САША СОКОЛОВ И ДЕД НИКУЙКО

 

Важным преимуществом новой палаты было отсутствие надзорной няньки. Правда, дверь в коридор была всегда открыта, и нянька, сидевшая в большой палате напротив, могла присматривать и за нашей. Но для этого ей надо было повернуться на 180 градусов, что при достаточной тучности (почти все няньки были непомерно толсты) и лености происходило не часто. Поэтому что-что, а уж говорить друг с другом можно было бесконтрольно. Чем мы и занимались.

Напротив меня, через стол, лежал Ваня Яцунов. Его, как заводилу, специально отделили от остальной молодежи. У него "в ногах", вдоль стены, головою к двери, спал дед Никуйко, у меня — краснобородый Саша Соколов. С ним первым из новых сопалатников и возник у меня, хоть тоже недолгий, контакт.

Саша сидел за кражу в Москве (с перепродажей грузинам) легковой машины. Все его подельники были давно осуждены к большим срокам (8-12 лет), он же был признан душевнобольным и помещен на принудительное лечение в московскую психбольницу №15. Все бы хорошо, да угораздило его (он теперь так сожалел об этом!) совершить побег из больницы. И сам не знает, зачем это было нужно. Просто, как рассказывал он мне, не устоял, осознав возможность. Бежал один, перепрыгнув больничную стену. Зимою, в чем был, в тапочках больничных по снегу. Конечно, недалеко ушел, квартал-два всего. Вернули в больницу, с полмесяца прошло спокойно, как будто ничего и не случилось. А потом вдруг явилась милиция... скрутили руки, зачем-то наручники

 

надели. Отвезли сначала в тюрьму, оттуда — в институт, уже во второй раз. Саша понимал, что на переосвидетельствование, и очень боялся признания его здоровым. Ведь в этом случае его ожидал, конечно, большой срок. Он, правда, в это не верил. Боялся, а где-то внутри был уверен, что не случится так, ведь уже признан был, лежал в больнице... В прошлом, в школе, тоже случались какие-то контакты с психиатрами... Кроме того, "бред" у Саши был выгодный, надежный для умелого, — "голоса". Они шептались по углам, грозили, обступали... Лечащим врачом Саши была, как и у меня, Любовь Иосифовна, и она понимающе кивала головой, внимая его рассказам. Все как будто шло хорошо, к подтверждению болезни. Саша был особенно утешен результатом "подкомиссии" (беседа с профессором накануне официальной комиссии). Принимавшая его Маргарита Феликсовна Тальпе сказала будто бы, подытоживая разговор, Л.И. Табаковой: "Да, совершенно инфантильное сознание!.." Рассказывая об этом, Саша радовался, вновь и вновь повторяя по слогам это обнадеживающее определение — "ин-фан-тиль-ное соз-на-ни-е".

Уж каким-каким, а инфантильным Сашу никак нельзя было назвать. По сравнению с Радиковым, даже Матвеевым. Это был культурный, начитанный юноша, с которым мы продуктивно беседовали о Фолкнере, Хемингуэе. Саша работал техником по оборудованию в министерстве не то здравоохранения, не то медицинской промышленности. Он происходил из хорошей, интеллигентной семьи ( отец и мать — инженеры), окончил техникум и был воспитан в столичном духе. Ум имел легкий, быстрый, на преступление его толкнула богемная жизнь, он переживал его остро, в разговорах со мной — стыдился.

Вторым моим сожителем и частым партнером за шахматной доской стал дед Никуйко. Я уже говорил, ему было 69 лет. Одинокая, забытая людьми душа. Высокий, прямой как трость, поджарый старик с серебряной головой. Никуйко был глух, а в слуховом аппарате сели батарейки, и он жил теперь в отделении, как в раковине, в полной и, наверное, страшной тишине. Как это у Ходасевича? "Старик, зачарован своей тишиной..." Никуйко часами лежал на кровати — недвижно и немо. Хотя в остальное время был подвижен и общителен, как может быть общителен глухой. Хорошо играл в шахматы, гордился своим первым разрядом. Когда я однажды (сам испугавшись) выиграл у него,

 

Никуйко был обескуражен: "А ну еще раз!". И вновь проиграл. Смешал шахматы в порыве, бросил. В дальнейшем играл только со мной, каждое поражение переживал болезненно, хотя и молча.

А вообще был добрый, тихий дед. Не вязалось с ним его преступление — убил, зверски, молотком, свою жену... Причем прожил-то с ней всего несколько лет, это был поздний, стариковский брак. Впрочем, если все было так, как он рассказывал, можно в чем-то если не понять, то хотя бы пожалеть старика.

 

Никуйко до этого уже сидел в лагере — какая-то халатность, нечаянный поджог или что-то в этом роде. Освободившись, был очень одинок (с первой женой разошелся давно) и сошелся с женщиной лет на 25 моложе себя. Ну и переехал к ней. Поскольку деньги у него были, купил дом в Волгограде и все имущество. Стоило видеть эту сцену, когда Никуйко перечислял, загибая пальцы:

— Одеял было шесть, из них два — верблюжьих... пододеяльников — шесть... простыней — восемнадцать... — ну и т. д., включая мебель, утварь, одежду.

В общем, приодел женушку. А женщина, как он рассказывал, попалась вздорная, жадная, все-то ей мало; еще ведь и мать у нее была, совсем хищная старуха, та уськала, подгоняла. Пошло как в сказке о старике и рыбке. Телевизор купил — мало, давай дом на нее перепиши. Переписал — мало, облигации давай "золотого" займа... Короче, не стерпел дед однажды. "Кулаком бы, — говорит,— ударить, а я... молоток схватил!" Что было дальше — и не помнит.

Никуйко очень страдал и боялся приговора.

— Как ты думаешь, — спросил он меня однажды в полной тишине палаты, причем я был уверен, что он давно спит. — Расстреляют меня?

У старика был взрослый сын в Ленинграде (от первого брака), юрист, адвокат. Но он не знал о том, что произошло с отцом, а Никуйко сообщить ему не решался. Я посоветовал все-таки написать сыну. Ну, чтобы тот, скажем, адвоката хорошего нанял...

— Конечно, конечно, — закивал Никуйко. — Да только... я ведь и написать-объяснить хорошо не сумею. Я предложил ему свою помощь и в дальнейшем действительно

 

сочинил такое письмо. Никуйко был страшно рад, благодарил меня, в глазах у него зажглась надежда. Письмо переписал своим почерком и отнес врачу. Та обещала отправить. Вообще старик ожил, привязался ко мне, как мальчишка. Смешно и трогательно ревновал меня к заходившему в палату Ване Радикову, а после него — к Игорю Розовскому, нашему поэту. В глаза ему однажды выпалил:

— Зачем вы сюда ходите? Время у Виктора отнимаете! Не ходите к нам больше!

Вела Никуйко Мария Сергеевна, самый молодой отделенческий врач. Говорили, что она всего два или три года назад окончила институт. Была она дородна и округла во всех статях, этакая красивая, сытая и глупая телка. Очень обидела однажды нашего деда!

Никуйко курил. Как всем, не получающим передач, ему выдавали ежедневно по 10 сигарет "Памир", а этого ему не хватало. Вот он и спросил как-то у Марии Сергеевны, нельзя ли, чтобы ему выдавали немного больше сигарет.

— Нет, конечно, — сказала Мария Сергеевна (представляю ее красивое и каменное лицо в эту минуту). — С какой это стати?

— Мне не хватает.

— Так бросьте курить.

— Что вы, я уже 50 лет курю.

— Ну тогда... у других просите!

— Да мне неудобно, стыдно просить.

— Вот еще! — сказала Мария Сергеевна. — Убить было удобно, а попросить курить ему, видите ли, стыдно!

Дня два после этого Никуйко лежал в лежку. Ничего не ел, бурчал всех. И все мотал головой, обращаясь ко мне, жаловался:

— Да как она могла так сказать?! "Убить было удобно..." Как она могла!

Я думаю, что Никуйко был больным человеком. Ну, это мог быть какой-то возрастной психоз, старческое изменение личности. Ему ведь все-таки 69 лет было. Да еще эта жизнь в глухоте... Так или иначе, он заслуживал снисхождения. И когда та же Мария Сергеевна дала в конце концов (не знаю уж, как там было записано по-научному) заключение о его невменяемости, вздох облегчения, как говорили в старину, вырвался из моей груди. Ну и правильно. Какой уж тут прок государству и урок обществу — казнить несчастного старика? И вполне хватит для него одинокой казенной койки в какой-нибудь провинциальной богадельне.