он благополучно приземлился, пусть и заболел расстройством желудка с перепугу. А потом пленные англичане орали, узнав его.

Они кричали от восторга за возможность увидеть мирового чемпиона, пока его проносили мимо: "Хелло, Макси!" И как это еще описал Малапарте? Или немцы говорили: "Прима!"

Ну, так "Интеллигент" сам крикнул: "Здорово, Карапет!" Кстати,он был немного похож на этого Шмелинга! В натуре!

Это было одно из лучших моих воспоминаний здесь, на вышке.

Хотя через месяц мне все же пришлось стать "гиви".

И еще с каким привеском — власовщиной.

То, что меня потом и сгубило.

5

 

Правда, это произошло не вначале такого моего превращения.

Когда я появился поневоле в поселках Саксонии в составе целой хозяйской автоколонны "бенцов", то еще не успел увязнуть. И не только морально, а и формально — с получением необходимой документации.

Такой порядок был введен позже — спустя полгода, в конце апреля 1943 года. Оказывается, была целая директива Верховного командования сухопутных войск № П (5000) под названием "О местных вспомогательных силах на Востоке" (что ты скажешь — они упорно использовали такой термин!). И там указывалось:

"Этот документ предусматривал как возросший интерес местного населения к службе в рядах германской армии в качестве подсобных работников, так и соответствующее отношение к ним: предупредительное обхождение и улучшенное питание".

Предусматривался "тщательный отбор" претендентов для вступления на службу, и лишь "после проверки в течение испытательного срока" следовало представление к службе. При этом "добровольцы, бывшие в плену, не считались больше военнопленными".

 

Вот бы и советским органам принять такое положение — о снятии статуса военнопленных! Чтобы больше не терзать их, как это было у нас, — и после окончания войны, и даже после отбытия наказания!..

К сожалению, лично на мне не сказалось это положение. Да, стоило летом 45-го попасть в Проверочно-фильтрационный лагерь, как там напомнили обо всем.

А знали бы эти следователи, чего мне стоило звание "Hilfs-willige!"... He только мученик, а и под опытный экземпляр!

Ведь после моего смертельного циркового номера перед входом в горящую печь я не просто превратился в глазах администраторов лагеря в чудо. То, что не укладывалось в умах чекистов!

"Вундербар!" — так говорилось и впрямь для развлечения, когда комендант лагеря хотел позабавить своих гостей — от "этих бедных евреев" (по выражению Гитлера) до представителей Международного Красного Креста (знатные дамы!).

Действительно, не раз бывало, что ради смеха, желая успокоить новую партию евреев, перед ними выставляли меня — эту "помилованную жертву", путь и без объяснений — как именно "помиловали". А беспокойные врачихи из Швейцарии даже просили меня снова встать на руки — как героя! И чуть ли не обнимали!

Слава Богу, раз такой трюк и выручил меня. Одна из представительниц Красного Креста вдруг запросила высшие инстанции рейха о моем "статусе". И тогда они, что называется, "без меня женили" — отправили даме мою фальшивую карточку "гиви", а потом заставили меня надеть чистую робу, похожую на военную, чтобы сфотографировать. И такую липу предъявили миру... На позор!

Не сказать, что к тому времени я был как-то сломлен и без сопротивления дал над собой еще раз потешиться. Ведь наступала зима, а с ней не только шли холода — с необходимым сносным приютом, а и надежда на победу под Курской дугой. Да, я же все-таки не только верил в Красную армию, а и желал ей успеха в борьбе с Германией! Хотя и сознавал, что для меня это совсем не обернется торжеством... И как потом пришлось раскаиваться!

Еще до появления в ПФТ я понял, что надо было все же избежать принадлежности к "гивикам" — любой ценой, пусть даже с попыткой бегства. О том, как бежать из лагеря, я мог предполагать

 

только теперь — в спокойной обстановке, находясь на вышке складского помещения в Дьепе и за столиком, если дядюшка Ришар не посещал бистро. Но все чаще и на вышке меня отвлекали политические страсти: то мальчики прямо у меня на глазах, явно подстрекаемые местными "маки", заклеивали лозунг на стене, оставляя вместо выражения "centre le bolchevisme" слова "centre le boche" ("боши" — так издавна называли немцев). А то юные газетчики громко кричали о победах в Белоруссии французских добровольцев из бригады де-Бринона — явная чушь! Нашли, кого славить — "петуха", как и истинно "голубых" — из испанской дивизии СС...

Но бывали и другие страсти — с девицами, как я их ни чурался, откровенно боясь, как и у Зоей, — заразы... Похоже, кто-то рассказал им, что я — ходок на руках, и они показывали мне жестами, придя на пляж, — чтобы там же, на песке, и походить — за поцелуй ("pour baiser!"). Лишь потом я узнал, что это слово — "безэ" не только схоже на фамилию композитора или обозначает сорт пирожных, но и... Девицы сами показывали, опуская палец к ногам, — что это такое. А когда я еще не понимал, то ржали! Мол, возьми!

Ну, Карапет, в какую нелепую историю ты здесь попал! Неужели все былые события, все мучения и испытания, вся военная эпопея и политика вокруг свелись теперь к одному — к ласкам распутной хохотуньи под забором. Хотя, наоборот, как я буду жалеть потом — где-нибудь в заполярной и даже сносной мордовской зоне, что не попользовался тем, чего не узнаю в жизни! Об этой Копакабане, если вспомнить тропическое танго...

Ведь такого не было даже в туристическом Бельфоре — первом для меня французском городке. Не сказать, как вообще волновало то, что вместо давно желанной Бельгии, к тому же в недрах ее земли — в шахтах, я теперь попадаю еще дальше на Запад — шутка сказать... Франция! Помню, я смотрел из окон нашего поезда (не товарного, а вполне пригородного — по нашим понятиям!) на то, что постепенно разворачивалось там, несмотря на войну. Блеск!

Да, хоть война не первый год топталась на этой земле, но вон вижу велосипедистов вдоль железнодорожной колеи. Они едут вполне независимо, пусть даже это пресловутые "макизары", как ими нас ни устрашали. Или те же девицы — не просто в обязательнейших тюрбанах, но и в брючках (не дай Бог появиться так даже

 

в Одессе!), посылавшие нам вдогонку воздушные поцелуи (одна из форм "безэ"!). Или что говорить об их домашнем быте...

А ведь это городок, когда я обошел его, — с населением всего около 40 тысяч и с мелкой продукцией, которая всех кормит... Умиляли даже драки, которые заводили школьники: оказывается, там верховодили из Союза "Молодежь маршала" — в честь престарелого маршала Петэна. То был Шеф — их вождь в другом городке — Виши, ставшем столицей "Свободной Франции" (до вступления немецких войск во второй половине 43-го).

Про них кто-то из наших умников даже сочинил злобный стишок:

В "маршальскую молодежь"

Хочу воткнуть немецкий нож!

Из этой подлой молодежи

Нарезать бы кусочки кожи...

Потом вышло недоразумение: один из "гивиков" исправил слово, заменив нож на "советский", а на поэта, похоже, донесли, так что свирепел ротный командир — из немцев. Ведь вообще вермахтовцы держали в своих руках весь наш состав — от утренней пробежки под командой того же ротного до общего слушания "Гауптс-квартиры" из местного приемничка в клубе.

Но я только ухмылялся, наблюдая за тем, как иногда "маршальцев" все-таки били — и часто дети бывших царских эмигрантов. Да, здесь мы не раз сталкивались и с теми, кто покинул Россию сразу после революции, хотя термина "первая эмиграция" еще не существовало — до появления через пару лет "второй эмиграции"...

Но, пожалуй, забывалось там, на сторожевой вышке, и то, что происходило "на Востоке" (если все же употреблять это гнусное выражение)... Ибо там война свирепствовала, как никогда. Тотальная!

Слово, которое обидней, чем вычитанное из книг — "карамба"...

6

 

Ведь оттуда все чаще шло нечто новенькое, так что родина не забывалась. Как этому ни мешала окружающая обстановка.

Да, разве не бередили душу случайные описания происходившего то в Киеве, где жил некто Торопов с его статьями, а то даже из моей Одессы? Я узнал об этом из берлинской газеты.

Туда, в наш город, раз приехал специальный корреспондент "Но-

 

вого слова". Остановившись в "Большой Московской", он, правда, мало что успел узнать про теперешнюю жизнь, но вот Привоз описал — аж сердце защемило...

Этот Николай Февр, или как его, привел даже одну присказку от базарной бабы, которая выразилась на смешанном языке, добывая сдачу для немца-покупателя: "Повартайте, повартайте... я зараз прицурюкаю!" Как бы вдогонку за другой девичьей жалобой: "Их тебя ждала... варум не пришел? С неба вассер шел..." Умора!

Но по-настоящему меня тронула в той же газете, появившейся на стенде и в нашей казарме, заметочка за июнь 43-го. Вроде бы простая зарисовка — про село, где шли бои, об оставшихся могилах — как местных, так и о военных. И в конце концов жители перепутали эти могилы, ухаживая даже за похороненными немцами. С таким оправданием: авось, и за их близкими присмотрят...

Только спустя многие годы я узнал, что автором такой душевной и смелой заметки была одесситка. Даже стала известна ее фамилия — Нина Одолинская, как и биография, в чем-то совпадающая с моей. Она поехала в Германию весной 42-го по своему желанию, но потом изрядно мыкалась там — вплоть до побегов с мест работы. Пока ее не пригрел издатель "Нового слова" — тоже, оказывается, одессит... Вот уж где сошлись мы, земляки! Всю дорогу!

Жаль только, что я не сумел познакомиться с этой Одолинской, вернувшейся домой после 20-летней каторги на Севере. Вот совпадение судьбы, как и, между прочим, у того же издателя — Владимира Деспотули, отсидевшего свою "десятку" и потом поселившегося в доме для престарелых на Потьме. Но хорошо все же, что эта каторжанка успела выпустить свою книгу, которая так и называется — "Советские каторжанки", а еще раньше тот же берлинский грек-издатель вернулся к своей жене и даже писал ученые труды...

Так, спрашивается, почему бы и мне было не взяться за перо, чтобы рассказать о пережитом? Что я здесь и делаю — с помощью старого земляка по Красной слободке, раз Вовка, то есть Владимир Гридин, стал теперь журналистом, несмотря на все препятствия со стороны разных недругов... Тем более, что и он тогда, в разгар войны, читал эти же газеты — "Новое слово" и "Зарю", а поэтому может сам вспомнить самое интересное из них!

Конечно, там бывало всякое — начиная с утешения: "Плен есть

 

плен". Или со справки о том, что человек к старости уменьшается в росте... на 7 сантиметров. Это было даже в такой боевой газете, как "Заря", хотя рядом могли помещаться и цены на хлеб где-нибудь в глубоком советском тылу — вроде Ташкента. В "Новом слове" же приехавший к сельским девушкам на Псковщине или Новгородщине удивлялся, что они при знакомстве запросто называют себя: Таня или Нина... мол, так бывает только у девиц определенного сорта! А бойкий специальный корреспондент той же газеты — Николай Февр, объездивший и всю Украину, как-то не заметил ни плачевного состояния на рынках, о котором с ужасом рассказывали приехавшие оттуда, ни сплошных облав на улицах — для угона в Германию. Зато какие там были длинные очерки о советских писателях — вроде любимого мной Алексея Толстого, которого чуть не называли придворным лизоблюдом — за последнюю повесть "Хлеб", где превозносился Сталин — как герой Гражданской войны под Царицыном! Правда, с сочувствием писали о пострадавших при большевиках: там, оказывается, был такой близкий друг Блока и Есенина — критик Иванов-Разумник... И вот его трижды сажали с конца 20-х годов, пока он, чудом спасшийся в оккупированном Пушкине — бывшем Детском (или еще точнее — Царском) Селе, не написал сам обо всем под заглавием "Хождение над бездной"... неспроста почти по тому же продажному Толстому — с его "Муками"... Интересно, да? Поневоле зачитаешься такими чужими газетами! И я даже готов был этим делиться с другими в бараке.

Но вот наиболее поразившее тогда в берлинских русских газетах: новости про найденные в середине апреля 43-го под Смоленском останки расстрелянных польских офицеров и ксендзов. Сперва даже не хотелось верить в такую массу "тотэ" — свыше 15 тысяч, многие из которых еще сохранились в раскопанных могилах — грудами костей и черепов с телами под истлевшими мундирами и сутанами, а также с их письмами — к своим близким или из дома. Но очень убедил официальный документ международной комиссии Красного Креста, который был факсимильно воспроизведен в "Заре" с латинскими подписями и одной на кириллице — болгарина Маркова... Та же подпись стояла через год с... противоположными виновниками убийств — под советским документом. И можно ли было верить каким-то газетам — и у немцев, и у нас? О, эти "тотэ"!

 

Что я еще не забыл из тогдашних публикаций, прочитанных в нашей казарме в перерыве между дежурствами на вышке или сидениями в бистро... То были большие публикации в "Заре" — ответы какому-то анониму, который обвинил эту газету, как и вообще Власова с его сторонниками, в... предательстве. Да, так и было написано в открытке без подписи, присланной на имя редакции, а потом и перефотографированной на газетной странице. И с терпением, даже удивившим меня, редакция газеты подробно объяснялась с читателями: почему это не предательство, а патриотизм "в особых обстоятельствах"... кстати, мол, разве большевики в прошлой войне не призывали к поражению собственного правительства — царского? Поэтому, значит, вполне логичной является и борьба РОА против советской власти, пусть даже такими окольными средствами... А победителей потом рассудит сама История!

Пожалуй, это выглядело убедительно, так что я крепко призадумался. И признаюсь: такой довод "Зари" казался мне весьма серьезным, так что недаром о нем до сих пор не упоминает ни одна книга, критикующая власовское движение. Жаль только, что мне не удалось привести этот довод тем следователям, которые допрашивали меня в Проверочно-фильтрационном пункте, как и потом в настоящей конторе КГБ. Ведь я был осужден по другой статье — просто "за измену", а не как власовец, пусть меня так и называли в разных местах — по зонам и даже после освобождения...

Впрочем, не стал ли я фактически им — власовцем, когда здесь же, на французском берегу, на объектах Атлантического вала, изменилось положение? Да, ведь вместо простых "гиви", которые прибыли, как и "Байерутения", во Францию, сюда однажды направились и настоящие "борцы против большевизма" — служащие Русской Освободительной армии. Вот уж действительно были "канадцы"!

Сперва я узнал об этом из той же "Зари". Однажды там на первой странице под крупным портретом генерала Власова появилось четким шрифтом отпечатанное слово "приказ". А под ним — текст о том, что части РОА "переводятся на Запад", якобы для выполнения "общих задач по борьбе с большевизмом". И еще в приказе были пожелания "друзьям" — "выполнения этой почетной и ответственной боевой задачи"... или что-то в этом роде.

Ну и кто мог тогда подумать — во что именно все обернется?

 

В том числе для меня — вроде уже прошедшего какие-то свои медные трубы в этой жизни вместе с "Крымом и Римом"!

А тем более я тогда не мог знать истинной причины такого перевода частей РОА сюда, на берег Франции, якобы для защиты "Атлантического вала" (которого, кстати, тогда на деле еще и не было!), вместо борьбы "там". Лишь сравнивал это с Копакабаной...

Ведь к тому времени многие уже привыкли к мысли, что Власовская армия активно участвует в действиях на советско-германском фронте. Вон, оказывается, в "Одесской газете" в 1943 году изредка публиковались "Сообщения Главного штаба РОА" о боевых операциях против советских войск на том или другом участке. Сообщалось о взятии в плен солдатами и офицерами этой армии пленных красноармейцев, печатались отрывки из писем отдельных пленных, даже их фотоснимки. Было полное впечатление, что РОА — действительно "поднялась на борьбу" или как там это назвать...

Но лишь теперь я прочитал в разных книгах, что тогда никакой реальной РОА еще не существовало. Оказывается, активно работали только школа пропагандистов под Берлином — в Дабендорфе, а в других пунктах действовали диверсионные школы, засылавшие агентов за линию фронта. Настоящие же боевые единицы власовцев — вроде 1-й дивизии РОА стали формироваться лишь в начале 1945 года (и чуть ли не в том же Мейнингене, с которым были связаны и мои лагерные дела!), а Вторая и тем более Третья дивизии остались недоукомплектованными до мая 45-го, если не вообще были на бумаге. Вместо целых десяти дивизий, намечавшихся для всей армии! Вместо гордого ополчения под Андреевским флагом!

Что же стало причиной переброски частей РОА, еще не сформированных в боевые крупные подразделения, "на Запад", как было в приказе Власова? Увы, дело тут даже не в защите "вала", которого, повторяю, не было. А в том скандале, который случился из-за массовой перебежки власовцев "к своим". Это трактуется по-разному то в книге Ю. Квицинского (как якобы акция тех же диверсантов за линией фронта, перебежавших в руки "Смерша"), то у Б. Сушинского (действия "Дружины" под командой Гиль-Родионова, тоже ушедшего за фронт к партизанам и даже якобы принятого Сталиным). И была еще одна причина, о которой я узнал в лагере.

Но так или иначе дело было сделано, и вот как описывает такой

 

скандал Екатерина Андреева — вплоть до последствий и для самого Власова:

"В сентябре 1943 года замыслу Русского Освободительного движения был нанесен новый удар, когда до Гитлера дошли сообщения о перебежчиках из Осттруппен к советским партизанам. Эти сообщения, по-видимому, так его взбесили, что он потребовал расформировать эти части и послать бойцов на заводы и шахты. Все те, кто понимал важность для Германии этих восточных формирований, должны были приложить значительные усилия для отмены приказа. В конечном итоге был достигнут компромисс и части не были расформированы, но переброшены на Западный фронт..."

Именно в числе таких "восточных формирований" была и наша пресловутая "Вайсрутения", о которой отдельно упоминается в другой книге:

"...из местных жителей была сформирована 30-я дивизия СС "Вайсрутения". В немецких документах она именуется по-разному: либо "1-й Белорусской", либо "2-й Русской дивизией". В августе 1943 года "Вайсрутения" была отправлена во Францию, в район Бельфора, где непродолжительное время сражалась с французскими партизанами "маки"...

(Андрей Судоплатов. — "Правда и вымыслы о моем отце").

И та же Е. Андреева подчеркивает, какое значение имела для Власова такая переброска добровольческих соединений на Запад, как и позже — РОА.

"Решение это было для Власова неприемлемым, так как оно перечеркивало главную цель Русского Освободительного движения, а именно —стремление этих русских частей бороться против Сталина. И когда Власов услышал об этом решении, он снова высказал желание вернуться в лагерь военнопленных, и его снова отговорили".

Трагедия деятеля, цель которого была утрачена!

Так вот — тогда и появились регулярные части РОА — настоящие власовские соединения! — у нас, на побережье Ла-Манша, в том числе в Дьепе. С обращением крупными буквами: "ДРУЗЬЯ!"

И случилось так, что я заметил их первые грузовики, стоя на вышке. О, это мое привычное рабочее место!

Как и впоследствии — в фильтрационном лагере.

 

7

 

Помню, был ясный осенний день. С пролива дул норд-ост, напоминавший такой же ветерок в Одесской бухте. Под него удавалось раньше плыть через Нефтяную гавань — к стоявшим там на приколе свежим танкерам, с которых моряки что-то кричали нам и приветливо скалились... Неужели так бывало когда-то?

Здесь же нам могли скалиться только "англо-саксонские плутократы" — с плакатов, которыми была увешана казарма, если сойти с вышки и пойти на обед. В последнее время нас все чаще забрасывали такой пропагандистской продукцией, в том числе и антиамериканской. Не раз на листовках и буклетах красовались звероподобные негры в гольфах и крепких башмаках, душившие белого человека в германском мундирчике, а под этим устрашением стояла броская подпись: "Ist ein Soldat? Nein — Bandit"

Поеживаясь от вражеского ветерка, я и увидел однажды приближавшуюся колонну грузовиков. Они тянулись явно издалека — с запыленными бортами и стеклами, а сидевшие в них жадно, с любопытством смотрели из-за брезента. И не сразу можно было заметить флажки над кабинками — тоже трепетавшие от норд-оста. Я взглянул, а они трехцветные, как и французские... Что это?

Потом во Франции мы изрядно путались, не распознавая — кто именно вывешивал свои национальные флаги. Ведь и у петэновской власти, и у их противников — партизанских "маки" были те же цвета (синий, белый, красный — вертикального расположения), что и. в довоенной Франции. Впрочем, потом я узнал и про такой курьез: когда после выступления по радио маршала Петэна о заключении с Германией перемирия в Компьенском лесу летом 1940 года заиграли не без скорби национальный гимн — "Марсельезу", то, оказывается, эта же "Марсельеза" прозвучала тогда и из Лондона — после выступления малоизвестного генерала де-Голля с призывом бороться против власти Шефа. Одинаковые национальные символы у разных борющихся сторон — вот патриотизм!

Ну, а здесь... Такие же цвета, как у французов, но только в горизонтальном расположении. Русские! — так я почти закричал на своей вышке. И едва не бросился вниз — по шаткой деревянной лестничке. Ведь раньше мне не доводилось видеть такие знаки отличия, когда я в своих поездках на "бенцах" в качестве "гиви" на-

 

тыкался на солдат разных национальных батальонов — кавказских или туркестанских, а то и на балтийских легионеров.

С жадностью я наблюдал, как из кузовов выпрыгивали молодцеватые парни с баулами, тут же нетерпеливо потягиваясь и перекликаясь. Кажется, ветерок стал доносить до меня и их самое сокровенное — легкую матерщинку. Но, Господи, кто обвинит русских людей за проявления лучших чувств? Привет, родная братва!

Да, вон многие с интересом пялились на морские волны (шутка ли — знаменитый курорт!), а кое-кто уже перемигивался с девицами, сразу учуявшими поистине легкую добычу (как приманка — в тюрбанах). Хотя послышалось и немецкое: "прима" и "яволь"...

А там и зазвучала песня, подхваченная многими: "Гулял по Уралу Чапаев-герой". Мне потом говорили, что и в Одессе ее пели с грузовиков пленные, когда их везли по городу. Бывшие "товарищи"!

Что ни говорить, в душах сидело советское начало — как живая природа вокруг!

Как это: "Слышится родное в грустных песнях ямщика"...

Только после дежурства я смог сойтись возле нашего барака под столовой, где сбились многие приезжие ребята — и ради смачного перекура, и для травли по душам. Вот уж были впрямь "друзья"!

Ну и сколько сразу довелось услышать историй: как ехали, откуда снялись в путь, какая у них кормежка, давно ли были в разных операциях, не пропала ли надежда на главное — возвращение домой после победы... Совсем не похожи на покорных "канадцев"!

"Ну-у, захотели — победы!" — так рассмеялся один приехавший, когда рядом со мной спросили об этом. Мол, до нее — как до неба, если не дальше... И посоветовали: спросить у самого Власова, если тот сюда прибудет. Меня заинтересовало это — вот новость!

Да, отец-генерал должен был приехать на берег Ла-Манша, и его здесь ждали многие — от рядовых власовцев до некоторых французов. Вон даже дядюшка Ришар упорно расспрашивал: что это за такой главный борец против большевиков, который распустил свою армию по всей Европе? Якобы части РОА стали прибывать и по соседству — в Бельгию и Данию... неужели так много русских, которые хотят воевать ради чужаков? Но тут же старик укоризненно совал пальцем в портрет Власова: мол, не похожий на русского!

Приехавшие власовцы стали показывать не только газеты, а и

 

такой журнал — "Сигнал", который издавался в Берлине раньше на десятке языков, а теперь вышел и на пятнадцатом — русском. В ярких цветных красках там было все: от видов Италии, где спасли похищенного Муссолини, до очерка о берлинском зоопарке, где подкармливают голодных зверушек. "Лучше бы они нас подкармливали!" — воскликнул один мрачноватый поручик, и мне было неловко признаться, что нас, "гивиков", кормят еще хуже, чем в РОА. Хотя все же было не сравнить с тем, что у пленных...

Вон что сказал по этому вопросу, если верить книге Ю. Квицинского, "только что назначенный командующий добровольческими формированиями при главкоме Западного фронта генерал-майор Вартенберг: "Русскому солдату пропитание не требуется. Он питается древесной корой и корешками". Так якобы было заявлено публично на совещании немецкого офицерского состава в Париже. Вот звери! И хорошо, что мы тогда об этом не знали...

Ну, если говорить о Париже, то мне не забыть, как еще перед войной у нас в журнале "Техника — молодежи" была фотография того набора продуктов, который получают там французы на месяц — какая-то жалкая кучка картофелин, хлеба и маргарина. Тогда в казарме, помню, разглядывая этот журнальный снимок, мы смеялись: "Нам бы под хорошую чарку водки — это на раз! "Но разве не пожимал плечами я сам, читая иногда в "Новом слове" объявления о том, что в Берлине "можно выкупить за истекший месяц одно яйцо"? Другие смеялись: вон даже у мужика — целых два!

Так неслучайно в той же книге Квицинского есть такое описание того, что творили бедные русские воины:

"Не получая необходимого вещевого довольствия и питания, подопечные Власова занимались "самообеспечением", обворовывая французские дома и огороды и устраивая скандалы в местах расположения, нападая и на женщин. В немецкие комендатуры шел поток жалоб на новых немецких союзников с требованиями убрать их подальше от населенных пунктов. Добровольцы предпочитали беречь выдаваемое им скромное жалование. Попытки местных властей срочно расширить сеть публичных домов успеха не имели..."

Правда, с появлением власовских солдат сохранялось то, что раньше называлось культурой. Если бывали только редкие киносеансы в нашем клубе, то теперь к ним прибавилась и так называемая

 

художественная самодеятельность. Выступали отдельные чтецы со стихами про Родину (слава Богу, не персонально — про Власова!), а под гармошку один вокальный дуэт приятно пел народные частушки. Когда же нагрянула целая концертная бригада — точно, как и в Красной армии на фронте! — то... Вот удовольствие!

С каким интересом и как бы горьким восторгом принимали там исполнение стихотворений Сергея Есенина — и уже не про Босфор, рифмуемый с Бельфором, а про родную Рязанщину... Кстати, это была также родина генерала Малышкина — одного из помощников Власова, а вся эта концертная бригада была "Винета" — культурного объединения. Там, кстати, потом будут одесситы!

Одним словом, бригада развлекла по-настоящему новых защитников Ла-Манша, как и немало потом расстроил ее сам Малышкин, прибывший сюда с инспекцией. Да, ведь лично Власова, к сожалению, не пустили для инспектирования защитников Атлантического вала, и замещавший его генерал-майор (который, кстати, был тогдашним редактором "Зари"!) никакими обещаниями нас не порадовал. Вон на снимке в книге Фрелиха он заснят с биноклем в руках перед колючей проволокой, которая тянется вдоль заросшего обрыва у воды, и такой безысходностью выглядит вся эта прифронтовая картина вдали от родных полей! Так и жди, что вот-вот на этот берег ворвутся из Англии и враги — и что тогда с нами здесь будет? Не сложим ли сразу свои головы? Так и не увидев другого берега — родного... Пусть даже лагерного!

"Вот придет английский крейсер..." — как нарочно, в ту пору пропел возле клуба один из власовских офицеров, когда увидел на стенде свежий номер "Нового слова". Там был фельетон про "Бразильский крейсер" на слова песенки Вертинского, так как Бразилия объявила войну странам Оси, — и фельетонист строил насмешки: "Ну, теперь мы пропали!" Но разве действительно через полгода с лишним сюда не придут чужие крейсера и баржи, несмотря на всякие важные инспекции? Хотя скоро у нас появится и другой помощник Власова — офицер связи при 7-й армии, а затем командарм Первой дивизии РОА, герой восстания в Праге весной 45-го генерал-майор Буняченко, бывший военнопленный Херсонского лагеря для военнопленных. Так или иначе зашевелилось...

А вон какую картину разложения наших войск во Франции на-

 

рисовал Арк. Васильев в своем романе, пусть и заведомо враждебном по отношению к Власову и его армии. Там приводится сводка якобы измен в "остлегионах":

"Булонь. Одна рота. Двое русских — Степанов Георгий и Жаворонков Петр, подозреваемые в передаче оружия бандитам, бежали.

Лангон. Один завод. Десять человек ушли к партизанам.

Страсбург. Лагерь советских военнопленных. Охрана и две роты (национальные), командир капитан Свешников (русский, проверен, 6 раз участвовал в расстреле выявленных агентами коммунистов). Есть жалобы на плохое питание. Рядовые Зернов, Котов, Морозов говорили: "Кормят, словно каторжников, в лагере лучше".

(Арк. Васильев. — "В час дня, ваше превосходительство...")

Но не слишком ли сгущена в этом романе такая обстановка? Вызывает подозрение даже обычный набор фамилий власовцев, как и в других местах — особенности общения между ними. "Ваше благородие" и тем более — это "превосходительство"... разве так было в РОА? Чуть не повседневное советское обращение, хотя у этих воинов официально было — "друзья"... вместо "товарищей"!

В такой обстановке я не просто жил там, на берегу Ла-Манша, в Дьепе. Как видно, совсем не по-курортному — не "прима"!

Тогда пришлось мне и делать свой выбор, поскольку возникли события в самой Франции после полного занятия Германией ее территории из-за восстания моряков в Тулоне (о чем потом даже написал пьесу французский писатель Жан-Ришар Блок, находившийся в... Москве). И ведь пойдут облавы по городам, начнутся массовые высылки евреев, а "макизаров" будут выжигать по лесам. Но и генерал де-Голль, чувствуя себя вождем нации — вместо шефа Петэна — станет дерзить Рузвельту с Эйзенхауэром, сидя у Черчилля в Англии на иждивении. Тоже зашевелились свои страсти!

Напряжение, естественно, возросло и на побережье — у Атлантического вала. Так как немецкие части снимались оттуда для отправки на Восточный фронт, где пошло наступление к Киеву Красной армии, вместо них гнали "гиви".

Вот что об этом пишет Юлий Квицинский:

"В одной Франции было собрано больше 72 батальонов, которые срочно распихивались по немецким частям. Не хватало казарм, ору-

 

жия, продовольствия. Над всем западным побережьем Франции висела глухая угроза высадки союзников. Ни о каком отводе на отдых или о переформировании добровольческих частей, обещанных в открытом письме Власова, не было уже и речи. Существовавшие полки дробили на батальоны, передавая их в подчинение немецким полковым командирам..."

Тогда на меня и надели то, чего я раньше избегал, — мундир бойца РОА.

Вот знал бы обо всем стрелок Васька — полегший у Подвысокого, последняя жертва нашего танкового экипажа... Как и вообще близкие со Слободки!

8

 

Именно на этом — на таком горьком повороте моей военной судьбы — и больше всего терзал меня молодой следователь в Проверочном лагере.

До тех пор, пока в том ПФП многих не стали приглашать на курсы с лекциями по международному положению и даже с инструкциями по охране на сторожевых вышках, этот сопляк, как никогда, и изощрялся в вопросах.

"Ну, гражданин Козлов, или как там тебя... скажи нам честно. Да, признайся прямо и откровенно... — с гнусной усмешкой допытывался он, — что тебя заставило пойти на такой преступный шаг — вступить в РОА?" И при этом особенно противно выговаривал тут сокращение — с ударением на "о".

Тоже поддаваясь его тону — с издевкой и просто ерническому, я неизменно поправлял: "Кстати, гражданин следователь... надо — "РОА", с ударением на "а"! А, во вторых..." Но он всегда вскакивал и бухал кулаком по деревянным козлам, на которых подпрыгивал неизменный графин с водкой. Ну, мол... еще будет мне указывать — как надо правильно говорить! Да, если уж дело дошло до ударений, то... Не видишь ли этот кулак? Для удара! Во!

Правда, он еще ни разу не ударил меня, пока шли наши дурацкие допросы, а вернее — пока ожидался ответ на запрос в Одессу насчет личности Козлова Георгия, жителя дома № 10 по Наличному спуску. Вообще, если говорить честно, я побаивался точного ответа оттуда: мало ли что могло произойти с Жоркой Козлом за это вре-

 

мя... И уже жалел, что сделал подлог с его именем-фамилией. Но пока время тянулось, следователь и буквально тянул жилы из меня, допытываясь о моей принадлежности к РОА.

"Да, — кричал он, тыча указательным пальцем в бумажку перед ним. — Вот же черным по белому... свидетельство задержанного, тоже предателя — злобного, но раскаявшегося... Донесение, что вместе с ним служили в части такой-то в период с июля 1943 г. по август... да, именно ты — по фамилии Козлов, рождения 1919 года, украинец, в звании фельдфебеля! Ну?"

Я уже в который раз повторял этому типу: нет, я не служил там, потому что... действительно, был записан в документах военной части, но... Разве этот доносчик не добавил самого главного? И напоминал про главное — присягу, которую я не принял! Да, не принял я присягу воина РОА — не было такого... И за что же кричать на меня, зачем вообще придираться? Ну, в самом деле — не изменил советской присяге, которую принимал еще перед войной! Я же оставался честным перед своей Красной армией, несмотря на плен! Не предала ли она сама меня и таких, как я, бросив на произвол?!

"Ну, ты полегче... — Тут следователь опять стучал кулаком, так что графин дергался и звенел. — Ишь ты... его предали! В плену был и мучился... Зна-аем, как там было! Небось, отлеживались на травке, пока другие... да, другие истекали кровью, стояли насмерть... Нечего дурить!"

В другой раз он наугад укорял и за то, что я почему-то очутился там, во Франции, где формировались части РОА для защиты Атлантического вала. Хотя у него не хватало доносов — каким именно образом я не стал работать на шахте в Бельгии, а переместился западнее — в городок, где и была РОА. Да, хорошо, что он не знал про мою службу в "гивиках". И этим я держался!

Конечно, мое положение было очень шатким. Стоило как-то проговориться или попасть в чьи-то случайные воспоминания — и меня тут же, что называется, разменяли бы. Так говорил, помню, мой отец, рассказывая о судьбе своих бывших соучеников по гимназии, которых сразу расстреливали за сочувствие к Добровольческой армии или даже Петлюре...

В лучшем случае меня здесь, в Фильтрационном пункте, могли бы отдать под суд за то, что я находился на вражеской территории

 

и работал на германских предприятиях, пусть даже и пытался там как-то вредить. Да, вот было жаль, что не попадалось других доносов: и как я портил детали у конвейера, и как по началу отказался идти в "гиви", и главное — как уже находился у раскаленной печи в гестаповском лагере... Ну и кто поверил бы мне, что я спасся самым странным образом, встав на руках у печи, а немцы и клюнули на эту сумасшедшую выходку? Так что я и не пытался у следователя говорить обо всем, чтобы не навлечь лишние придирки...

Тогда по ходу всей проверки в ПФП я так измотался, не говоря уже о мытарствах в бараке с блохами или о недоедании, когда готов был и есть сено, на котором приходилось спать, что в конце концов рад был даже любому исходу такой мучительной и обидной проверки — фильтрации, выражаясь казенно по-чекистски.

Но неожиданно дело обернулось так, что я не просто стал слушателем официальных лекций, а потом — и кандидатом на охрану по сторожевым вышкам — вохровцем! Высшее доверие, по крайней мере — при отсутствии явной вины, которую мне приписывали...

А вышло действительно нежданно-негаданно. Вдруг при очередном вызове в следовательскую палатку, когда я пришел туда, еле волоча ноги, знакомый бравый молокосос круто заорал: "Ну, так что же... С тебя бутылка, гражданин Козлов! Поставишь, если не теперь, то по выходе... ясно?" И сунул мне какую-то официальную бумажку на бланке с печатями и подписями. А потом и дал курнуть.

Еще ничего не понимая, я оторопело глянул, и руки у меня задрожали. Так, помню, дрожала кисть и у нашего дворового соседа — "Шисты", если он доказывал на спор, что действительно живет с шестым пальцем — этаким мизинчиком на краю ладони, всем тем, кто не^ верил такому чуду... Но тут действительно "вундербар"!

Как ни странно, под печатными буквами "Управление НКВД по Одесской области" на бумажке стояло косым прилежным почерком сообщение, от которого у меня зашумело в голове. Как и при спасении у раскаленной печки!

"...извещаем, что гр-н Козлов Г. И. действительно проживал по указанному... в настоящее время мобилизован в ряды РККА... местопребывание..."

Мол, его местопребывание теперь выясняется. И очень хорошо!

Кажется, я рассмеялся, отдавая эту спасительную бумажку.

 

"Ну, так будет бутылка?" — нетерпеливо напомнил следователь. И как бы для закрепления моего долга перед ним и назначил меня на курсы этого пункта.

Не возражая, я тогда выбрался из его палатки, буквально не чуя ног под собой... И на радостях, и с перепугу, что теперь завишу от судьбы настоящего Г. И. Козлова, который где-то находится в армии и может объявиться!

Да, прости меня еще раз, дорогой Жорка Козел, как я ни презирал его раньше — самого забитого и грубого из всех наших парней.

Но знать бы, как мне придется потом выпутываться из своего подлога! И хватит ли тогда бутылок, чтобы откупиться перед ним самим? Или той, кто стала его женой — Люськой, какую я знал.

Пусть я не откупился никак перед следователем...

Ведь не хотелось простить ему такого позора — дежурства на вышке! Ух, эта ВОХР... одно слово чего стоит!

Как я ни привык к этому, простаивая возле склада в Дьепе, но здесь оказалось намного противнее то, что мне довелось, среди своих людей! Не лучше, чем моему отцу копаться на свалке...

Еще в первый раз, когда я получил наряд от дежурного пб лагерю — на такой пост, я пошел туда — по дорожке к угловой вышке, вдоль старого вала и дворика для фильтрационных, как-то понуро, опустив голову. И мне казалось: весь мир презирает меня.

Это было не по себе — и казенная куртка на мне (правда, без погон, как раньше — у "гиви"!), и винтовка через плечо (пусть и с единственным патроном!), и принятие дежурства у предыдущего (обычное — "пост сдан — пост принят... ни пуха!"). Слегка отвлекло лишь то, что я увидел перед собой, когда остался один на вышке — деревянной, грубо сколоченной, с крутой наклонной крышей над головой.

Справа и слева тянулись палатки разных размеров, вокруг которых копошились и задержанные, и их начальники, напоминая вялый муравейник. Все же, что ни говори, я оставался в стороне от них — не то, что раньше был таким же ничтожным муравьем!

Особенно же привлекло меня то, что виднелось за моей спиной: рощица, уходящая к горизонту, вдоль которого тянулся поселок — похоже, нежилой. Ведь оттуда население ушло вместе с наступавшими советскими войсками, боясь предстоящих расправ, о которых уже наслышались здесь, на польской земле. И я даже с тоской всмотрел-

 

ся: вот бы все-таки зажить там, пусть и в одиночестве, а не в палатке с блошиным сеном и не с людьми, от каких только и жди — то ли жалоб, то ли мелкого воровства, то ли доносов по любому случаю... А когда из-за проволоки донеслось какое-то пение, то и я запел.

Странно, что мне ни разу не хотелось петь, пока я стоял на вышке там, во Франции. Хотя издали тоже доносилась разная музыка — как уже говорилось, из тамошнего "бистро" — вроде "Копакабаны" под аккордеон. Даже если слышалось исполнение "Стеньки Разина" — как ни странно, любимой песни среди немецких солдат (Wolga, Wolga, meine Mutter..."), то я лишь невольно заругался.

Правда, что-то ковырнуло в душе, когда с появлением подразделения РОА зазвучало чисто-по-русски нечто тоскливое:

Играйте, гитары ночные,

Про севера снежную да-аль...

Потом я даже не выдержал и познакомился с тем парнем, который пел это из барака. То был житель действительно Севера — с берега речки Сухоны под Архангельском, что ли. Он также стал читать мне стихи, но только чужие, а не собственного сочинения, как у Вовки Гридина. И там было одно, которое написала тоже северная жительница — только уже за границами России. Как ее — некая Вера Булич, жившая в Финляндии, и чуть ли не покинувшая нашу родную Одессу в разгар Гражданской войны. В нем — и про "ветер в раскрытые руки", и про "голос друга перед разлукой". А что меня невольно привлекло:

Был путь облаков там —

На остров Змеиный.

Был волн непростой разговор...

И кончалось стихотворение словами, от которых захватывало дух:

Над счастьем моим, над берегом длинным —

Огромный летящий простор.

Не такой ли летящий простор несся и над моей головой, пусть и упиравшейся тогда в крышу сторожевой будки у казенного склада в Дьепе?

Если уж говорить о стихах, которые нашлись в тетрадочке у парня с Сухоны — Мити, то там имелось еще одно, написанное тоже

 

в Финляндии и даже одним бывшим одесситом, но бежавшим туда не морем, а из Питера.

Не забыть твой камень ноздреватый

Над ошметьем йодистой воды,

Даже клочья госпитальной ваты —

Облака, как спутники беды —

Не Босфора, Белграда и Ниццы,

А на финской мшистой злой скале.

И дальше было самое удивительное, прямо связанное с моей родней, а не только городом!

Лишь один Люстдорф мне тихо снится

В материнской кинутой земле...

Правда, дальше там было про Крым и погибших братьев, явно расстрелянных большевиками после поражения Врангеля, и даже про деда-моряка — по происхождению финна Саволайнена.

Вот какие душевные нотки сумел затронуть этот переписанный поэт — Иван Савин... кстати, мой тезка! Так что хоть тоже спой эти строчки под музыку, если бы я учился ей, как Вовка тогда в своей консерватории...

Вышло так, что я и сдружился с этим Митей Сухоруковым — бывшим пленным на Волхове, где попала в окружение вся Вторая ударная армия Власова. Он и рассказал мне потом многое про их командующего — вплоть до того, что его здесь, во Франции, пока ехали к Ла-Маншу, успели назвать... И как именно — подумать!

В честь их генерала — "русским де-Голлем". Так еще немного — станет Вождь, как французский маршал — Шеф!

Вот как получалось! Власов был приравнен к тому, с войсками кого его же части были стянуты сюда, к проливу! Парадокс, если говорить книжно!

Но на мое удивление Митя лишь горько отмахнулся: все мы запутались... Такова наша судьбина! Бедные "друзья"...

Это напомнило слова, сказанные Бунину одним "гивиком".

Да, мы запутались, мы перед Родиной виноваты...

Как и она перед нами, повторяю!

Ну и не потому ли я тогда воздержался, не принимая присягу РОА?

Думая обо всем, что было во Франции, я теперь на польской зем-

 

ле — ближе к родной российской — чувствовал себя еще более растерянным. Что ни говорить — надо было распутывать свой узел...

Вон если мне удалось как-то увильнуть от следователя, обманув не только Жорку Козла, а и особые органы в Одессе, то, спрашивается, как же будет дальше? Даже если я честно отслужу какое-то время на вышке... Надо только очень стараться!

Хотя разве это называется честной службой — стояние на страже там, где находятся твои же товарищи, не выпутавшиеся из лап следователей?

Но и не пытаться же мне бежать отсюда — к поселку вдалеке, у горизонта! Хоть это и манило — не будем спорить!

Бежать еще раз, как я сделал это там, во Франции... Карамба!

Но ведь известно: риск вторично — смерть!

Как и говорилось в Одессе, что "хохма второй раз — не хохма".

И разве с меня недостаточно того смертельного номера, который я проделал в лагере у гестаповской печки? Кстати, как назывался тот лагерь? И когда это было? Все смешалось!

Я думал об этом, смутно глядя перед собой — на обстановку вокруг. Мне было неуютно не только в душе, а и, что называется, в теле: надвигался шторм с резким ветерком, проникавшим под гимнастерку... Ощущение, как у собаки в паршивой будке!

Кстати, какую по счету гимнастерку я ношу теперь — после лагеря под Уманью, после переодеваний в дороге к Одессе и после отъезда из Одессы? А потом и с перемещениями от Михеля на заводик, откуда я попал и дальше — в гестаповские лапы, не говоря уже о форме "гивика"? Тоже не мог сообразить — сбивался...

Вот, получается, сколько действительно шкур ты переменил, Карапет! Так когда-то ты считал лишь кожу на плечах после летних загаров — от белой и розовой до коричневой, бурой и лиловой. Целая радуга жизни... Ну, а что теперь сказать?

Да, как тут выразиться, был бы я поэтом? И какая шкура будет у меня дальше? Но, признаться, ни за что бы теперь не догадался.

Потому что следующая шкура будет, как ни странно, красноармейской.

 

9

 

Впрочем, разве власовцы тоже не носили красноармейскую форму? Это было в самом начале — до снижения их роста на 7 см.

Вот что мне рассказал однажды Митя Сухоруков. Дело было там же, в районе Волхова, где вначале отсиживались под открытым небом — в плену, после сдачи Второй ударной.

Когда их потом с полгода погоняли через болота и по лугам, где появились свежие грибы, а к зиме стало известно, что их батя — то есть сам Власов не пропал у немцев, а как-то выкарабкался и даже верховодит... Ну и какое было оживление — не передать!

Тогда всех и приодели в новенькую форму — да, в нашу же, красноармейскую... честное слово! Но с условием: только тех, кто запросился вторично к нему — к Андрею Андреевичу, если величать его по-человечески. Тогда и появилось такое русское название службы у него: ополчение. Историческое!

Признаться, я уже не удивился, когда Митя еще добавил: ведь Власова — как уроженца Нижегородской земли — стали называть как... в честь других знаменитых нижегородцев, которые спасли российскую землю от других иноземных захватчиков? Да, именно — в честь исторических личностей — Минина и Пожарского, в честь тех, кому стоит памятник в центре Москвы! Героям ополчения — от "полков", собранных ими в бой!

А отсюда — широкий смысл слова "ополчение", которое провозгласили тогда, в пору борьбы с поляками, эти честные российские граждане и патриоты. Пусть теперь, говорят, и снесли дотла ту деревню — Ломакино, откуда родом Власов, а население — целиком, от детей до стариков, — выслали!

"Ну, а он... он знает обо всем?" — не удержавшись, спросил я у Мити. Но тот лишь пожал плечами: странный вопрос... конечно! Раз у него есть своя служба информации, а вернее — контрразведки. И еще как знает... Но упорно продолжает борьбу!

Лишь позже я узнал, что Власова предупредили о беде не только свои подчиненные из контрразведки — вроде полковника Н. Тензорова. Или как там звали его — позже сгинувшего в лагере.

Вон что потом написала Екатерина Андреева о встрече генерала с чекистом, пробравшимся из СССР через линию фронта.

 

"Некий майор Семен Николаевич Капустин получил приказ дезертировать, вступить в РОА с целью убить Власова и организовать в Русском Освободительном движении подрывные ячейки..."

Впрочем, это происходило позже, когда Капустин был схвачен гестаповцами, а власовское движение уже получило широкий размах, в том числе как продолжение великого почина Минина и Пожарского в виде "ополчения".

Но поначалу было именно так — с советскими традициями, когда на снимках в "Заре" колонны РОА красовались в красноармейских гимнастерках и с обычными круглыми касками на голове, пока их не переодели "в шкуру"... А вообще предусматривалась особая форма для РОА, как сообщает оксфордская ученая-историк..

Не скрою, что это переодевание очень претило мне. Одно дело, если носит немецкую армейскую форму "Hilfswillige": ведь тот прямо зависит от вермахта, к которому пристроился, пусть это тоже позорно. Вон я долго ерзал, когда должен был натянуть на себя поношенный немецкий пехотный мундир, попав в команду по обслуживанию "бенцов": от него и дух чужой — кисловато-горький, и в плечах он стесняет, не давая развернуться, и бляха на ремне непривычно застегивается, не говоря уже о картузе — с длинным козырьком, как больше носили в эсэсовских частях.

Но раз ты стал солдатом (не шутите!) Русской Освободительной армии, то здесь уже совсем другое дело. Тот трехцветный шеврон, который полагался к обычной немецкой форме, — это слишком мало для отличия власовских воинов (и тем более — ополчения!) от обычных воинов вермахта. К тому же в части, которая прибыла в Дьеп, выдали каски — знаменитые немецкие квадратные каски с небольшим козырьком, с узким отворотом вдоль шеи (пусть это хорошо защищало от ранений в затылок!). И такого военного издали даже не отличишь от немецкого: те же контуры и силуэты, разве что осанка не такая строгая, не говоря уже о матерщине, если она слышна далеко...

Об этой неприязни к форме в РОА, несмотря на принадлежность к такой армии, я сразу заговорил с Митей Сухоруковым, когда сблизился с ним. Но он как-то насмешливо покосился на меня и пробормотал: "Ничего! Надо привыкать..." И я вначале не придал значения таким словам, пока не прошел слух в нашей казарме, что здесь,

 

в гарнизоне Дьепа, должны произойти перемены. Они были связаны с прошедшей инспекцией полковника Буняченко, о которой я уже говорил. А потом и произошло то, на что намекал Митя и к чему я отнесся с растерянностью. Нас, "гивиков", подчинили части РОА! То есть подняли на более высокую ступень!

Тогда я и ощутил своей шкурой то, с чего начинал этот свой рассказ о власовщине. Брезгливость, когда натянул на себя мундир с немецким распластанным орлом на правой стороне груди, пусть и с трехцветником на рукаве. А заодно получил добавку к обычной форме в.ермахта — подтяжки с брюками, темнозеленый свитер и серую майку. Как и, конечно, сапоги — короткие и с металлическими набойками на пятках. И к ним шерстяные карпетки вместо портянок. Или уж такое твердое право — длинные волосы!

Даже не заглядывая в зеркало, я покачал головой как бы при виде самого себя. Ну, вот, Иван Федорович... ты и в РОА, но в каком виде? И ругнулся, как мог аккуратно — без мата...

Самое же неприятное: тогда мне Митя предложил — размочить!

Да, мол, надо бы выпить по такому случаю... А как же иначе, дорогой салага? И этот любитель стихов улыбался — смотри на такого тихоню! Тот, кто первым по-власовскй был в "друзьях".

Ничего не поделаешь — пришлось собраться с духом. И, прихватив немного денег из полученного довольствия РОА, я пригласил Сухорукова с собой, направляясь в бистро. Там теперь, с осенними холодами, было многолюдно. Ведь раньше удавалось посидеть за столиком у входа — под тентом от солнца и подальше от музыки из репродуктора. Бывало, в той обстановке я и мог поговорить по душам с дядюшкой Ришаром, как он ни исчерпал все свои одесские воспоминания. Но разве не тянет просто так — выговориться?

Но теперь вышло довольно сумбурно. Не успели мы присесть за единственным свободным, еле державшимся на ножках столиком, как нас оглушил тот же репродуктор. И не просто хватавшее за душу гортанное пение модной француженки — Эдит Пиаф, а вызывающие, нагловатые выкрики венской красавицы: "Ich brauche kein Millionen..." — как это было у злой Марики Рокк. Ну, ничего себе — она не нуждается в миллионах, а только в любви, одной любви! Митя что-то буркнул по такому случаю, но я съежился при виде старика.

Ведь в глубине этого заведения, как всегда, сидел он — дядюшка

 

Ришар, которого угощали стаканчиком кальвадоса просто так — из жалости. И не хватало, чтобы он — уже явно набравшийся легкого спиртного — начал расспрашивать по поводу моего нового наряда, особенно кепки с козырьком... Как у настоящих СС!

Но тут вышло еще более досадное. Не успел Митя заговорить про свою любимую Сухону — оказывается, не вблизи Архангельска, а на Вологодщине: как там раньше от его городка Тотьмы до Северной Двины гнали баржи с раскулаченными, я вдруг услышал окрик: "Карапет... здорово!" Кричали с другого конца — от бара, и я не просто съежился, а явно покрылся испариной, к тому же под плотным новеньким мундиром. Что это, Господи... Кто узнал меня? Не хватало каких-то разоблачений — от новых "друзей"!

Не обращая внимания на мое состояние, Сухоруков продолжал про тех раскулаченных: мол, не может забыть про такое... ведь их и топили там, в замерзавшей реке! И не потому ли он и записался к генералу Власову, едва узнав, что тот сам в плену? А что касается Тотьмы... да, именно так это называется, а не Потьма, как в Мордовии. Один черт — от угро-финнов!

Тут снова: "Каррапет! Иди сюда... ну?" И я все же обернулся на крик, не удержавшись. Сквозь легкий сигаретный дымок, плывший над головами, мне сразу удалось различить кричавшего. Такой себе невзрачный — чернявый, тоже в немецкой форме и даже без погон. Обычный "гиви", которого я раньше вроде бы не видел здесь... И в чем дело? Кого он зовет, если не меня?

А когда по узкому проходу стал проталкиваться такой же чернявый и в форме, то я не просто облегченно вздохнул. Пришлось еще успокаивать Митю, который морщился при виде "этих армян": здесь их, мол, "как собак". Да, многих недавно тоже пригнали сюда — сняли в Польше целый легион! Пусть все защищают этот Атлантический вал, которого еще нет... Gott verdammt!

Но так или иначе наша пьянка была испорчена: мне не хотелось делиться и своими воспоминаниями про дела в родном краю при раскулачивании или голодухе, а тем более — почему я очутился здесь, недалеко от Бельгии. И только налил рюмочку шнапса дядюшке Ришару, когда тот проходил мимо, цепляясь за каждый столик. Пусть тоже отметит мое событие, как это ни горько!

О том, что зачисление в состав РОА — это впрямь горький сюр-

 

приз, я узнал на той же неделе. Нас собрали в новом помещении — там, где разместился штаб батальона, и почти торжественно объявили, что надо ознакомиться с текстом присяги, которую должны принимать все новые бойцы РОА. А после этого выступавший поручик выставил щит, на котором большими буквами были выписаны в обрамлении синего, красного и белого цветов такие слова:

"Я, верный сын своей Родины, добровольно вступаю в ряды Русской Освободительной армии и торжественно клянусь, что буду честно бороться против большевизма, за благосостояние своего народа. В этой борьбе, которая ведется на стороне немцев и союзных армий против всеобщего врага, я торжественно обещаю Адольфу Гитлеру — вождю и главнокомандующему освободительных армий, быть верным и абсолютно покорным. Я готов за эту присягу в любое время пожертвовать своей жизнью".

Признаться, здесь кое-что смутило меня. Во-первых, насчет "покорности" и насчет готовности "в любое время пожертвовать". Кажется, даже находясь под Уманью, я не испытывал таких чувств, не говоря уже о гестаповской печи. А особенно удивило упоминание про Адольфа Гитлера... похоже, и другие были в недоумении. Вон даже в зале раздались крики: а не за Власова? Почему же так?

В самом деле, вот кого бы надо упомянуть в такой присяге, раз это касается именно Русской Освободительной армии! И неужели сам генерал утверждал этот текст... или здесь поработал кто-то Другой — вроде майора Зыкова?

Не стараясь унять роптавших, дежурный поручик объявил, что официальное принятие присяги будет происходить в конце недели. И все разошлись, толкуя на ходу. Что же, спрашивается, делать?

Явно сбитый с толку, я не сразу пошел в казарму. Ежась от ветерка с пролива, рядом зашагали и другие солдаты в форме. Снова среди них я заметил чернявых — очевидно, армян из легиона. Нет, их волновала не предстоящая присяга (похоже, у них другие порядки?), а больше девушки. Но вроде бы заглядывались и на меня.

"So sind wir..." — так заорал репродуктор, и на этот раз он особенно раздражал меня. То была песенка немецких солдат, которую можно перевести так: "Мы — таковы, и такими останемся дальше...", если это будет литературно. Совсем не "прима", как говорят немцы. А как бы тут сказала моя бабушка?

 

Да, Митя высмеял мой перевод, но все же записал его в свою стихотворную тетрадку. Последнее, что там было, — несколько строчек из песни "Землянка". Интересно, что за новинка?

О, с ней была целая история, как он мне рассказал...

Дело в таком известном поэте — Алексей Сурков. Он вполне казенный, так как сочинил раньше массовую песню "Дан приказ: ему — на Запад". Это актуально звучало и теперь, когда Красная армия наступает, взяв уже Киев! Но недавно он сочинил о том, как в прифронтовой землянке вьется огонь, у которого боец пишет письмо. До его любимой девушки "дойти далеко", а зато, по его словам, "до смерти — четыре шага". Это очень понравилось Мите — ценителю поэзии, но, оказывается, не понравилось какому-то Абраму Лейкину, который в "Красной звезде" разнес автора за "упадочничество". Опять евреи вмешиваются в идеологию... забавно!

Я удивился: откуда Митя это знает? И он пояснил, что так недавно писало берлинское "Новое слово", которое он тоже изредка читает. А потом стал пересказывать очерк Николая Торопова о последних днях в Киеве — довольно грустное описание с падавшими листьями каштанов, с уходом из дома, вообще из этого города.

Митя так разговорился, что его расслышали другие солдаты, и кто-то поинтересовался: не сами ли мы из Киева? Когда я отозвался, что из Одессы, один — тоже из чернявых — усмехнулся: "А... Одесса-мама, а Ростов-папа".

Оказывается, он из Ростова... кстати, не зовут ли его Карапет? Нет, это был тот самый, который звал Карапета, но сам он Ашот. Очень приятно, как и среди одесских евреев...

Потом я часто буду вспоминать такую встречу. Еще одна перемена в моей судьбе! Еще один горький поворот!

Да, чего только не бывает в жизни!

10

 

Сперва мы тоже бродили по берегу, не обращая внимания на волны. Это произошло после знакомства с армянами.

Действительно, Ашот был из Армянского легиона, который располагался в Пулаве, — не то 810-й, не то 813-й. Они охраняли немецкие тылы и коммуникации, пока их не направили по тамошним лесам — против партизан. Тоже своеобразные "канадцы"!

 

Меня удивило, что и в Польше — казалось, легко сдавшейся стране, — есть свои партизаны. А этот легионер стал длинно пояснять насчет различий — примерно, как и в Югославии — на коммунистические и антикоммунистические силы. Заодно он знал о положении с "Русским корпусом", который был в Сербии: там русские крепко дерутся, хоть их теснят титовцы... о! Лихие ребята из такого охранного карательного соединения!

Я потом с ними встречался по лагерям, и попадались даже те, которых в середине 20-х годов принимал на параде сам генерал Врангель — еще в качестве выпускников-кадетов. Тогда посреди казарменного плаца выстроились в каре четыре шеренги худеньких мальцов в беленьких мундирчиках, а спустя пятнадцать лет они натянули немецкие мундиры с эсэсовскими молниями на петлицах. Ну и вот — с осени 41-го года им пришлось нести потери там, в югославских горах, так что и был объявлен дополнительный набор в "Русский корпус" повсюду на оккупированной территории, в том числе в румынской Одессе.

Особенно азартно Ашот рассказал о том, что делается во Франции. По дороге сюда он, как и мы, проезжали после Бельфора такой город — Нанси, а там у него живут родичи. Да, ведь армяне широко расселились по Франции, и разве потом даже не появится знаменитый на всю страну певец — Азнавурян, иначе говоря — Шарль Азнавур, который заткнет за пояс самого Мориса Шевалье? Как... я не знаю про такого — Шевалье, хотя перед взятием Парижа он прославился тем, что упорно пел: "Париж остается Парижем"?!

Я невольно спросил: почему же Ашот не остался там, в Нанси, у своих? Позже Вовка будет мне рассказывать, что в Одессе при румынах даже продавалась выходившая в этом городе газета — "Эко де Нанси". Но и такой знаменитый город не прельстил уроженца Ростова, а захотелось посмотреть своими глазами на море, если ему не довелось родиться в Одессе-маме... Но, как ни странно, здешнее море ему совсем не нравится! Называется — курорт?! Копакабана ли?

С интересом слушая такого собеседника — почти земляка, я с завистью поглядывал на его форму — тоже с длинной кепкой, но в отличие от вермахта — и на петлицах, и по цвету шеврона. Хотелось спросить у него, принимал ли он присягу — и именно йа верность Адольфу Гитлеру... А этот Ашот, будто догадавшись о моих

 

настроениях, вдруг сообщил, что Карапет, которого он упорно звал среди столиков в бистро, хочет удрать отсюда — вот дела!

Я не стал спрашивать, почему тот хочет удрать и куда точно... Но вдруг в этом намерении настоящего Карапета мелькнуло что-то заманчивое. Да, в самом деле, если во Франции много армян и если надо принимать присягу на верность Адольфу Гитлеру... Вот бы потолковать серьезно, а не на ходу! И еще долго не оставлял его.

Правда, где гарантия, что тот Карапет окажется таким солидным человеком? Разве не большинство армян с примесью этакого южного, даже экзотического чудачества? Вон позже Вовка Гридин расскажет мне про одного армянина из граждан Франции, который не только поражал, а и потешал почти всю Мордовию, где только там ни появлялся в зонах. Этот Жанно (французский вариант его имени) жил даже не в каком-то Нанси, а в самом Париже и более того — он был лидером всех комсомольцев французской столицы. Но в конце концов этому темпераментному комсомольскому секретарю вдруг захотелось в Советский Союз — чтобы приложить свои силы для общего счастья! И он сперва просил советского посла, желая получить визу на переезд к нам, а когда ему в десятый раз отказали, то даже пошел на крайний шаг. Он решил просто бежать в страну Советов — и таким путем, как раньше насильно увозили похищенных здесь чекистами белогвардейских генералов: морем. Да, Жанно явился в Марселе на борт советского судна, упросил его капитана с помощью своего комсомольского билета — и вот очутился в нашей стране... О том, что он свалял дурака, стало вскоре ясно тем сотрудникам республиканской библиотеки в Ереване, среди которых ему довелось работать, а одновременно высказывать свое недоумение, возмещение и проклятия из-за окружающей действительности. Пока это и не кончилось 5-летним сроком наказания "за антисоветскую агитацию и пропаганду" и отсидкой на смех другим в ГУЛАГе — и на самой нелепой работе в далекой Мордовии...

Вот что такое армяне во Франции! Но кто думал, что и я превращусь в такого же нелепого и смертного Жанно, поддавшись на разговоры об этой необычной стране — кстати, уже приютившей раньше многих из России, в том числе писателя Ивана Бунина с улицы Пастера, 44... Или вообще мне очень уж захотелось избавиться от

 

необходимости не просто носить типичную немецкую военную робу, а и присягать почему-то Адольфу Гитлеру, а не Власову?

Короче говоря, я постепенно договорился обо всем с этим истинным Карапетом из легиона № 312, сформированного раньше в Польше. Это стоило нам не одной прогулки далеко от бистро под ревнивыми взглядами дядюшки Ришара и одной блондинки, которой нравились чернявые военные, даже чужие. Сам соблазнился!

А потом и наступил решающий день — накануне принятия присяги в РОА. День, когда я, взяв у доброго дядюшки немного мужского барахла, пошагал под вечер не вдоль берега Ла-Манша, а сразу в лесные заросли, сняв кепку. Да, выбросил эсэсовское добро!

Туда долго провожал меня он же — Карапет, хоть и не научил по-армянски. Но зато ожидал подальше его земляк Ашот, или кто там еще другой... поистине — целое армянское подразделение!

Благо, я сам, по их словам, был немного похож на армянина — в берете! И если бы еще отпустить усики...

Но, спрашивается, давно ли я так же шел по Украине?

Да, в первую же ночь я устроился, как было недалеко от Бара. Только что еще не ударил мороз и вокруг не находились евреи. Почти с комфортом! Вот видели бы мои "друзья" из РОА!

Что ни говори, хорошо спать на открытом воздухе, зарывшись наполовину в сено и стараясь не думать ни о чем! Правда, мне невольно вспоминались стихи, прочитанные Сухоруковым — про летящий над берегом длинный простор... Заманчиво, что ни говори!

Интересно, какой шум поднимется в казарме, когда кинутся — где я? Или, пожалуй, мне еще не довелось там как-то примелькаться — в этом батальоне? А поручик, готовивший там присягу, не показался слишком расторопным. Хотя не косился ли он на нас с Митей, когда мы почитывали по толстой тетрадке про "Землянку"?

Беспокоило также — как будет с моими документами, пусть Ашот и обещал что-то придумать с ними, едва только доберемся до его родичей в Нанси. И какую еще фамилию там выбрать, чтобы окончательно замести свои следы от властей — будь то французских, если не впоследствии советских? Ведь я так или иначе рассчитывал вернуться домой, как бы ни сложилась война!

Кажется, в эту первую ночь на воле мне приснился дядюшка Ришар. И я опять пожалел, что по-настоящему не простился

 

с тем, кто любит Одессу. Да, не простился так, как это потом будет описано в повести "Мальчик с Красной слободки", которую напишет и прочитает в отрывках "Интеллигент". Вот, кстати, когда мне пригодилась бы та еврейская особа, какую он там изобразил, — тоже бездомная, вполне неприхотливая, даже спортсменка. О, Ирина... или как там ее?

Хотя это тоже был сон! Я вскочил, когда вокруг было светло, и сразу собрался в дорогу. Но тут залаяла вдалеке собака, а в конце огорода показался моложавый тип в берете и шарфе через плечо, чтобы помочиться. Лишь бы не жандармы, которые снуют взад-вперед по дороге! Или вон даже девичий голос, похожий на выкрики в бистро на берегу у Дьепа? Тужур-лямур! О-ля-ля!

Все же мне повезло: я благополучно добрался до почтового отделения, где и договорился встретиться с армянином. Кое-как разбираясь в надписях вокруг, я купил открытку и быстро написал несколько слов Сухорукову. Хорошо, что раньше учил французский!

Да, теперь мне нечего было бояться, а проститься с ним надо бы... Что ни говорить, а он сумел как-то утешить душу!

Ведь потом, кстати, буду плыть на барже по его Сухоне!

11

 

Еще оставаясь в Проверочно-фильтрационном пункте, я не раз вспоминал на вышке во время своих дежурств все то, что было потом — во Франции и после нее, когда произошла высадка союзников через Ла-Манш.

Прежде всего в памяти всплывал Нанси — не просто городок, как мне казалось раньше, а солидный 100-тысячный железнодорожный узел с его машиностроением и химией, с металлургией на базе Лотарингии, даже с университетом, хотя я и близко к нему не подходил. Не говоря уже об обувно-кожевенной отрасли — фабрике и магазинах, где в самом деле заправляли армяне и куда меня взяли, даже не заглядывая в документы, какие они ни липовые. А однажды и признали во мне что-то армянское — с моим сумрачным взглядом и даже выросшими усиками... Не потому ли там появилась девушка, которую явно прочили мне — кое-как приодевшемуся и с первым заработком?

 

Карапет влюбился

В красотку Тамару... —

так однажды уже весело встретили меня в одном доме, где вместе с армянами жили русские. Они ставили на патефоне эту пластинку Петра Лещенко — "Кавказ", явно намекая на мое знакомство с этой девушкой. И было так, что я немного почувствовал себя в родной обстановке, чуть ли не на своей земле! Думалось ли о таком маленьком счастье, когда я бежал из Дьепа? Поистине — "прима"!

Но все же вокруг шла война, к тому же я находился среди тех, кто тоже был связан с РОА. Вон однажды мне попалась немецкая газета "Pariser Zeitung", и там я увидел большое фото: приезд в Париж одного из коллег генерала Власова — нет, не Малышкина... Это был некто Жиленков, о котором я лишь позже узнал довольно много: будучи секретарем райкома в Москве, он попал в плен и попал тоже в "добровольные помощники", работая мотористом в воинской части (почти моя биография!). Когда его опознали и даже хотели расстрелять, он все же сумел втереться к немцам в доверие в качестве бывшего члена Военного совета армии. Получил звание генерал-майора, стал ведать пропагандой — и вот наезжал в Париж с лекциями о борьбе против большевизма. Признаться, и мне хотелось побывать там — в зале Ваграм, где он выступал! Видно, крепко сидела во мне тяга к власовщине... Как ни верти, Иван!

Лишь потом я завертелся с другими делами, работая экспедитором на новой обувной фабрике. В моем распоряжении был грузовичок, а в кармане уже имелись довольно убедительные документы — на имя жителя Нанси по фамилии, которую мне придумали армянские друзья. Когда дело доходило до такой необходимости, то стали гадать: как подписать удостоверение... да, что наиболее характерно для меня, каким признаком я хотел бы отметиться, что ли? И при напоминании о том, что я ходил на руках перед гестаповской печью — делал такие рискованные шаги, рискуя верной смертью, сам Ашот предложил: шаги... пусть будет — Шагинян... да! Хотя, по-моему, он даже не знал, что в России есть армянская писательница с такой фамилией. Ну, а имя — естественно, использовали мою кличку — Карапет... И так меня окрестили эти милые люди, пусть и вроде бы чужие, а потом и устроили у себя на работе!

Не сказать, чтобы я ловко чувствовал себя на своем месте — ив

 

кабине грузовичка, и с жалкими усиками. Прежде всего, сказывалось то, что я почти не знал французского языка — кроме того школьного, и еще нахватался, общаясь с дядюшкой Ришаром и вообще в бистро. Ну и меня постоянно держал в тревоге страх перед проверкой тех же документов: ведь почти на всех перекрестках стояли военизированные полицейские — "ажаны", не говоря уже о редких случаях контроля со стороны немцев. Их "фельджандармы" с серебряными полукруглыми бляхами на груди, казалось, не столько заглядывали в документы, сколько тебе в душу, пронизывая натренированными взглядами, как ищейки. Чаще всего я отвечал им кое-как по-немецки, лишний раз пожалев, что не интересовался этим языком, когда бывал у бабушки в Люстдорфе (не то, что в школе, где мог бы и обязательно учить его — как вообще было принято перед войной!). Но пока мне удавалось благополучно выходить из положения: я ездил то со склада на фабрику, то даже за город — к поставщикам сырья, и ко мне постепенно привыкли, уже принимая за своего... Ну, видели бы, какой я шустрый, на Слободке!

Хотя не передать, как было не по себе возвращаться туда, где я жил! Сперва меня приютила сестра Ашота — в небольшой квартире, даже помогая с приготовлением еды, а потом я нашел отдельную комнатку на окраине: хотелось быть подальше даже от тех людей, которые могли из-за меня пострадать. Вот когда я снова вспоминал еврейку Ирину, которую придумал в своей повести Вовка Гридин... или мне изредка не давала скучать та же Тамара, как ни напоминала другую Тамарку, которую я знал дома по соседству?

Навещая меня, эта полуармянка-полуфранцуженка тоже незаметно приобщала к окружающей жизни — вплоть до Рождественских торжеств, которые подошли в конце того года — 43-го. Так что я и с легким сердцем встретил Новый год, стараясь не думать о маме, которая в Одессе, и вообще о прошлом. Собственно, а разве я немного думал о чем-то, когда встречал 42-й — еще узником подземного шарикоподшипникового завода по ведомству Шпеера?

Но уж что совсем было мне далеко от одесской жизни — это события, связанные там с власовщиной. Как ни далека, казалось бы, они были до моего родного города, но все же не обошли Одессу. Лишь позже я узнал, что там, на юге, и появилось заявление Власова в марте, переданное по местной радиоточке, и читали первые свод-

 

ки РОА — той армии, которой еще не существовало, и особенно заинтересовались сообщениями про первые разброды у власовцев. Вон, например, что писала "Одесская газета" еще в мае 43-го:

"Многие русские люди восприняли с энтузиазмом весть о создании Русской Освободительной армии. В ее рядах подавляющее большинство бойцов и командиров готовы с оружием в руках выступить за Новую Россию — без большевиков и капиталистов. Но среди них находятся провокаторы, засланные агентурой НКВД, которые стремятся подорвать изнутри Освободительное движение. Они действуют на руку украинцам, которые считают, что их родина уже освобождена от Советов немецкими победоносными войсками, и поэтому якобы нет смысла снова идти в бой..."

Правда, в том же номере этой газеты за 6 мая был материал под названием "Ширится и растет Русское Освободительное движение" — отчет о "первом съезде представителей РОА" в Смоленске. Он был дан в худших образцах советской прессы: "Огромный зал переполнен. Оживленно беседуют между собой вчерашние военнопленные. Входит группа кубанских казаков, затем черкесов. Собрание посылает приветствие вождю Русского освободительного движения генерал-лейтенанту Власову. За столом президиума — генерал-майор Малышкин, генерал Жиленков, майор Фролов, солдат Каламацкий и другие"... — Так вот этот отчет лишь вызвал досаду у меня, когда я читал сохранившуюся газетную вырезку.

Но зато с каким любопытством и прочитал заметку, напечатанную недавно — в конце 91-го года в газете "Одесса-мама" (была такая!):

"В первые дни нового, 44-го года состоялся большой концерт, посвященный Власовской армии. В помещении Оперного театра собрались офицеры и солдаты в странной, голубоватого оттенка немецкой форме, чтобы слушать произведения Чайковского. Исполнялись 5-я симфония — с ее мужественной темой, "Славянский марш", символизирующий натиск на врага, и торжественная увертюра "1812 год" — наиболее патриотически звучащее произведение великого русского композитора. И создавалось впечатление, что русским слушателям, надевшим вражескую форму, как бы напоминали об их истинном долге — защищать родную землю от захватчиков..."

Автором этой все же более удачной заметки был мой слободской друг. Но, показывая ее мне, Вовка еще сказал, что тогда в Одессе

 

даже ожидался приезд Власова — после его пребывания в других городах страны, но, увы, так и не дождались. "Струсил этот генерал, видно..." — так посмеивались обычно скептичные одесситы. А некоторые злопыхатели и издевались: "Испугался наших партизан!" Возможно, так и было в действительности?

Ведь сразу после войны он же — Володя Гридин, который служил в духовом оркестре Одесского военного округа и встречал в порту английское судно с вернувшимися бывшими советскими военнопленными, сам слышал рассказ одного из них, как на Власова покушались в Минске. Якобы там партизанская группа подготовила взрыв автомашины с генералом, пока тот выступал на площади с трибуны, а бомбу должен был бросить специально подосланный 7-летний мальчик. Но после митинга Власов, явно предупрежденный своей охраной, сел в другую машину и... остался жив. Зато многих после этой неудачи похватали, не говоря уже о мальчишке, а рассказчика обо всем в Одесском порту засадили в крепость, из которой вызволили только союзники. И не знаю, как было на самом деле, но вот, значит, так обстояло дело — с приездом Власова в Одессу! И вместо его присутствия был дан концерт, описанный Вовкой, пусть суховато и невыразительно.

Знать бы мне тогда, какие события происходили в родном городе! Как и то, что вскоре настоящие "друзья" — в немецкой форме с трехцветником, а не в "странной, голубоватого оттенка", обычной для офицерских "гивиков", стали ходить и на Дерибасовской... Об этом тоже была заметка 'В. Гридина в "Вечерней Одессе" 1 ноября 1991 года — постарался мой друг детства! Да, ведь тогда уже появлялись разные воспоминания о власовском движении, в том числе и первые попытки как-то объяснить его, если не оправдать. Я даже узнал из "Литературной газеты", что в присяге РОА пытались изменить текст — поставить рядом с Гитлером и имя Власова... Но, судьба уже оттолкнула меня от всей этой сложной и запутанной истории! Хотя и не избавила до конца моей жизни от сомнительной славы, не говоря уже о лагере...

Ну, а потом я там, во Франции, совсем ничего не узнал про другие события, связанные с Освободительным движением. Мне было совсем не до этого!

 

12

 

Булонский лес... Каким он представлялся мне раньше?

Нечто действительно лесное — с чащами и разными деревьями, с дикими полянами, грудами камней и шумом листвы над головой. Пусть и в Париже! Легенда!

Но когда я увидел его, то оторопел. Да, есть деревья и даже всадники между стволами. Есть и приятный лесной дух, впрочем, смешанный с ароматами духов или дешевых сигарет, если не сигар. Ну и совсем разочарующее — это рестораны, пусть даже они знаменитые: "Арменонвиль" (название почти армянское — от "Армен"!), "Пре Кателан" или "Павильон Дофин"... Их ли мне смаковать?

Больше я не стал там бродить и натыкаться на неожиданные названия и сооружения, как и на самое нелепое — немецкие мундиры и каски тут и там. Не хватало еще, чтобы меня, Карапета Шагиняна, задерживали для проверки документов, а я отвечал по-тарабарски, имитируя армянский язык... Прочь оттуда, как и вообще из Парижа весны 44-го года, несмотря на всю красоту!

Нет, признаться, кроме парижской красоты и этой живой легенды — Булонского леса, о чем столько приходилось слышать раньше, я вдруг устремился в бывшую столицу Франции, завороженный другими, даже чисто литературными воспоминаниями. Бульвар Мальзерб. Улица Гобеленов. Или Сена, по которой ползет баржа. Разве не читал я об этом в одном интересном романе?

То был "Гиперболоид инженера Гарина", который я знал еще до "Монте-Кристо" или "Пещеры Лейхтвейса". Каждый номер "Пионерской правды" с ним я первым хватал из рук у "Интеллигента", пока газета потом не переходила к "Комиссару" или даже Пинчику — не очень большому любителю чтива... И как было интересно теперь поехать или тайком сновать по ночным парижским уголкам, где водился Гастон Утиный Нос с ножом, держа его по-испански — клинком к себе и где убивали двойника Гарина — скромного Виктора Ленуара. Хоть и не только с усиками, но и с бородкой!

Может быть, я уже слишком засиделся в армянском Нанси, раз меня и потянуло однажды к детской романтике, которой заморочил голову тогда, летом 36-го года, поживший здесь лишь года два завлекательнейший Алексей Толстой, сам похожий в жизни и литературе на ловкого инженера Гарина! Но я даже оставил в своей

 

холостяцкой каморке милую и недалекую Тамару — героиню лещенковского шуточного "Кавказа" и на неделю рванул в командировку сюда — не только к Булонскому лесу, а и к местам с Зоей Монроз и Роллингом. О, эти герои, охмурявшие нас раньше!

Ну и надо было так глупо вляпаться потом, когда я успел пошататься и по таким местам, как Монмартр с голодными художниками, как "Мулен-Руж", куда рвались пьяные красавцы из люфтваффе. Я даже попал к ресторану "Балалайка", откуда все время слышалось знаменитое танго (нет, совсем не то немецкое, которое раньше звучало с пластинки на заводском концертике!). В одном эмигрантском фильме перед войной было показано, как жалкие и милые белогвардейцы пели и играли про незабываемую балалайку, а потом, мол, так и назвали свой ресторан... Ну и как было не потерять голову от всего этого?

Именно с безумной головой я и растерялся на дороге где-то за Парижем, еще бормоча про себя такую мелодию, записанную раньше Вовкой. Тогда навстречу ринулась немецкая девятитонка с девятитонным же прицепом. Там был поворот, и эта "шкода" — действительно, творилась шкода, если по-украински! — не успела развернуться со сцепкой, как тут я на своем грузовичке буквально влез между первым и вторым кузовами. Хр-рясь! — заскрежетали тросы, опутав мой радиатор, и я сперва подпрыгнул на месте, еще вцепившись в руль. А потом вылетел спиной в левое стекло — и то кстати, потому что машина успела извернуться вполоборота. Целая битва с металлом, как на Курской дуге!

"Gott verdammt!" — снова-таки по-немецки, подражая эсэсовскому подполковнику Петтингеру в который раз из одной книги, возопил я. Потому что всей задницей влетел в свежую зелень на обочине, где взмыли птицы. Или все же я еще жив?

Дальше была обычная дорожная сумятица: ругань немецких шоферов, отпихивание в кювет останков моего грузовичка, рев моторов, когда прицеп стали выравнивать. И попытка уматывать дальше, несмотря на мою ругань.

 

Это было в полдень, когда мимо сновали разные транспортные средства. И хорошо, что другие водители меня заметили, но, не стараясь понять мой армянский выговор, кое-как перевязали кровоточащий бок — левое бедро. А к наступлению сумерек я еще успел дотопать до какого-то поселка, даже прихватив некоторые вещи из кабины, в том числе накладные на закупки. Но дальше, в поселке, у сарая хозяина — старика, похожего на одесского рыбака, я хватился своих документов. Увы, Карапета Шагиняна больше не существовало: их смяло вместе с левым бедром... и что делать дальше? Карамба! Или по-моряцки — просто амба!

Конечно, я сперва с удовольствием улегся — прямо ничком на хозяйском станке, наслаждаясь нежно-пряным духом стружек вокруг. Таким же запахом, помню, тянуло и от свежевыструганного гроба, в котором лежал мой младший брат, и у меня невольно защемило в душе: "Вот и твой гроб здесь — так далеко от дома..."

Забавно, что в сарае хозяин не ловил рыбу, а делал их же — деревенские гробы, если кто-то заказывал. Но, не желая быть одним из таких редких заказчиков, я твердо решил, стиснув зубы: ну, если я ушел от тех, кто навязывал мне Адольфа Гитлера в вожди, то... И на всякий случай обернулся по сторонам: не висит ли там портрет его? На этот раз — без ругательства из умной книги!

Но ни фюрера, ни французского шефа нигде не было. А хозяин, помогая мне улечься на ночь, лишь поругал другого правителя Виши — Пьера Лаваля. Не того ли, который приезжал в Москву в 35-м, чтобы заключить какой-то договор? Была даже фотография в газете: в честь него советские самолеты выстроились в небесах, составив слово "France". Кстати, в составе французской делегации вместе с министром авиации — Пьером Котом, как я недавно узнал, был и будущий писатель Сент-Экзюпери... Вон как бывает иногда полезно читать газеты, даже советские! Ну и парадоксы истории!

Зато знать бы, что потом, когда я слегка очухался у плотника, когда и осмотрелся, — что творилось связанное с самой неожиданной печатной продукцией. С такой, где даже не существуют привычные мне с детства знаки препинания.

"В те дни цветы и фрукты были редки и будучи редкостью были очень элегантны. Их очень тщательно выращивали чтобы они хорошо выглядели и хорошо гармонировали с тем что могло оказаться

 

с ними по соседству будь то люди или другие вещи. Они не имели ничего общего с жизнью под открытым небом а были целиком и полностью связаны с помещением и декорирование помещения фруктами и цветами было традиционно элегантным и модным..."

Какой-то слишком отвлеченный, явно неземной, птичий язык... не правда ли? Но, как ни странно, в таком мире люди жили там же, в глубокой провинции, если судить по впечатлениям одной французской или английской писательницы. "Войны, которые я видела" — так называется ее книга о событиях где-то в Билиньене и Кюлозе. Хотя жизнь тогда, в 1944 году, была нелегкой, например:

"Многие люди как и мы живут в деревне и топят брикетами той Франции которую я не видела с 1900 года и еще в придачу дровами и естественно этому сопутствуют шерстяные чулки и все прочее и фасоны меняются..."

(Гертруда Стайн. — "Париж Франция")

Именно в такой глубинной Франции я и очутился тогда после автомобильной аварии на дороге из Парижа в Нанси. Если знаменитая писательница — в свое время знавшая молодого Хемингуэя и даже подарившая в честь него выражение "потерянное поколение" — могла проживать в доме, где находились некоторое время немецкие солдаты, то что, спрашивается, взять с меня?

Как тоже представитель потерянного поколения я поначалу там вместе с хозяином делал гробы. Не скажу, что меня по-прежнему привлекал их нежно-пряный дух, хотя и всегда поражало, как по-разному сворачивается стружка, вылезая из рубанка. Потом я дурел от другого — запаха лака, хотя вообще можно было бы вполне обходиться без лаковой обработки поверхности крышки гроба. "Шарман!" — при этом блаженно восклицал мой романтический гробовщик, и я стал подозревать, что иногда он пробует на язык ее — политуру. А если его язык окончательно заплетался, то в конце дня он посылал меня за свежим сыром — в лавку наискосок, где лишь качали головой. Но и выдавали его — как крыловской Вороне! О, этот блаженный французский продукт!

Однажды я там напоролся на вечно пугавших "фельджандармов" с их бляхами на груди. Как и все люди, они, видно, тоже не были чужды этого — если не одуряющей политуры, то сыра с дыр-

 

ками. Оба и не посмотрели на меня при входе, хоть я поеживался без сбритых усов. Их не привлекала даже девушка, сидевшая одиноко и, как ни странно, без тюрбана. Но зато они уставились на портрет сбоку от стойки: что это за худощавый в берете? Да, не преступник ли, которого ищет полиция? Или даже маршал Петэн?

Когда хозяин пояснил им, что это бывший коммунист, а теперь лидер "народных социалистов" — Жак Дорио, то жандармы с уважением закивали. И я — тоже в берете — ушел, уверенный, что следующим был бы вопрос их обо мне. Но гробовщик не мог меня успокоить, так как сам не слышал про этого Дорио или про другого перебежчика в национал-социалисты — Марселя Деа. Зная кое-что про них от в меру культурных армян в Нанси, я заскучал. А потом с особенным рвением принялся топить сарай теми же брикетами, о которых потом написала знатная Гертруда Стайн, а теперь это напечатала "Иностранная литература". Пожалуй, похоже на столкновение с девятитонкой "шкода", если не с Гастоном Утиным Носом!

Так я стал жить дальше — в легком страхе даже из-за покупки сыра. И когда благополучно возвращался к хозяину, то готов был читать не только из Крылова — насчет сыра от зловещей вороны, хотя та не каркала... А как, кстати, по-французски "сыр"?

Или, возможно, положение вокруг складывалось такое, что власти — как в столице Виши, так и в Берлине — не хотели особенно задираться? Поэтому моя жизнь, что называется, текла. Как Сена!

Я почувствовал это, когда однажды послушал очередное "Из главной квартиры". Как будет и тут по-французски?

Это было в начале апреля — с первыми цветениями вокруг и с усиленным щебетаньем над крышей... слава Богу, тоже не ворон, а мирных воробьев!

Получив свое жалованье за очередной гроб, мой хозяин вдруг принес не деньги — такие же франки, какие были и до войны (как и гимн!), а неожиданно маленький радиоаппарат. Это было все, что ему сумели заплатить близкие покойника — из его оставшегося добра. В первый же вечер он поковырялся в нем и включил, попав на ту настройку, которая осталась от прежнего хозяина. Оказывается, тот регулярно слушал Лондон, потому что сквозь шелковую обшивку репродуктора ровно в восемь часов ударили три короткие и одна длинная колотушки в гонг. Знаменитые позывные Би-

 

Би-Си — на морзянке составлявшие букву "V" — первую в слове "Victory" — победа! Я услышал это впервые, невольно задрожав — как действительно сочувствовавший их победе... Так я потом и кричал своему следователю: "А знаете, когда я еще начал слушать вражеские передачи, как вы говорите?" И только не добавил — где и как именно это происходило. Потому что все равно он лепил срок.

Ну, так что же я тогда сразу услышал? Очередное выступление де-Голля — с его знаменитым обращением: "Francaise et francaise!" — сначала к женщинам Франции, а уже потом — к мужчинам... Вот истинный европеец, а не те, кто призывали одних "друзей"! И снова это напомнило про Власова — как борца против своего правительства... Интересно, что у него нового? Где РОА? А он сам?

Лишь теперь я найду в книге Юлия Квицинского:

"Наступил уже май 1944 года, а эшелоны во Францию, Италию, Данию, Бельгию все ехали и ехали. В одной Франции было собрано больше 72 батальонов, которые срочно распихивались по немецким частям".

Имеются еще одни данные о расширении тогда "добровольческих" частей.

Они приведены в труде историка Василия Андреева — отца ученой из Оксфорда, помещенные недавно — после всех искажений — в официозной "Красной звезде" и перепечатанные в газете "Одесса строительная", какая мне случайно попалась.

"В октябре 1943 г. были введены новые штаты немецких пехотных дивизий. Согласно им, 2005 штатных должностей в каждой дивизии (из 12713) были заняты добровольными помощниками. В составе дивизии появились целые подразделения, укомплектованные целиком из русских, — антипартизанские, строительные, транспортные и пр."

И далее у него же — Василия Андреева:

"В некоторых частях и соединениях "гиви" составляли значительную часть солдат. Летом 1944 г. сражавшаяся в Нормандии 57-я пехотная дивизия более чем на две трети была укомплектована поляками и добровольными помощниками из числа волжских татар. Группа армий "Север" 1 июня 1944 г. насчитывала 55495 "гиви".

Помимо сухопутных войск, "гиви" активно использовались в авиа-

 

ции и флоте. В люфтваффе добровольные помощники были заняты при формировании расчетов зенитных орудий и летных экипажей из русских".

Узнав об этом после высадки союзников через Ла-Манш, я почувствовал себя раздосадованным. Ведь пришлось остаться в стороне от того дела, которое стало общим и для меня — после всего пережитого. Кстати, такое выражение — "Общее дело" я слышал как название некой патриотической организации на Балканах. О ней я узнал в одном лагере от жителя Белграда — из русских, где и возникла эта организация весной 1943 года независимо от Власовского движения. Пусть ее члены и не были карателями в "Русском корпусе", от которого потом многие отказывались... И впрямь — общее дело! Как еще лучше сказать о нашей беде?

Так вот какие разные воспоминания вызвало выступление де-Голля по радиоприемничку среди свежих гробов. Хотя потом это показалось символичным — место, где я узнавал про дела у Власова и его сторонников. И еще меня досадовало, что я оставил там, в Дьепе, душевного товарища — Митю Сухорукова, который, возможно, посчитает меня дезертиром, получив мою открытку. Но про него мне напомнил и такой случай.

Раз я шел недалеко от дороги — той злополучной, где со мной случилась авария. Как вдруг донесся автомобильный рев, а сквозь него — вроде бы мужское пение. Да, ехавшие пели — и неожиданно это вышло по-русски:

Смелого пуля боится,

Храброго штык не бере-от...

Так нас учили петь на досуге там же — в Дьепе! То была походная песенка власовцев — с ее дальнейшими словами о честности и верности долгу. Кажется, она и бывшая советская... да?

Самое же странное, что я услышал об этой песне спустя много лет и после своего возвращения из лагеря. Помню, шла какая-то передача на русском языке из Канады — оттуда кагебисты обычно не глушили, как "Голос Америки" или "Свободу". И вот выступает один бывший член РОА, живущий в Чили, рассказывая, что раньше — при власти социалистов — он ушел в подполье, а теперь — при Пиночете — живет легально и по-прежнему поет это — про

 

"смелую пулю и храбрый штык"... Вот какой верный власовец — не мне пример! Такими останутся многие и в лагерях...

Так стоит ли говорить, как меня взволновала эта песня во Франции? Не меньше, чем рычание союзных самолетов! Или это еще были немецкие Ю-88? О, эти "штукасы", как их иначе называли...

Что меня еще взволновало там, когда я снова послушал радио — уже не из Лондона, откуда я плохо понимал, а из Берлина, — про нашу Одессу. Ну, вот... вспомнили о родном крае... и как!

Сперва знакомый жесткий голос диктора ("Aus Fuhrershauptquartier Oberkommando der Wehrmacht") — это о боях в таких знакомых местах, как Южный Буг или Житомир. И меня даже умилило, что вон "Главная квартира фюрера" знает о подобных географических понятиях. Но потом я сжался, услышав такую официальную сводку:

"В районе севернее Одессы, а также между Днестром и Прутом атаки большевиков были безуспешны. В контратаках и тяжелых боях германские и румынские части разгромили неприятельские соединения и уничтожили много танков, орудий и тяжелого оружия".

И уже потом — про потопление судов в Атлантике или даже о новых боях — в Индии. Вторая мировая война разгоралась!

Кажется, это было вечером 8 апреля, а через день — 10-го я услышал и про "падение Одессы" ("ist gefallen"), несмотря на "безуспешность" атак большевиков. И сразу замерло сердце: как теперь будет там с мамой? Не отразится ли на ней то, что я уехал на пресловутые "шахты в Бельгии"? Не говоря уже об остальном...

Что же касается боев "между Днестром и Прутом", то вскоре их узнает один из тамошних моих дружков — Колька Пинчик. Его сразу мобилизуют — несмотря на отмороженную раньше в боях ногу, и лишь после двух десятков лет он расскажет, как действительно проходили бои в том районе — под Тирасполем. Интересно, что против его части, залегшей на левом берегу Днестра — в низине, выступали на правой стороне — вверху, почти над головой... кто бы, если подумать? — "гиви", к тому же матерясь через реку. Но совсем совпадение: этот Пинчик даже попал к ним в плен, когда наши части кинулись в атаку, и не очень скоро освободился — как только началось Ясско-Кишиневское наступление. Так что мы с ним

 

могли бы и встретиться, оставайся я по-прежнему в рядах "добровольных помощников", черт их дери! А теперь лишь — это радио...

Ведя свой "загробный" (буквально!) образ жизни, я все же потом нашел отдушину не только в слушании радиопередач, пока не сели батареи. Без такого прорыва в большой мир я предпринял и другое — ходьбу в округе, где — по уверениям моего хозяина — проживали какие-то русские семьи.

И однажды в мае я набрел — почти как чеховский герой в рассказе "Дом с мезонином" — на один подобный "дом с русскими"... И спасибо Богу за такой житейский, если не политический урок! Как раз накануне высадки союзников в Ла-Манше. Да, свершилась эта великая военная акция! И не только силами "канадцев"...

Хотя именно теперь я меньше всего ожидал ее — исторической высадки, совсем выпав из событий.

13

 

Ведь вышло так, что за три месяца до всей высадки появилась одна статья, которая... Вернее, я узнал о ней примерно за месяц, но напечатана она была в "Новом слове" за квартал до... Или еще верней — за полгода появилась в одной английской газете!..

Нет, лучше по порядку. С того же посещения дома с русскими эмигрантами. Дома совсем в глуши — за своеобразным Булонским лесом, но без названий и вообще вычурностей, а просто среди старенькой рощицы. Только был французский сыр — "фромаж"!

Короче — там вроде бы никто не должен жить. Забор, за которым пустырь. Лишь сарайчик — кажется с курами. Да, вон закудахтали. Алло! Эй! Как это по-французски?

Я сдержанно покричал, потом шагнул через плетень. Так и у Чехова с его рассеянным героем-художником. Только еще курцом.

Как от включенного тока, там раздался звонок. И сразу донесся почти истерический голос: "Ну, кого еще несет? Опять этот вермахт, да?" Потом каскад воплей и плача. Похоже — по-русски!

Кричала молодуха в сарафанчике, выглянувшая из-за сарайчика, где уже, оказывается, загорали. Не прикрывая смуглую грудь, она оглянулась, чтобы явно еще кого-то позвать. А ко мне вон бежала псина, рыча, как "Ю-88"... не легче! Что за черт!

Только потом я поймал себя на том, что здесь живут в такой же

 

абстракции, как и героини Гертруды Стайн, но еще и с поправками на Россию. Что там отмечала эта писательница?

"За вычетом электричества дома в деревне не изменились!.."

Но тут отключили ток, чтобы больше не было сигнального звонка у плети! И я застрял, как бы голый, застигнутый врасплох.

Потом молодуха спросила меня, словно продолжая давний разговор: "Это вы, голубчик, телефонировали из Парижа? Где же поклон с рю Дарю?" Как во сне, с ума сойти!

Когда на общий шум выглянул тип в тениске, держа в руке свернутую газету — явно с конспиративным шиком, я тоже стал говорить зигзагами. Да, воскликнул я, до каких пор торчать в стороне? Скоро будет высадка! А вы... И чуть не матюкнулся.

"Чекист! — вскричала в окно старуха с моноклем. — Натравите Рекса! Караул!" Лишь теперь прикрыв вялую грудь, молодуха прыснула, словно плача. Ну и публика собралась в этой глуши!

Ох, Господи, куда я попал, спрашивается? И здесь русский бедлам... За столько верст от России! Если не считать "фромажа"...

У меня шла голова кругом, а конспиратор, разгоняя газетой кур, крепко взял меня за локоть. "Вон англичане написали... Статья "Девяносто дней". Мол, тогда и будет высадка — с пушками и авионами. А что вы знаете, а? И предложил кофе — только эрзацный, от вермахта. Но не слушать старуху, ясно? А потом что-то с пением.

Казалось, здесь валяют дурака от безделья и жары. И лишь увидев на первой странице "Нового слова" подпись Геббельса, я понял, в чем тут загадка. Спасибо, что подсунули мне разъяснение.

Просто на этой запущенной даче — видимо, старой собственности РОВСа после поимки генерала Миллера — сидели в ожидании не то сигналов из парижского гнезда эмигрантов, не то уже смаковали тайну, выболтанную в начале этого года английскими журналистами. Они написали — возможно, для устрашения немцев, что высадка союзников будет произведена "через 90 дней". И ясно, что сам Геббельс должен был откликнуться, чтобы это опровергнуть — успокоить европейскую общественность. Но как он написал!

Действительно попивая с сыром кофе из немецких пайков, я пробежал глазами перепечатку его статьи в берлинской русской газете. И, честное слово, сам готов был поверить, что такой-то высадки никогда, точно же, никогда! — в жизни не будет. Так удиви-

 

тельно ли, что и эти молодые эмигранты забеспокоились? Одна лишь старуха в окне, боявшаяся чекистов, верит в чудо!

Больше не допытываясь — кто я такой, спортивный тип признался, что он связан с каким-то Жеребковым. А я кивал, не догадываясь, что меня лишний раз проверяют: ведь этот Жеребков — глава нового эмигрантского союза, связанного с Германией. И в будущем — даже член власовского КОНРа. Того органа, который станет прообразом правительства Новой России...

Господи, неужели я вызывал подозрение, даже став и без усов — помощником гробовщика? Вот насколько ты, Иван Федорович, или Георгий Козлов, или даже Карапет Шагинян, изменился к худшему, ошиваясь у немцев! Недаром и произошел от них...

С такой горькой мыслью, с почти справедливым укором, я уходил оттуда с дачи, не подавая руки информатору с газетой. А дамам, которые нервно курили, лишь кивнул зло.

Но уже за плетнем спохватился: ведь наш разговор велся по-русски... Совсем утратил контроль над обстановкой!

Да, не было ни одного французского слова, кроме жаргонных!

Значит, учуяли меня своим нюхом — как искалеченного земляка, изгоя... Или просто пожалели бездомного бродягу?

Это так расстроило, что я не стал в тот вечер крутить Берлин, пока еще тянули батарейки. И с особым рвением потом помогал хозяину не только строгать и убирать, а и разводить политуру, слегка пробуя ее на язык. Просто человеческий, а не французский!

В таком состоянии, явно спиваясь, я и узнал весть про высадку союзников под командованием генерала Эйзенхауэра на берегу Нормандии. Вот что называется "прима" — по-немецки!

Это произошло 6 июня — действительно, ровно через 90 дней.

Несмотря на все блестящие опровержения Геббельса!

Ну, а что тогда делал он, сам генерал Власов?

Или самое любопытное было с Зыковым.

14

 

Тогда развернулись события, еще более отдалившие РОА от дел на родине, от России, которая должно быть "наша".

Уже не говоря о том, что оставалась лишь небольшая часть территории, которую не освободила Красная армия и на которой могли

 

действовать партизаны, чтобы против них выступали власовцы, запуталась и международная ситуация. И тут речь идет даже не о войне, а о ее тайных замыслах. О самой сложной политике в мире.

Кто знает такое имя — Субхаз Чандра Бозе? Не только теперь, а и в ту пору, боюсь, о нем слышали немногие. А это был соперник генерала Власова — и если не прямой, то как бы косвенный. Такой же, как и он, борец за освобождение своей страны от поработителей — только не коммунистических, а капиталистических. И где — в Индии, остававшейся еще под пятой англичан, хотя против них боролись напрямую индийские главные патриоты во главе с самим Ганди. Они сидели в тюрьме, объявив там голодовку, и в газетах даже регулярно сообщалось — какой день (50-й или 70-й) принимает только апельсиновый сок или сам Махатма, или его ближайший соратник — Джавахарлал Неру. Но оставался за пределами этой страны еще один индийский борец за независимость, — и уже не "мирный", не толстовский "непротивленец", а "активный", к тому же бывший коммунист московской школы. И вот этот Бозе, как и русский генерал, нашел поддержку у врагов своей родины — в первую очередь у японцев, успевших занять почти всю Азию —во имя "желтой идеи". Хотя постепенно его стал привлекать и Гитлер, который давал не только обещания, принимая этого коллаборациониста у себя в ставке по два раза в год, но и оружие для этой армии — по типу РОА — за пределами Индии! Ну и что должен был испытывать Власов, которого фюрер упорно не принимал у себя, а даже поносил за глаза — как "свинью"? А тут к лету 44-го — и первые боевые действия "Индийской национальной армии", которая на границе с Бирмой росла с перебежчиками из 7-й британской дивизии. Поэтому в конце концов эта армия увеличилась аж до 300 тысяч, как об этом писала даже "Правда" после войны, опровергая слухи о ее укрытии в СССР. Вот какие дела были за кулисами!

Ну, так что тогда оставалось командующему РОА, оказавшемуся почти без никого, пока солдаты РОА располагались на берегу Ла-Манша? Неудивительно, что он клюнул на предложения нового немецкого покровителя при своем штабе — полковника генштаба барона Фрайтага-Лорингхофена? Тот предложил томившемуся генералу несколько заманчивых проектов — и уже без фронтовых сражений, а узко на территории Советского Союза.

 

Как пишет теперь об этом Юлий Квицинский, первый такой проект был самый радикальный: чтобы поднять восстание заключенных ГУЛАГа. Потому что...

"...имелась кое-какая информация, что в лагерях ждали прихода немцев, чтобы поднять восстание и попытаться вырваться на свободу. Власов брался подобрать и подготовить необходимые диверсионные отряды для действий в Сибири".

Но план "Восстание в Сибири" был отвергнут вышестоящими немцами как "авантюрный". Тогда возник другой — "Штурм Кронштадта", по типу захвата этой морской крепости на Балтике путем "штурма по льду Финского залива", как это было в революцию.

"Власов брался провести эту операцию, намереваясь послать на Кронштадт своих людей в советской форме. Взятие Кронштадта обманом должно было ознаменовать собой первую крупную операцию Русской Освободительной армии и стать днем ее рождения".

Когда же и этот план "не получил поддержки командования вермахта", возник еще один — "Восстание в Туркестане" с целью оживления басмаческого движения в СССР. И поначалу этот далеко идущий маневр осуществляли. Как поистине "ополчение"!

"Подготовка к туркестанской операции приняла широкий размах. Абвер создал даже специальное подразделение... находилось оно в Риге и возглавлялось местным муллой... числилось множество всякого рода специалистов".

Но случилось то, чего нет в книге Ю. Квицинского. По словам Е. Андреевой, прибалтийский барон Фрайтаг-Лорингхофен был обвинен в заговоре против Гитлера и казнен вместе с другими заговорщиками после покушения 20 июля 1944 года. Кстати, тогда же намечался прием Власова и его штаба на самом высоком уровне, но... встреча с Гиммлером вышла аж осенью.

К тому же генерала преследовали и другие неудачи — вплоть до попыток покушения на него самого (и уже не в Минске, занятом Красной армией, а даже под Берлином!). На этот раз, после пойманного агента "Смерша" Капустина, сперва появился некий майор Краснов, прикинувшийся пленным из-под Мурманска, который сообщил генералу о вынесенном ему смертном приговоре и об аресте

 

двух его жен в советском тылу. А потом был и "остовец" по имени... Пастернак — из бандитов, посланных через НКВД, но который "сжалился" над командующим РОА. Чуть не знаменитый поэт!

Что же касается непременного помощника Зыкова, то вышло совсем плохо, как отмечают многие авторы.

Именно в ту пору майор странно, как и появился, вдруг исчез.

Вообще о нем наиболее толково рассказал в своей книге Сергей Фрелих, посвятив целую главу. Внешне события выглядели, как в банальном детективе, а именно: ч

"За два дня до служебной командировки, когда Зыков вместе с женой и своим адъютантом сидел за столом в своей квартире, из ' ближайшего гостиничного ресторана прибежала хозяйка и пригласила его к телефону.

Вместе с хозяйкой и адъютантом он покинул дом. На углу улицы они были остановлены человеком в длинном кожаном пальто — тогда обычной одежде сотрудников гестапо. О дальнейших событиях хозяйка впоследствии пересказывала: "Человек в пальто втянул господина Зыкова в разговор, который становился все громче. Между тем приблизились трое в машине, которая остановилась на опушке леса и в которую Зыков после отчетливого протеста сел. А вообще этот мужчина уже раньше справлялся в том ресторане о Зыкове..."

Как и другие авторы книг, Фрелих далее заявляет, что с тех пор Зыкова и адъютанта Кожина "никто больше не видел". Но якобы официальное немецкое объяснение гласило, что он был убит "советскими партизанами". Хотя и поступала "со всех сторон версия, что убийство было совершено немцами".

О том, что так или иначе Зыкова убили, а не таскали по гестаповским допросам, может свидетельствовать отсутствие в архивах каких-то протоколов — как это осталось от допросов того же Капустина и подобных агентов.

Впрочем, одна из версий предполагает, что шпионом был сам он — Зыков. Как и его жена — из эмигрантов, служившая для гестапо, потом сошедшая с ума.

Тут при внимательном анализе и выявляется таинственность его личности.

Да, начиная с фамилии — то ли Мосивич, то ли — по первой

 

жене — Бубнов, а то ли Вольпе — литературный критик, упоминаемый теперь в "Известиях".

"...в некоторых случаях имена и биографии были вымышлены и с трудом поддаются исторической реконструкции", — пишет Е. Андреева. А в другом месте: "Он был скрытным и чрезвычайно осторожно вспоминал о своем прошлом даже под действием алкоголя".

Впрочем, и его настоящее выглядело путаницей. Бывший сотрудник то ли "Правды", то ли "Известий" (но одинаково — при Бухарине!), Зыков якобы начал у немцев с выпуска газеты "Доброволец" — для "гиви", а не "Клича", с которого я заводил свое знакомство с ним и который был преобразован в "Зарю".

Что же касается его работы в "Заре", то и здесь она авантюристична. В отличие от первого редактора газет — И. Благовещенского.

"Его коллеги вспоминают, как он диктовал целые выпуски "Зари", начиная с редакционной статьи и кончая "письмами читателей" всего за несколько часов".

Это свидетельство той же Е. Андреевой сперва оцениваемся как "несомненный талант и опыт" — за что якобы Власов его "очень ценил". Хотя в другом месте она приводит мнение такого сотрудника "Зари" — Михаила Китаева о том, что "Власов ненавидел Зыкова". Это объясняется принадлежностью Китаева к "левому крылу" Освободительного движения — сторонникам идеала Гражданской войны и даже Октября 1917 года, в чем был замешан и Зыков.

Но особенно много путаницы внесло якобы еврейское происхождение этого "гения", как его определяет в своей книге историк И. Гофман. Не смущаясь, Андреева подтверждает "иудейскую принадлежность" тем, что в Дабендорфе Зыков "никогда не пользовался общей баней", тут же напоминая о "еврейских чертах лица" того, у кого якобы было, с другой стороны, отчество "Евлампиевич" (а не привычное — Александрович) — как "часто в церковных кругах". Ну и не благодаря ли его влиянию на материалы Власова шли кривотолки по еврейскому вопросу — от устранения антисемитских формул до перепечатки статей из нацистского официоза "Фелькишер беобахтер"?

Когда я стал разбираться в "загадочной фигуре" (Андреева) того, кто возник до Власова (плен под Бобруйском в апреле 1942-го)

 

и превосходил его ("столь высоким интеллектуальным уровнем"), то чуть не усомнился во всей системе Русского Освободительного движения — как якобы еврейского явления. Говоря сталинским жаргоном, не было ли тут "отрыжки" типично сионского меньшевизма, с которым боролся свирепый вождь с начала 30-х годов? И не породило ли влияние Зыкова ту сумятицу в РОА, которой заразились там белоэмигранты, ненавидевшие 1917 год? Действительно можно подумать, что "зыковщина" — это советская диверсия в рядах Освободительного движения...

Не зная всех ее деталей, пока я отсиживался в берлоге старого спившегося гробовщика и пока сам спивался от разброда мыслей, я совсем стал разочаровываться в том идеале, который усмотрел в "Смоленской декларации". Не получая там никаких газет, я терзался: а что делается в штабе Власова? Неужели уже дали растаскать его армию по всей Европе? И почему немцы настолько педантичны, что не помогают РОА даже после высадки союзников?

По радиоприемничку, как он ни барахлил, я сумел узнать только о двух событиях: про покушение на Гитлера и о новом гимне СССР, который сам услышал и даже растрогался от слов про "Великую Русь".

Известие же о покушении нам сообщила соседка — старушка, которая и раньше приносила кое-что из еды.

На этот раз — достаточно несъедобную похлебку... Без сыра!

15

 

Да, такое меня очень смутило — покушение на Гитлера.

Пусть я не хотел принимать присягу на верность ему в рядах РОА, но все же хорошо понимал, что бывает после подобных событий. Опасная сутолока!

Вон что творилось у нас, когда убили Кирова! Пусть он не являлся самым главным руководителем, но сколько было шума — с протестом и оплакиванием, сколько неслось проклятий в адрес тех, кто стоял "за спиной убийцы"!

Правда, мой хозяин лишь вяло покачивал головой на все возгласы соседки про "аттентат" — казалось, он уже утратил чувство реальности между жизнью и смертью. Или, возможно, сокрушался по другому поводу — что ему не достался бы заказ на гроб, будь немецкий вождь и в самом деле убит?

 

Когда же оказалось, что главный "бош" действительно жив, то случилось событие, которое было все-таки связано с авралом вокруг, объявленным германским командованием. Хотя выглядело вполне незаметно — как и появление соседки матушки Анны, а впоследствии — и случайным визитом ко мне особы в полунадетом сарафанчике с белогвардейской дачи за плетнем...

Однажды я проснулся от полуденной дремы, услышав приглушенные голоса в сарае. Оттуда выходил хозяин, пожимая руки довольно молодым людям — в беретах и с большой сумкой, откуда вынули не то деньги, не то документы. Проводив их до калитки, мой старик слабо усмехнулся: мол, есть мертвецы!

Да, заказ сразу на три гроба — "бон шанс!" Это выражение я давно понимал, но теперь оно поразило меня. Все же до чего человек может быть циничен перед необходимостью выжить... Собственно, а разве я лучше его? Или, например, те же эмигранты?

Снова пошли знакомые мысли о том, в кого я теперь превратился и как мне выйти из моего положения, раз я отказался от службы в РОА. Как и совершенно неясно было с дачницей Ириной.

Пока же отвлекла просто работа: отбор досок для гробов, их обстругивание и зачистка, потом нарезка нужной длины и ширины, не говоря уже про уборку стружек или выбирание гвоздей. Аврал!

Остальное хозяин принимался делать сам, подстегивая себя первыми словами из национального гимна: "Allons, enfent da la Patrie" — "Вперед, дети Отчизны". Этакий бодренький мортус!

Видно, его крепко научили с детства — не то, что нас с "Интернационалом". Или как теперь будет с новым гимном?

Даже завидуя деду, я помогал лакировать гроб. И тут удивился.

Как ни плохо у меня было с французским, все же я понял из старческого бормотания, что, мол, вот настоящие сыны Отчизны... хорошо улягутся! Кого же это он имел в виду?

Раньше так уже было: своим хорошим знакомым — соседям в округе и тем более родне старый гробовщик старался делать отменно такое последнее убежище для человека. Но что же это были за настоящие сыны? Не из "маки" ли?

Мне иногда доводилось слышать, что такие партизаны водятся в этом департаменте. Не зашевелились ли они сильнее после высадки союзников? Кстати, как там проходит эта высадка, которой Геб-

 

бельc предрекал полный крах? Лишь позже я узнал про потери прыгавших с неба или нырявших в воду... Целая геройская эпопея!

Но все, мои вопросы показались детскими, пока я не встретился с заказчиками на три гроба. Они неожиданно явились из чащи леса, а не со стороны дороги, куда лишь потом подкатил грузовичок — вроде моего загубленного от девятотонного прицепа. Быстро суя деньги хозяину, хотя тот старательно пересчитывал, молодцеватые заказчики загрузили гробы', а потом... Самое любопытное!

Когда они уже уселись кое-как посреди тягостного груза, один из них подозвал меня и вдруг спросил на корявом украинском: "Чому осторонь? Не хцеш з намы?" Я оторопел и замотал головой, а тот с рукой на боку — явно на кобуре — даже усмехнулся: мол, "схыдняк" — восточный? И смачно сплюнул, как от скверного сыра.

Я долго смотрел вслед машине с гробами и этими партизанами. Было не по себе, что меня упрекнули в трусости... или даже узнали нацию? Ведь просто не хочу с ними, потому что... А разве они по-своему не правы?

Вот получается — как разошлись люди в этой войне! И дело не в одних немцах, хотя, воюя против них, защищаешь ненавистные Советы... Снова я запутывался, как в скверном ребусе!

Не являясь к хозяину, который уже ждал меня с бутылкой, я ушел на сено. Тоже как чеховский герой!

Там меня однажды — и не в трезвом состоянии — обнаружила соседка в сарафанчике. "Что делает типичный русский? — вскричала она. — Спит, да!" И слишком нервно захохотала. Мол, Обломов!

Я не стал говорить, что ведь наполовину я украинец, только "схiдняк", а то и немножко немец (не дай Бог!). И когда закурил, чтобы отогнать свои лаковые пары, то старался и не заглядываться на ее грудь, как этого мне ни хотелось.

Разговор с Ириной (да, то же имя, что и в Вовкиной повести!) выходил сумбурным, как и было во время моего посещения ее дачи. Знаю ли я, что уже "германцы бегут из Парижа" и что остались "одни шиши от Виши"? Когда же я невольно ухмыльнулся, она вдруг восхитилась: "Вот мужская улыбка!" И крепко чмокнула меня.

Похоже, это была сексуально озабоченная особа, раз тот спортивный тип на даче оказался всего лишь ее братом, к тому же укатившим сейчас в Париж — по делам одного эмигрантского общества.

 

Да, надо поднимать на ноги то, что осталось от "Нового поколения", которое входило в НТО! И не думаю ли я тоже принять там участие, а не валяться на сене, "как собака"? Знаю ли я это выражение?

До меня не сразу дошло такое сопоставление с героями пьесы Лопе де Вега. А Ирина все чаще стала заходить к нам, не обращая внимания на матушку Анну, ревниво оберегавшую добро обезумевшего гробовщика — словно тоже из классической пьесы. Особенно хорошо мы посидели в середине июля — как раз по случаю 14-го числа, когда отмечался день взятия Бастилии. "Увы, эти герои не сумели к такому дню взять и Париж..." — так Ира явно недоброжелательно отозвалась о французах, даже находившихся в "маки-зарах". Не сказывалась ли тут обида эмиграции за то пренебрежение, с каким французские обыватели терпели у себя выходцев из безумной погибшей России?

Я чувствовал, что постепенно не только спиваюсь, а и погружаюсь в эти страсти. Если не дамские, то в мелкую грызню тех русских, которые либо боготворили немцев — вроде великого писателя Мережковского с его поэтической супругой, либо чурались их — как умерший год назад лукавый политик Милюков, сказавший на смертном одре: "Большевики правы". И все как-то определилось в тот день, когда Ирина сама явилась к нам с типичным заказом — на гроб. Для кого именно — для старухи, которая предостерегала от чекистов при моем появлении на их даче. Для ее тетушки — дворянки чуть ли не сызранского происхождения, покинувшей страну еще в девичестве... Неизбежный конец славного прошлого!

Да, я вдруг вспомнил давние объявления в "Новом слове" — "Розыски", где искали осколки семей, которые разбрелись по всему свету. Не искала ли и меня моя мать, печатая где-нибудь горькие призывы к тем, кто что-то знает про ее сына "на шахтах Бельгии"? Кажется, потом мне говорили в лагере, что видели нечто похожее в белградской русской газете... О, мама, для которой тоже потом сооружали гроб, как и я здесь для уроженки Сызрани!

Когда же этот гроб был готов, я сам погрузил его на тачку и повез на знакомую чеховскую дачу — в их "дом с русскими". А потом и остался там, чтобы не только достойно похоронить за обочиной дороги. Это описано у Леонида Андреева: любовь к мертвецу,

Я надолго остался там с Ириной — вполне реальной, а не сочи-

 

ненной! И кто осудит меня за тихое дачное счастье, пока вокруг творился сумбур? Даже под скверный кофе и тухлый "фромаж"!

Мог ли ты, слободской жлоб, раз в жизни немного насладиться?

Как бы маленькая разрядка перед новым прыжком в омут...

О, сколько раз я буду потом вспоминать обо всем не только с вышки на Проверочно-фильтрационном пункте, а и в зонах!

Помню, один раз во время перекура под Норильском, когда я начал что-то рассказывать вечером в палатке, в меня запустили мокрым валенком. Хотя рядом были вроде бы "кенты"!

Так обычно поступали с теми, кто слишком завирался или кто вообще был не достоин крепкой жизни — в пургу среди тачек и под оскалами конвойных псов на обмороженных поводках в руках вологодских детин, которые "не шутят".

Хотя, если хорошенько разобраться, все было довольно заурядно.

16

 

Сперва я просто разбирал хлам, оставшийся после старухи. Карамба! Вместо того, чтобы быть под Андреевским флагом...

В костер, который мы развели посреди дачного двора, полетели не только шмутки всей сызранской жизни, а и нечто петербургское — от подруг. И я старался не растравлять душу из-за этого.

У меня дрогнула рука лишь при виде сановных физиономий с подстриженными по-европейски бородками — с начала эмиграции, когда беженцы еще рассчитывали плавно вписаться в быт и нравы Франции. О, их бедная надежда, их кричащее разочарование...

"Все эти Устряловы и прочие "сменовеховцы"... — ворчала Ирина, кивая на хлам. — Как они изуродовали нашу жизнь!" Да, пошли иллюзии насчет перемен в России — вплоть до сближения с советскими агентами, пусть и предупреждали свирепые мужи из РОВСа из-за обмана, пока не пропал Кутепов... И она неистово курила.

Плохо разбираясь в деталях эмигрантской жизни во Франции, я больше прислушивался — что там в небе... не слышны ли союзные "либерейторы" — эти бомбардировочные "авионы", как их упорно называл брат Ирины, вдруг наехавший из Парижа. Кроме новостей о Казанцеве и Байдалакове — каких-то типах из старого Народно-трудового союза, которые снюхались с Власовым, Олег спешно выложил сенсацию из "Pariser"а — про находку жучков для подслуши-

 

вания у генерала Белова... еще один агент чекистов, вот так маразм! И я уже не мог дождаться, чтобы он снова исчез.

С его отъездом я немного передохнул, пока Ирина готовила что-то из огородной живности, желая потчевать — по ее старому, чрезмерно русскому обороту. И удивительно ли, что мы даже мечтали о будущем, валяясь до вечера на неизменном сене? Под дальний гул артиллерии и под кудахтанье кур подруга и писала пейзажи.

"Ну, оставайся... — просила она, запахивая сарафанчик. — Ведь хорошей жизни там все равно не будет. Даже если не будет и большевиков! А я с тобой тоже стану полезной — не побегушкой... или как там... Ну?"

Потом и власовцы в лагере не раз такое же говорили: Россия останется замшелой и нищей... в ней и через двадцать пять лет "не будет уборных!" Не говоря уж о демократии или об умном царе.

Да, что ни наговаривали, лишь бы унять страшную зарубежную тоску!

А Ирина еще и подстрекала: вот, мол, поедем в Париж... ладно?

Это мы сделали, когда до освобождения столицы оставалось совсем немного, когда и нашу дачу едва не снесли пролетевшие мимо "авионы". То, что было теперь вместо громыхавших "штукасов".

"Пыль покрывала высокую сплошную изгородь. Пыль висела над дорогой, тучами вздымалась из-под тяжелых колес, которые вгрызались в землю, оставляя за собой новые рытвины, откуда вставали новые тучи пыли..."

Так описано наступление американцев в "Крестоносцах". Словно Стефан Гейм видел и то, как мы тащились вместе с остальными по дороге к станции. И как там у него еще?

"Лица шоферов и седоков были осыпаны пылью. Она проникала сквозь одежду, от нее пересыхало в горле, свербило в носу, слезились глаза".

Несмотря ни на что, мы с бедной, почти спортивной поклажей выждали, пока от станции Бур-ле-Дюк стали идти поезда на Париж. Не верилось, что я трясусь на деревянной скамье просто свободным человеком... О, мираж! И когда он развеется?

Но совсем я потерял голову, едва попал в человеческий круговорот, о котором с присущим ему скепсисом писал американский писатель, а не Алексей Толстой:

 

"В Париже и в окрестностях его мечутся сотни людей, готовых перегрызть друг другу горло. Они делают историю, хотя в соседнем отеле все — по заведенному порядку. Очевидно, идут одновременно две жизни: в одной существуют портье, и лавочник на углу, и крестьянин в поле — там сеют, торгуют селедками, докладывают о посетителях; в другой жизни... сражаются армии, издают газеты и великие люди выступают с важными заявлениями для печати..."

Нет, мы не застали в столице самого большого героя этого освобождения. Как я узнал потом, генерал де-Голль вступил тогда во Францию с юга, и в Марселе он принимал парад с проходившим перед ним, между прочим, Армянским батальоном, на знамени которого было даже слово "Советский". Интересно, не было ли там перебежчиков из "Армянских легионов" с трехсотыми номерами и не вспоминали ли они про моих знакомых — Ашота и Карапета?

Едва не проговорившись Ирине, что я сам — Карапет, ее нынешний спутник дал себя увезти на подержанном 'Чах!" (конечно же, с русским "шоффером") к площади Этуаль. Там, возле улицы Дарю — в эмигрантском уголке нас и приютили в каморке без унитаза, где еще валялись на подоконнике кипы берлинского "Сигнала" на французском языке, а стена была облеплена вырезками из "Berliner Illustrierte" — с девицами под душем и титовскими партизанами, связанными попарно веревками. Живописное начало для свободы, а? Кажется, в первый вечер я, как никогда, злословил... У, Европа!

Но все же я быстро отрешился от цинизма, как у Гейма. Прежде всего при виде вывески: "Русскiй театръ", которая была на здании неподалеку. На афише значилось, что там идут "Дни нашей жизни" — название, как нельзя лучше передававшее суть нашего существования. Да, разве мы не такие же беспечные, готовые петь вслед за актерами:

Быстры, как волны, все дни нашей жизни.

Что час — то все ближе к могиле наш путь...

Особенно мне понравилось, когда первой же ночью сквозь выкрики подвыпивших солдат — прежде всего злых негров и неизменного скрипа аккордеонов донесся типично бандитский стон. Такой, какой можно было услышать только в Одессе: с неясной матерщинкой и со сладким зевком. Ну, так нужно ли тосковать по родной стороне, если она — вот здесь, едва лишь шагнешь за окно?

 

"Я познакомлю тебя с лучшими людьми русского Парижа!" — шептала Ирина, прижимаясь ко мне, когда я взволнованно вернулся от окна. Но я долго не уснул и после прикосновения к ее загорелой груди, раскуривая "Кэмел" — то, что раньше сунули мне американцы. Как нищему — вроде моего отца после свалки!

А потом было даже приятно, когда я встретил возле церкви Ларина. Этого артиста из Одессы я видел на сцене в Дьепе, когда в клуб приезжала концертная бригада из общества "Kraft durch Freude" — с песенками и скетчами. Это было любопытно!

Земляк, который обслуживал власовцев, теперь среди нас! Оказалось, он даже работает в Русском театре, явно не спеша вернуться на родину... И интересно, что было вообще с власовцами?

Но знать бы, что и его потом занесет в ГУЛАГ — настоящую Родину! Вместо родной Одессы. Как и меня, увы...

Пока же мы сидели на берегу Сены, вместе декламируя Веру Булич:

Над счастьем моим, над берегом длинным —

Огромный летящий простор!

То самое, что я повторял и на вышке в Проверочно-фильтрационном. Стихи, которые тоже сводили меня с ума...

До этого было еще целых полгода — пожалуй, лучшие в моей жизни. Хотя про нее, если бы рассказывать дома под фонарем, никто бы не поверил, а завистливый "Комиссар", пожалуй, и поссорился бы со мной. О, мои друзья детства — вроде "друзей" в РОА!

Не говоря уже о том, как эта парижская обстановка описана тем самым Геймом в "Крестоносцах":

"Мимо шли женщины и мужчины, штатские и военные во всевозможных мундирах; сигналили армейские машины; звенели колокольчики вело-такси".

Или еще:

"Смеясь, проходили военные всевозможных армий в пилотках и фуражках всевозможных цветов; смеясь, пробегали на высоких каблучках женщины с неимоверно высокими прическами..."

Но там давалось и то, что тоже вскользь промелькнуло на страницах этого американского романа, — о разгуле именно американцев в те дни:

 

"У окна отеля "Скриб", прямо через двор, стояли мужчина и женщина, совершенно голые. Мужчина, высунувшись из окна, поднял стакан, другой рукой указывая на женщину..."

А зато что творили другие американцы — негры... и даже не в случайных захудалых гостиницах! И уже не в книгах очевидцев, а наяву... обалдеть! Об этом мне тогда же рассказал Виктор, чередуя с нежными стихами. И я даже не хотел верить.

Оказывается, уже тогда союзники принесли в столицу Франции, и без того распутную, явление, получившее вскоре трудно произносимое название. Его записал мой земляк на бумажке, и я не сразу могпрочитать: "Strip-tease". В нормальном чтении — "стриптиз"... и как это выглядело! Так что и не поверилось...

Он рассказал — как сам наблюдавший его... и где — в прославленном заведении под названием "Мулен руж", что в переводе просто и невинно — "Красная мельница", как я еще помнил со школы. Так вот — на эстраде в этом зале, битком набитом публикой, в том числе теми же американцами, появился негр: высокий, статный и даже красивый — некое совершенство. И что он стал делать — снимать с себя одежду, вихляясь и подтанцовывая... да, снял целиком все штатские тряпки — пиджак и рубашку с галстуком, штаны и... что там еще было — не запомнилось, потому что дальше дух захватило. Голый и лоснящийся, он еще покачивался — под визг толпы, не стесняясь и того, что у него впереди... Сперва неподвижная сокровенная штука его стала приподниматься, потом выпрямилась, застыла торчком. И вдруг — в обалденном притихшем зале и под мурлыкающее подбадриванье джаза — извергнулась... Да, опросталась струйками раз, потом другой и даже третий! Ого! Прима!

Ну и заокеанская культура пришла через Атлантический вал!

Так что, кажется, даже теперь я хочу ущипнуть себя: неужели ты, Карапет, побывал в Париже — том самом, где дрался д'Артаньян, где Мопассан... и другое всякое великое происходило?

О том, что было со мной дальше, я попытался записывать в дневнике. Вспомнил свою старую одесскую привычку!

Ведь у меня по-прежнему оставалась Вовкина авторучка с позолоченным пером. Почти такая, как у Бунина в катаевском рассказе "Золотое перо"... А что, мы хуже других, спрашивается?

Кроме шуток, я тогда в Париже сравнил с собой и этого великого

 

эмигранта, который раньше на своей даче в Грассе принимал нашего брата — "гиви". Но лишь теперь узнал, что он там оставался, голодая, аж до мая 45-го года. Знать бы — чем-то помог от армян! В самом деле, в одном блокнотике, найденном в нашей каморке, я сделал некоторые записи, уничтоженные потом на дороге. Вот они — по памяти:

"Ирина по целым дням где-то пропадает. Возможно, ищет старых друзей среди художников. Хотя многие были угнаны на работы в Германию. Или ушли в "макизары". Жива лишь дочка Малявина... взял ее Запорожченко... друг детства Катаева".

Потом я узнал, что эта особа попала в Одессу с мужем из Ниццы и сошла с ума, а похоронена у боковой аллеи Второго христианского кладбища. Бедная, одинокая "тотэ"!

Или вот еще:

"Появился Олег с тысячью новостей. Якобы создается "Союз советских патриотов" — одновременно с "Русскими патриотами". Как ни странно, там определяется в руководстве сын бывшего премьера у Врангеля — Игорь Кривошеий. Он освободился из Бухенвальда — и сразу в объятиях Советов... Еще одна знаменитость!

Но странно ли, что через лет пять правительство Франции вышлет его с другими "советскими патриотами", а потом он и его сын попадут... в Мордовию? Чуть ли не одновременно со мной!

"Организована бесплатная столовая, и Ирина там заправляет. Туда приходят всякие знаменитости, включая юмористку Тэффи и какую-то злую Берберову. Но со мной никто и не пробует заговорить: они больше едят, чем общаются. Один раз была небольшая стычка из-за очереди. Ничуть не лучше, чем в наших столовых общепита. Но Спасибо и на этом!"

Ну, как ни питайся, а надо бы зарабатывать свои деньги на жизнь... И я стал шататься по разным местам — от собора Александра Невского до автомойки, куда меня направил шустрый Олег. А когда снова наткнулся на Виктора Ларина, который выступал в каком-то кафе, все еще не уехав домой, то... не захотелось ли зарабатывать как-то там, на этой эстраде? По совету его — "кента"!

Я еще что-то писал — в духе любимого Алексея Толстого. Но его "Рукопись, найденная под кроватью" все-таки повествует о другом,

 

более спокойном времени, пусть тогда и разворачивался "Гиперболоид". И часто смущало: не постигнет ли меня участь того героя — пусть даже из знатного рода Епанчиных, а Ирину — с его подружкой, которая пела на улице, хоть и "не брала ни верхних, ни нижних нот"... Так что стал все чаще тяготиться этим городом — с его Нотр-Дамом и Эйфелевой башней, с Булонским лесом и даже Сеной...

Признаться, в ту пору я уже мало интересовался и тем, что было у Власова. Ну, где он там — большой мечущийся деятель?

17

 

Хотя сам он тогда тоже ушел от политических дел — и еще в какую жизнь! Если не в глухую, то в сугубо личную, но с заманчивым будущим...

Это случилось после того, как не вышла его встреча с Гиммлером на другой день после попытки убить Гитлера. Как бы проявляя учтивость за несостоявшуюся беседу, рейхсфюрер СС предложил такому гостю... отдохнуть, и где — в доме отдыха своей организации, расположенной под Мюнхеном.

Слегка растерянный от такой любезности, Власов со своими переводчиками прибыл поездом в Рупольдинг, а оттуда их повезли машинами по горной дороге к озеру Таубензее, где в помещении монастырской гостиницы и находился эсэсовский дом отдыха. Около шестидесяти его отдыхающих — раненых с Восточного фронта с явной неприязнью встретили долговязого русского генерала, хотя, наоборот, приветливой оказалась хозяйка дома. То была вдова погибшего на Кубани эсэсовца фрау Биленберг, которая явно клюнула на внимание со стороны такого гостя, пусть и почти не говорившего по-немецки. Эта Хайди, как ее запросто звали, "с самого начала отнеслась с интересом... к поручению принять у себя Власова", как описывает их встречу автор одной из книг о судьбе командующего РОА — Юлий Квицинский.

"Кто знает, о чем она при этом думала: о службе рейху или о том, как ей устроиться в жизни после смерти мужа. Во всяком случае, она была радушна и гостеприимна, бросала исподтишка оценивающие взгляды на огромного русского генерала, много и громче, чем нужно, смеялась и... пригласила всех прибывших к себе домой на ужин".

 

Их знакомство, проходившее под пристальным вниманием матери Хайди, быстро развивалось. И окружавшие стали делать разные игривые предложения.

"О чем они беседовали и как, ни Фрелиху, ни Штрик-Штрикфельдту было не совсем ясно. Биленберг не говорила по-русски, Власов же по-прежнему почти не понимал по-немецки. Но тут он очень старался быть элегантным кавалером и интересным собеседником".

Дело явно шло к их сближение, а так как будущая теща хотела, чтобы ее дочь узаконила свои отношения, то скоро и вышло то, что Е. Андреева назвала в своей книге "ошибкой". Она считает, что "женитьба эта озадачила многих сотрудников и сторонников Власова". И тут дело не только в наличии у Власова жен с детьми на советской стороне, к тому же пострадавших, а и в том, что эсэсовская невеста "навряд ли была спутницей, которая могла поддержать патриотический настрой, необходимый в движении Власова"...

Впрочем, все это случилось, когда меня уже не было в Париже. А там... Что и говорить — жизнь шла под откос!

Кроме Ларина, я только раз встретился с одним добровольцем — на земле Франции. И то случайно наткнулся на него, сидя раз в кафе. Спивался, если честно признаваться, Иван...

Вышло примерно так, как потом это было в кинофильме "Герои устали", о котором я вычитал в польском журнале "Фильм". Это попадалось мне в лагере, когда стали разрешать там иностранную периодику. Да, было многое — начиная с "Борбы" и "Униты".

В этом фильме с участием знаменитого Ива Монтана случилось, что тоже в кафе одного из алжирских городов — тогдашнего владения Франции из-за сильной жары вертелся над столиком вентилятор. Бывший летчик, которого играл Монтан, невольно глянул на лопасти этого вентилятора, напомнившие ему самолетные. Тогда же на лопасти выразительно глянул и его сосед по столику — тоже бывший летчик, только немецкий. Потом они посмотрели друг на друга, понимающе усмехнулись и разговорились. А вышли из кафе друзьями.

Примерно так же получилось и со мной, когда я уставился на опрокинутый трехцветный флажок сбоку стола в кафе, где сидел и другой посетитель. Этот флажок опрокинулся набок — и его верти-

 

кальная расцветка стала горизонтальной — как и на шевроне вла-совского мундира. Тогда мы, засмотревшись на него, покосились друг на друга, как и в фильме про бывших летчиков. И хотя на моем соседе по столику был не мундир, а пиджак с потертыми лацканами, но в лице я уловил нечто российское — рассеянное и тоскливое. Не об этом ли однажды писал в "Новом слове" один штатный журналист-философ И. Апанасенко: мол, и под европейской шляпой наш земляк выглядит грустно... Тогда я без обиняков спросил слегка приглушенно: "РОА... да?" А тот кивнул зло.

Может быть, спустя полгода, когда по Парижу советские сыщики будут ловить на каждом шагу бывших "предателей и изменников", чтобы насильно угонять их в СССР — согласно решению на Ялтинской конференции, меня тоже принял бы за такого провокатора сосед за столиком. Но теперь он после нескольких доверительных слов налил из своего графинчика рому в мой стакан, а потом чокнулся с ним, криво усмехнувшись. И пошли вопросы: где был... откуда сам... и что делать дальше? В тот день я поздно вернулся к Ирине. Как ни жалко было обижать эту достойную бабу!

На ее тревожные вопросы я ничего не сказал, а после "Кэмела" только спросил: верно ли, что в Союз вернулся Вертинский — бывший "махровый", за одни пластинки которого давали по 10 лет? Не поворачиваясь ко мне, как обычно, она буркнула через плечо, что тот ведь — "сам чекист"... вон якобы увяз в похищении Кутепова, а потом удрал из Франции подальше — в Голливуд, откуда вообще на край света, в Шанхай! "И все же там поет?" — я был возмущен.

Снова вспомнив про Виктора, я как-то отправился в его кафе. Перед куплетами какого-то харьковского беженца выступила девица в трико "без верха", кувыркаясь так, что многие визжали. Но я сказал подсевшему ко мне плохо подгримированному земляку: я сам кувыркался, едва не попав в печь... И когда кратко рассказал — как там и что вышло, он заорал: "Вот это был бы здесь номер!" И побежал за кулисы — к хозяину, оказавшемуся, кстати, Карапетом. Тот тяжело подумал и, сверкнув на меня по-звериному, буркнул: "Да!" А потом для верности дал пачку новых сигарет — "Кент".

Так вышло, что я на следующий раз, немного приодевшись и даже загримировавшись, появился на эстраде, обвеваемой сквозняком из кухни. Под напутствием "видного одесского актера Лари-

 

на" пришлось кисло улыбнуться вполне бандитской публике, а потом, выбросив перед носом ладони, опуститься на них к шершавому полу. Зал ошеломленно замер и кто-то даже взвизгнул, а когда я легко прошелся взад-вперед, морщась от сквозняка с духом шашлыка, все заорали, едва не сбив меня, что называется, с рук. Наливаясь кровью, я тогда в азарте позволил себе то, что не всегда делал и на Слободке. Чуть сдвинув вбок ноги, убрал одну руку — ив такой стойке замер. Словно некая статуя. Как цапля!

Это был фурор! Сам хозяин выскочил, отираясь фартуком, и расцеловал меня. Что там кричали и как требовали "анкор... нох айн маль... еще раз", уже не вспомнить. Возможно, так кричали только голому негру в "Мулен-руже". Но когда я стал уминать двойной шашлык, лично вынесенный Карапетом, то забыл и обо всем на свете. Пожалуй, тут и сам генерал Власов завидовал бы!

О таком выступлении почти в центре Парижа и о таком честно заработанном шашлыке, конечно, невозможно было рассказать Ирине. Но она вскоре заметила, что от меня в постели несет луком ("больше, чем от нашего лукового супа!"), а пронырливый Олег однажды прямо с порога уличил меня: "Что это за хамская самодеятельность — на руках?" И как я ни упоминал про гестаповскую печь, он с сестрой не унимался. Мол, подумал ли я о родовой чести?

Но я не стал вспоминать про учительскую честь моего отца на свалке и про маму с ее предками, о чем есть даже стихотворение у поэта Ивана Савина. А когда хотел поплакаться буквально в жилетку — теплую, театральную (от Виктора), то оказалось, что опытный утешитель уехал на гастроли в Авиньон, куда пригласил его коллега по конторе "Kraft durch Freude" — "Сила в радости".

Только с другим власовским коллегой — из кафе, где нас свел трехцветный флажок, я кое-как обсудил положение. Был уже ноябрь, и этот беженец тоже собрался в дорогу, прослышав о новом событии в стане Власова. "Уже никакая не РОА! — вскричал Пронин. — А есть КОНР... не слыхал? Комитет освобождения народов России. Это настоящее правительство — с ума сойти!" Мол, нечего сшиваться здесь — у этих лягушатников, пусть даже с шашлыками. Туда, в Прагу, где была важная свадьба — целый конгресс! И где остановят наконец большевиков! Двинули оба... да? Нас тянуло, как бабочек на свет! Растерянные, невольно ставшие "кентами"!

 

В тот день мы долго и нудно пили — все, что было. Подстрекая друг друга, наметили даже день ухода в дорогу, несмотря на похолодание. И когда Ирина что-то пронюхала, то еще пыталась образумить меня. А Олег собирался связать с новым руководством НТС — с Поремским, что ли. Тоже борцы! Эмигрантское ополчение!

Тут стало известно про бои в Арденнах, где успешно выступили якобы и власовские части. И в один морозный день я подался с "сидором" в дорогу. По мостовой, где раньше дрались мушкетеры.

Прощай, Париж, которого я больше никогда не увижу!

18

 

Что же в самом деле произошло там, в Праге, еще в середине ноября?

Оказывается, после покушения на Гитлера положение в рейхе. И взял в свои руки Гиммлер — руководитель СС, вообще самая сильная и мрачная фигура. Несмотря на то, что в покушении участвовали многие высшие офицеры, близкие к РОА (вроде самого покушавшегося — полковника Штауфенберга), он встретился в сентябре 44-го с Власовым, и тот убедил его действовать по-крупному — с признанием России как союзника Германии и с объединением всех частей. Тогда и возникла идея будущего правительства, а под него и стали составлять целый "Манифест", пусть даже в отсутствие такого идеолога, как Зыков. Более того, под это и выдали деньги: 1-го ноября "Дойче банк" в Дрездене отпустил власовскому руководству 1 миллион рейхсмарок. Сумма грандиозная, что и говорить!

Об этом я вычитал лишь в одном месте — в 500-страничной книге Свена Стеенберга "Патриот или предатель?" Но вот что писали многие о знаменитом, просто историческом событии в Пражском граде 14 ноября 1944 года, на которое съехалось множество гостей и важных чинов Европы.

Екатерина Андреева:

"Никто из высших немецких чинов на оглашении "Манифеста" не присутствовал. Гиммлер прислал телеграмму, Гитлер промолчал. На самой церемонии присутствовал только протектор Богемии и Моравии Франк и делегат Риббентропа Лоренц (а также президент Словакии Тисо. — Ред.)".

 

Юлий Квицинский:

"В зеркальном зале дворца горели, переливаясь миллионами огоньков, огромные люстры. У входа в зал стояла русская охрана, которой доставляло видимое удовольствие проверять документы у немцев. По залу сновали русские распорядители, им тоже нравилось указывать немцам их места. Светились восторгом лица русских делегатов, которым, наверно, впервые за годы пребывания под немцами отвели мягкие кресла в первых рядах великолепного дворца. Они в какой-то мере чувствовали себя хозяевами торжества..."

Богдан Сушинский:

"В зале не только бывшие военнопленные, но и рабочие, колхозники, представители интеллигенции. Тщательно подбирали представителей по национальному признаку, чтобы не забыть ни одну более-менее значительную народность, ни одно национально-освободительное движение. В Комитет Освобождения народов России, который первоначально состоял из 37 членов,'а затем разбух до 102, вошли украинцы, белорусы, кавказцы и туркестанцы. Любопытно, что наравне с ними были представлены и казаки.

Важнейшим решением КОНРа явилось создание вооруженных сил. Основой их должна была стать РОА. Возглавил военный отдел сам Власов. Начальником штаба РОА назначили генерала Трухина. Управление казачьими войсками... принял на себя белый генерал Татаркин. Иностранным отделом тоже заведовал эмигрант — Юрий Жеребков. А вот гражданское управление оказалось под руководством бывшего советского — генерала Закутного..."

Тот же С. Стеенберг пишет, что Власову тогда было присвоено звание генерал-полковника, а С. Фрелих называет в своей книге новый печатный орган Освободительного движения, теперь уже КОНРа — "Воля народа". Был выбран и такой гимн КОНРа — песня "От края и до края" из оперы "Тихий Дон" Дзержинского. А впервые он был исполнен на митинге спустя два дня, когда Власов после Праги выступил в Берлине, встреченный с триумфом.

О том, что там было еще, я однажды в середине 80-х годов слушал по уже упоминавшемуся, не заглушенному "Радио-Канада" рассказ дочери одного деятеля — Ф. Богатырчука, ведавшего в КОН-Ре гражданским управлением Красного Креста. Так, она рассказывала о другом митинге в Берлине — в конце декабря, где не просто пели этот "гимн Свободной России", а и с восторгом слушали Вла-

 

сова — "высокого, статного, очень некрасивого, но говорившего захватывающе". Собравшиеся воины РОА и "остовцы" "понимали, что война проиграна, и все же среди них "был небывалый подъем": все поверили в иллюзию", будто "наступающие части Красной армии перейдут на сторону РОА" и что их "поддержат западные союзники", чтобы "вместе избавиться от коммунистов". В самом деле, тогда и будет создана "Новая Россия"! Та, которая всегда "наша"!

Это было особенно внушительно после того, что вышло в начале декабря, когда прошел слух среди нас, будто бы Власов погиб при одной из бомбардировок Берлина. И мне попался обрывок "Нового слова" — укороченного, в малом формате — с опровержением: мол, ничего подобного... генерал даже участвовал в тушении пожара! Но тут же траурное сообщение — о гибели такого светоча эмигрантской литературы, как Н. Н. Брешко-Брешковский, который жил с того, что продавал свои романы министерству пропаганды... Ничего себе — кормился с рук Геббельса, который казался даже хуже Гитлера... во всех отношениях — начиная с внешности... Позор!

Поэтому что-то неприятно отложилось в моей душе, когда я узнал позже не просто о встрече Андрея Андреевича с таким шефом немецкой пропаганды. Оказалось, они вели доверительные беседы обо всем: от "общих связей между русским и германским народами" (как записал в своем дневнике Геббельс 1-го марта 1945 года) до способов защиты Берлина от советского наступления (по примеру защиты Москвы осенью 41-го года), не говоря уже о предоставлении органам пропаганды РОА новой радиостанции. Кстати, спустя много лет мне говорил в лагере один бывший политработник, что он слушал эту станцию под Берлином, и она до последних дней вещала: "Как никогда, мы теперь близки к победе!" Настолько ли откровенно лгали или все же верили в разрыв отношений между Сталиным и западными союзниками? Хоть уже сникли на все 7 см!

Признаться, о таком варианте мы не раз говорили с Прониным. Но он — как прожженный деляга — не верил в крутые идеальные повороты событий, а лишь качал головой: раз там, у американцев, всем заправляют евреи, то они никогда не помирятся с немцами, чтобы вместе бить большевиков... Мол, главная беда Гитлера, на чем он и сломает голову, — еврейский вопрос! А за ним — золото!

Так снова и снова вспоминался Зыков — лукавая еврейская

 

фигура всей власовщины. Хотя, с другой стороны, без него все-таки набирало силу такое издание КОНРа — "Воля России", как и крепли разные административные органы — вроде гражданского, медицинского, молодежного, спортивного и культурного управлений, созданных на Пражском конгрессе — уже после исчезновения Зыкова... А взять такое советское явление, как театр под руководством знаменитого С. Радлова! Вполне похоже на ростки государства! Создавался облик действительно Новой России! Вот рванули "друзья"!

Ну, спрашивается, не такое ли настроение было и у нас — у меня с Прониным, пока мы тащились из Парижа в сторону Бельгии? Да, я снова устремился в этот край, не разбирая, где там отдельно живут валлоны, а где другая нация — во Фландрии. Еще не зная, что немецкое наступление в Арденнах захлебнулось, мы слепо устремились, несмотря на холод и дорожные передряги, туда — к своим, пусть даже сражавшимся "против негров и евреев". Этим лозунгом пичкали в последнее время и в Дьепе, хотя позже — в Праге, в принятом там "Манифесте", оказывается, уже не было антисемитизма, а Власов даже заявил, как потом писали историки Некрич или Геллер (сами иудейского происхождения!): мол, евреи — "одна из равноправных наций СССР". И тут он обскакал Сталина, который сразу после войны впал в великий грех под видом борьбы с "космополитами",..

Короче говоря, меня захватил тогда — в самом конце 44-го новый вихрь событий, поддержав старые настроения. К тому же было неизвестно, какой теперь стала присяга войск КОНРа: осталось ли там имя Гитлера? Вон и у Фрелиха об этом ничего нет, хотя рассказывается чушь о некой Оленьке — советской шпионке, соблазнявшей его в Дабендорфе, а потом выдавшей американцам после войны... Почти то же самое, что свадьба Власова с немкой!

Действительно ли хотел ты, Иван Федорович, снова стать власовцем, хотя по-настоящему им и не был? Настолько ли в твоей душе крепко осела ненависть к прошлой жизни, настолько ли томила обида за отца и братика, и настолько ли хотелось новой, достойной жизни после всех передряг, какие нам пришлось вынести?

Как ни странно, я как-то воспрянул духом сразу с 45-го — с началом советского наступления под Варшавой, когда и впрямь Красная армия могла войти в РОА... Да, не бросится ли она в объятия "освободителей"? Или как назвать их под Андреевским флагом?

 

В ту пору мы с Паниным, несмотря на простуду, еще брели по шахтерским городкам, не всегда разбирая — где еще немцы, а где уже американцы. И больше искали своих — из русских.

Но тогда хваленые войска КОНРа, оказывается, лишь были созданы. Они только чухались — по-лагерному. А время шло!

То, что отчасти и сгубило их дело. Вон позже я узнал, что в феврале проводился парад — и где... в Мюзингене. В том местечке, где и мне раньше довелось бывать. Или путаю его с Мейнингеном?

Теперь в книге Сергея Фрелиха я могу увидеть, что там происходило. В снежных вихрях — танк, с которого вскинул руку главнокомандующий. Там же на плацу выстроились шеренги 1-й дивизии, которой командует ставший генералом Буняченко. А вон они идут — по трое в шеренге и в кепках с длинным козырьком, перед озябшим начальством на том же чужом снегу... Будущие "тотэ"!

Или уже не привлекает эта обстановка и вообще дела их — "канадцев", погрязших горько на чужбине? Пусть где-то на другом снимке я видел и фауст-патроны на власовских плечах. Даже то, что в эту пору были созданы воздушные силы, а там и морские — под командованием того, с кем встречался и сам Геббельс — будущий рейхсканцлер, меня что-то не привлекало и не тешило. Прозевали! .

Поэтому я без сожаления расстался вскоре с Паниным, который ускользнул в одно селение, где еще висели немецкие флаги. И потянулся дальше — мимо заграждений для бывших лагерников, в том числе "остовцев". Пока меня не поманил к себе пальцем ближайший часовой — тип из негров. Кент — вроде того, парижского...

Когда я нехотя подошел, напрягаясь, как перед стойкой на руках, он выплюнул из пронзительно белого рта мерзкую жвачку и бесцеремонно полез в боковой карман моей куртки — явно за документами. Вот какой "стриптиз"! Я сдерживался, сжав кулаки.

Конечно, мои вопросы и попытки уклониться тут не действовали. И уже через минут десять я переступал проходную в этот лагерь. Как пленный! У новых "друзей"...

О, моя судьба, люто приговорившая на всю жизнь за проволоку!

Но, как ни странно, в тот же вечер меня неплохо покормили — бобами на пахучем сале, только очень солеными. А спал я с какими-то беглыми немцами. Чуть ли не вполне "прима"...

Через день меня с другими "дисплейтед персоне" (так это здесь

 

называлось) перевезли через речку подальше в тыл. Навстречу нам тянулись путаные колонны освободившихся из настоящих немецких лагерей, сразу испугавшие нас. Да, не станут ли мстить?

Куда ни глянь, у всех были жутковатые обтянутые лица, хоть и чрезмерно улыбавшиеся. Они что-то кричали нам, поднимая руку в виде буквы V. И один раз я, не выдержав такого душевного подъема, тоже сделал это V... А как зло это описано у Гейма!

Ну и удивительно ли, что, в конце концов — после пребывания в других загонах с колючей проволокой и дежурными неграми, всегда жевавшими свою гадость, я очутился вблизи коренной Германии, где раньше уже бывал? И на что наткнулся...

Вал. Не Атлантический, а просто земля. Чужая земля, лица с чужим говором. Прильнувшие ко входу молодые и пожилые типы, почти все заросшие. И несшийся от них тяжкий смрад.

Так я попал в Проверочно-фильтрационный пункт, где потом сторожил. Охранял буквально человеческие отбросы.

Но вот кончилось все это — от следователя до вышки. На волю!