КОМИССИЯ. 18 ФЕВРАЛЯ 1974

 

В понедельник 18 февраля я был представлен на комиссию. Она состоялась в той же "актовой" комнате, только на председательском месте на этот раз сидела полная круглолицая женщина лет 45-ти, темноволосая, в очках. Как я узнал позже, это была доктор медицинских наук И.Н. Боброва, в институте она заведовала каким-то другим отделением.

Меня посадили справа от Бобровой. За тем же столом, напротив, только чуть наискосок, сидел Лунц. Справа от меня, неподалеку, — Любовь Иосифовна. В отдалении, за столами, стоявшими у окон, сидели лицом ко мне, слева направо: Я.Л. Ландау, Светлана Макаровна и Альфред Абдулович.

Все было простенько, как-то по-домашнему. Врачи улыбались, переговаривались вполголоса. То, что я сидел с ними за одним столом, как бы включало меня в их круг, в их игру. В окна весело светило слепящее февральское солнце, все жмурились. Со стороны, должно быть, мы все казались одной компанией, собравшейся на дружескую пирушку.

Конечно, нужно было, наверно, вести себя иначе. Ну, например, зачитать заявление-протест по поводу участия в экспертизе Лунца... Тем более, что я уже написал его, только сейчас почему-то не взял с собой. Или сказать, что я вообще не признаю этого спектакля, повернуться к ним спиной, замкнуть уста... Или разразиться обличительной

 

тирадой... Одним словом, сделать что-нибудь такое — единственно верное, поднимающее меня над этой публикой и в глазах ее...

Как же просто сейчас размышлять об этом!

... Солнышко приятно согревало щеки, зайчики плясали по зеленому сукну стола. Лунц, пряча от меня лицо за графином, сосредоточенно играл карандашом — монотонное, непроизвольное движение... В общем, глупо повел я себя, совсем не так. И включился в их игру.

— Ну что, Виктор Александрович, разве вам не хорошо у нас? Это спросила Боброва. Я вздрогнул: почудилось "среди нас". Мне показалось, что Ландау при этом хихикнул и подмигнул мне. А Лунц схватился рукой за графин, как будто хотел налить мне стаканчик.

— Ну почему вы так насторожены и не хотите помочь экспертизе? — продолжала Боброва.

— Насторожен?

— Ну да. И недружелюбно настроены по отношению к нам.

— А как я должен относиться к людям, ставящим под сомнение мое психическое здоровье? И в чем им помогать? Признать меня невменяемым? Кстати, я уже говорил своему врачу, что мое поведение объясняется не растерянностью или испугом, а моей позицией. Поскольку я занимаю позицию неучастия в следствии, было бы нелогично мое участие здесь. Кроме того сам факт направления на экспертизу унижает меня как личность и возмущает как политического заключенного.

— Скажите, можете ли вы себя охарактеризовать? — спросил Лунц.

— С точки зрения психологии.

— Нет.

— Почему нет?

— Я не психолог. И не психиатр.

— Виктор Александрович, — после недолгой паузы вновь спросила председатель комиссии, — почему вы разошлись с первой женой?

— Это к делу не относится. Тем более, к психиатрии.

— Скажите, а вы изменяли своей жене? — громко спросил, почти вскрикнул Лунц.

Я смутился. Вопрос поразил меня своей бестактностью. Пожал плечами.

— Смотря что понимать под словом "измена"...

 

Лунц вдруг схватил карандаш и что есть силы застучал им по графину... Бам-бам-бам!

— Половое сношение с другой женщиной! — еще громче заорал он. Лицо его перекосилось. — И ничего бо-ле-е!

Я вспыхнул. Но сдержался. Показалось, что все остальные врачи как-то смутились.

— Какое у вас... убогое представление об измене, — только и нашелся что сказать. И поднялся с места.

— Подождите, Виктор Александрович, — остановила меня Боброва. — У меня еще вопрос. Скажите, почему все-таки, опасаясь нашего заключения, вы не делаете ничего для того, чтобы оно было иным, даже наоборот?

— А что, я должен сам что-то доказывать? И разве будет ваше заключение зависеть от меня?

— Будет, Виктор Александрович, будет! Вам только доверчивее надо быть, снять эту напряженность.

— Скажите, я действительно остаюсь еще в институте?

— Да.

— На какой срок?

— Ну, у нас обычно месяц.

— А конечный результат — будет мне сообщен?

— Это у нас не принято.

— Никогда?

— Ну, может быть, в порядке исключения... Все, Виктор Александрович, вы свободны.

Когда я уже повернулся к дверям, вдруг прозвучал, как-то невпопад, вопрос Любови Иосифовны:

— Вот у вас все-таки были головные боли... Почему вы все время пили кофеин?

Я обернулся от дверей. Кажется, держал себя весь час, а тут — не сдержался. Хлынуло — с раздражением, нервозно и, видимо, чересчур громко:

— А почему я не мог его пить? Я же медик, в конце концов... Да и кому какое дело? У меня гипотония всю жизнь. Кому я еще должен это объяснять?

И уже вдогонку донеслось, в спину, какое-то растерянное:

— Ну, вы так бы просто и сказали сразу! Вот теперь все ясно...