«В ЧИСТОТЕ И ЧЕСТНОСТИ...»

ВРАЧИ — КАНДИДАТЫ НАУК

 

Спускаюсь на несколько ступенек по иерархической лестнице 4-го отделения... Врачи, имеющие ученые степени кандидатов медицинских наук. Их четверо: Любовь Иосифовна Табакова, Альфред Абдулович Азаматов, Светлана Макаровна (фамилии точно не знаю, кажется, Печерникова) и Альберт Александрович Фокин. Я перечислил их в той последовательности, в которой они при равных должностях различались все-таки по степени значимости. Здесь, видимо, учитывались возраст, опыт

 

и доверие начальства. Кстати, только эта ученая четверка и допускалась, как я понял, к обследованию заключенных с политическими статьями.

Итак, Любовь Иосифовна Табакова, мой лечащий врач, моя психиатрическая судьба... Я уже давал ее портрет. Не могу сказать, что чем-то выделялось, цеплялось за память это красивое и усталое лицо — лицо буфетчицы из какого-нибудь павильона "Русский чай". Должен сказать, что я вообще не встретил в институте Сербского среди женщин-врачей каких-то интеллектуальных, несущих на себе отсвет профессии или научного сана лиц, какие, бывает, встречаешь в научных институтах, в клиниках столичных. Были это обычные, лишь покрасивей или подурней, примелькавшиеся женщины, каких видим ежечасно в любом автобусе, магазине, метро. Щеголяли друг перед другом обновами, поскрипывали по коридору новыми сапогами на платформе, пробегали с электрочайником в обеденный перерыв... Хотя, нет, была на них все-таки одна печать, которая, может быть, и отличала их от ученых коллег в клиниках или вузах. Это — печать равнодушия и апатии. Да, какая-то неодолимая скука была написана на всех этих лицах (и на мужских тоже), и она затушевывала, стирала и ученость их, и интеллект. Вот и бегали они, создавая видимость величайшей занятости, с пухлыми папками под мышкой, и стояли, отбывая повинность ежедневного обхода, над койками своих подопечных, — совершенно безучастные к ним, и беседовали с ними, как сомнамбулы, — глядя сквозь них, в никуда...

Любовь Иосифовна всегда куда-то торопилась.

— Ну мы еще поговорим с вами!..

— С завтрашнего дня мы будем часто беседовать, часто!.. Такими "завтраками" все до одного врачи ежедневно кормили своих поднадзорных. Обещали и не исполняли. Случалось, что была одна "беседа" в месяц — и довольно. А чего было жизнь усложнять, ведь с уголовным делом, с бумагами, работалось проще, и к этому привыкали.

В разговорах Любовь Иосифовна была мягка, корректна. Голос грудной, негромкий, но... мягко стелят — жестко спать. Была она обидчива и злопамятна.

— Что вы меня учите! — вспыхнула однажды. — Что вы вопросы

 

задаете? Это я должна их задавать. А вы — отвечать, как положено!

— Я психиатр с двадцатилетним стажем и знаю, что делаю! — почти крикнула еще как-то раз

Улыбка слетала с нее в эти минуты, и красота тоже. И уже не гиппократова пра-пра-правнучка сидела передо мною — обычная тюремщица с плеткою в руке.

А однажды... Я сам видел, как вывели прапорщики из "политического" бокса зека в синем халате — исхудалого, кожа да кости (может быть, голодовку держал?), с пергаментным, неживым лицом... Правда, глаза — пылали, ненавидели, кричали, и какая-то улыбка презрения была в них. Его вели в процедурную, явно на укол. А сзади бежала — с красным, искаженным от злобы лицом "мягкая", "женственная" Любовь Иосифовна.

И укрылись все в процедурной на несколько минут... Только какая-то возня доносилась оттуда. Потом так же проволокли зека к выходу, т.е. очевидно в карцер, и так же семенила за ними Табакова — распаренная, слепая.

Вы конечно же помните этот случай, Любовь Иосифовна? А что вы делали вечером в этот день? После работы. Может быть, ходили в оперу? Или смотрели балет?

И таким же был Альфред Абдулович Азаматов. Невысокий, черный, тихий, плавный. Он тоже, проходя по коридору, всегда здоровался со мною мягким полупоклоном. И смоляная татарская прядь падала в эту минуту на его скульптурное остзейское лицо. Красивое у вас лицо, Альфред Абдулович! Я представляю, каким успехом пользуетесь вы у женщин! Правда, вот некий Роман Фин говорит, что у вас лицо, я извиняюсь, палача-изувера...

А вы помните этого Романа Фина? Ну да, тот биолог из Пущинского академгородка, что написал какой-то "пасквиль" о т.н. моральном кодексе коммунизма и которого вы на основании этого, ну конечно же "бредового", сочинения признали в 1971 году психически больным и швырнули в Орловскую спецпсихбольницу?

А в 1969 году вы сделали то же самое с Владимиром Гершуни... А в 1970 — с Петром Старчиком. И совсем недавно, в 1975 — с Вячеславом Игруновым... О, да вы — достойный ученик профессора Лунца, Альфред Абдулович! Интересно, а какой у вас чин в системе КГБ — МВД?

 

А Светлана Макаровна — тоже воплощенная женственность. Европейская, холеная красота. "Белокурая Софи" — звал ее Игорь Розовский, и зеки, когда она шла по коридору, провожали ее восторженными взглядами. Был у нее сын Максимка, души в нем не чаяла нежная мама, и рассказывала ежедневно о нем всем — сестрам, нянькам, чуть ли не зекам. Интересно, а этот Максимка знает о том, что его добрая, верная, красивая мама работает тюремщицей? И что это ее узкая, теплая, холеная рука выписала путевку на этап в дурдом наивному сироте-правдолюбцу Ване Радикову?

И такого же сироту-правдолюбца, как Ваня, отправил в 1970 году в психиатрический застенок молодой, изящный и самоуверенный "кандидат медицинских наук" Альберт Александрович Фокин... А ведь вся "вина" Михаила Кукобаки, рабочего Александровского радиозавода, состояла в том, что он... отказался участвовать в "самых демократических", "самых народных" выборах!

Это лишь одно имя, что я знаю. А сколько их еще в "послужном списке" Альберта Александровича?

Я думаю, что рано или поздно, люди узнают все эти имена.