МОЙ МЕФИСТОФЕЛЬ.

ВТОРАЯ ГЛАВА О ПОЛОТЕНЦЕВЕ

 

Много горьких, но, увы, верных слов высказал Семен Петрович в адрес т.н. демократического движения последних лет. Он как-то очень быстро различил и понял все его трещины. Мы говорили о Петре Якире, недавний процесс над которым все еще глухой болью гудел у меня в душе.

— Как вы могли им верить, Красину и Якиру, этим маленьким честолюбцам, рядящимся в вожди? — спрашивал Семен Петрович, и я чувствовал, что мне нечем ему убедительно возразить.

— Якир много сделал... — говорил я. — Он был первым, кто начал открытую борьбу против деспотии. Инициативная группа... "Хроника текущих событий"...

— Ерунда! — рубил Полотенцев. — Наивные и доверчивые люди. Он просто использовал всех вас в своих честолюбивых целях. И не думал о людях, защиту прав которых провозгласил. Типичный политикан!..

Как-то между делом я рассказал Семену Петровичу об образе жизни Петра Якира и его окружения, о тягучих его попойках, о нескольких своих встречах с ним, оставивших тяжкий осадок.

— Х-х-а! — резюмировал Полотенцев. — Ну что я говорил? Он просто морально опустившаяся личность, а вы... боготворили его... в вожди... Он и предал вас всех, когда настал час. Да такой и не мог поступить иначе. Нет, не может пьяница и слюнтяй вести людей. Он и во-

 

круг плодил слюнтяев. Вообще, что за методы у вас? Письма протеста! Коллективные, с адресами, голову в петлю! Да что за бравада, что за донкихотство! Вот вы сами... гордый отказ от следствия! Бумажку какую-то Лунцу недавно вручили... Ах, протест?! Глупости, детский сад! Нет, вы меня простите, я, конечно, не политик, я простой коммерсант. Но поверьте: ведь там смеются над вами! Вы просто самоубийцы, забывшие элементарную осторожность, элементарную конспирацию.

— Вы не понимаете, Семен Петрович. Это же не политическая борьба, это движение чисто этическое, нравственное. Люди выступают за свои права, они устали от лжи, молчания. Да, они понимают, что поступают порой неразумно, непрактично, так сказать, но они — другие в чем-то, они... просто не могут иначе.

— Ах, оставьте! Никакие они не другие, если, тем более, что-то понимают. И все ваши разговоры о нравственности — не что иное, как завуалированное честолюбие. Да, да, все вы честолюбцы. Только есть доверчивые простаки самосажатели, а есть бесы, вроде Красина и Якира. И любое т.н. нравственное, этическое движение, как бы ни бахвалилось оно своей чистотой, в основе всегда есть движение политическое, это доказано историей. Всех времен! Поэтому отбросьте свое донкихотство и будьте политиком. Разумным и трезвым. Или — если не можете — уйдите совсем. Зачем вам себя губить ни за грош?..

Вот такие монологи падали мне на темя почти каждый день.

— А почему вы так боитесь признания вас психически больным? — спросил однажды Семен Петрович. — Кстати, вас ведь все равно признают, хотите вы этого, или нет. Такая у вас статья. Но мне кажется, это для вас — лучший исход, чем лагерь. Там вы с вашим характером, с вашей "нравственностью", можете и второй срок себе намотать. Да вы еще и первого не знаете! Ведь могут запросто переквалифицировать на 70-ю статью. Вам же обещали... Нет, вы не бойтесь психбольницы. Уверяю вас — выйдете в два-три раза быстрей. Да один только факт суда над вами, этого... "открытого народного суда"! Вы представляете себе эту картину? О нет! Нет. Я вот себе говорю: "Чтобы эти обезьяны меня судили?.. Ни за что!"

— Но, Семен Петрович, вы забываете, что это будет спецпсихбольница.

— Не обязательно. Но даже если так, это же все равно больница! Ну

 

только... вместо палат — камеры. Нет, не бойтесь, поверьте моему личному опыту.

— А принудлечение? Меня же будут лечить!

— И это не страшно. Знаете, сколько я за эти годы аминазина и трифгазина съел? Ну и что? Важно настроить свою волю. Разве похож я на больного человека? Кроме того, вас могут и не лечить, не всех политических лечат. Вы сами говорили, что Григоренко не лечат...

И так изо дня в день. Признаюсь, эти разговоры сделали свое: я стал вдруг думать, что мое признание (которое я считал решенным) и правда будет наилучшим исходом. Да, и это было самое удивительное, — я возжелал! Я — знавший так много об этой жуткой юдоли, я — так страстно негодовавший по поводу заточения в психиатрический ад моего друга Лени Плюща — вдруг сам, согнув голову, готов был шагнуть к этому аду! Приползали маленькие, липкие мыслишки: ведь у меня сердце больное, а там все-таки врачи... питание там, конечно, лучше, как-никак больничка, молоко дают!.. А может, и правда угожу не в спец, а в простую больницу... во Владимире... Нина будет ходить...

Может быть, не нужно о таком в этих записках, а? Но тогда — распадается картина, утаивается что-то, и я — уже не я...

Не знаю, кто он был, этот Семен Петрович, мой чернобородый искуситель с обмотанной полотенцем головой... Почему мне так тяжело чертить этот портрет — он расплывается, бежит, как изображение на воде, уходит из рук и глаз. Если я четко вижу перед собой лица Игоря Розовского, Вити Яцунова, деда Никуйко, всех моих долгих и коротких сожителей по психиатрической Итаке, то образ Семена Петровича видится как бы сквозь зыбкий, качающийся флер. А чаще я просто слышу его голос — один, отделившийся от тела голос, причем звучит он не где-то над ухом, а внутри меня, в глубине... Да, да. Я прошу читателей простить меня за мистику, но во всем облике Семена Петровича, начиная от голого как колено черепа и ассирийской бороды и вплоть до его гипнотических пророчеств, была какая-то трансцендентность, потусторонность. И я думаю иногда: а был ли он наяву, этот психиатрический Мефистофель, не приснился ли во сне, не пришел ли в бреду?

Ну, а если отбросить мистику, серьезно? Вот лежит он напротив меня, выставив из фланелевых больничных панталон волосатые ноги, и

 

говорит, говорит, качая на бороде застрявшие на завтраке хлебные крошки... А как он говорил о музыке, о своем любимом Вагнере, о его "Кольце Нибелунгов"!

— Музыка — это мысль! — утверждал Семен Петрович. И весь он был — эта клокочущая, сложная мысль, весь — какая-то трудная, гнетущая, нечеловеческая музыка.

Я думаю, Семен Петрович был действительно больным человеком. Может быть, самым больным в отделении, хотя — свидетельствую — не было более здравомыслящего среди всех нас. Видимо, это и была т.н. шизофрения в полном блеске своих регалий. Но что такое шизофрения тогда?

А мистика все-таки тоже была. В том, что он угадал и прочел мою душу. И вошел в нее. Вернее, сам Семен Петрович — это было как бы мое материализованное сомнение, воплощение моей тревоги, та уставшая и больная половинка моей души, которая поддалась на какой-то момент скепсису и смятенью.

Все равно, я благодарен судьбе за встречу с этим странным человеком. Это были мое сомнение, мой искус, и я должен был встретиться с ними лицом к лицу. Хотя бы для того, чтобы победить их.

— Кто вы, Семен Петрович? Где вы? Я помню вас, не забыл. Он усмехается в ответ, прячет лицо в текучую свою бороду, тускнеет, исчезает. И как подтверждение его ирреальности: вот уже несколько раз, вернувшись из лагеря, пытаюсь найти его — хотя бы адрес, хотя бы след — через "Мосгорсправку". Фамилию даю, имя, отчество, год рождения примерно... главное — улицу даю, где он жил! И в ответ одно, неизменно:

— Нет. Не числится. Не проживает...