Из маленькой пересылочной камеры меня и напарника повезли на вокзал. Конвоир расположился вместе с шофером, а нас заперли в фургончик с надписью «Консервы». Таких фургончиков, весело бегущих по Москве, я много встречал до ареста. Только не мог тогда никак понять: почему зимой сквозь прорезанное в задней двери окошечко идет пар! Втиснутые в машину, каждый в маленькое одноместное купе, вмещающее с трудом человека с рюкзаком на плечах и чемоданчиком на коленях, с дверью и неизменным тюремным глазком, с тускло горящей лампочкой, мы сидели молча, прислушиваясь к шуму города. И тогда дошло до меня, почему зимой сквозь прорезанное в задней двери окошечко идет пар!

На вокзальной пересылке конвоир заполнил на нас какие-то документы и повел по железнодорожным путям. Дорога, очевидно, была ему хорошо известна. Мы долго петляли по путям, подлезая под стоящие составы, и наконец в тупике увидели одиноко стоящий вагон и... даже обрадовались ему. После строгого тюремного режима вдруг так много «свободы»! Один конвоир куда-то ведет нас! А может быть, нас «того», «при попытке к бегству»? Чего только не придет в голову загнанному человеку!

Вам, наверное, приходилось видеть «столыпинский» вагон, когда ваш поезд, отойдя от станции, попадал в зону запасных путей, разъездов и стрелок. Только вам, свободному человеку, как и мне в свое

время, вряд ли могла прийти в голову мысль о его печальном назначении. Окна со стороны коридора закрыты диагональными решетками, а там, где купе, стенка вагона глухая с маленькими вентиляционными окошечками под крышей. Если вагон заполнен, вы непременно увидите на площадке человека в фуражке с синими полями и красным околышем, который зорко охраняет «груз», рассчитанный на долгие годы хранения.

Я залез на верхнюю полку купе, которое вскоре стало заполняться другими этапниками. В Свердловске нам «подсадили» в вагоны тринадцать женщин. Перед решетчатой дверью нашего купе, в ожидании проверки по списку, остановилась высокая худощавая женщина. Синяя потертая, но ладная телогрейка, рюкзак с хорошо пригнанными ремнями, сапоги — все выдавало в ней человека, достаточно уже хлебнувшего лагерного горя.

Утром конвой начал пускать нас по одному человеку в уборную по команде-окрику:

— А, ну, давай на оправку! Живей! Давай следующий!

Не успев оправиться, мы бежали по коридору, придерживая расстегнутые брюки, под улюлюканье конвоиров. Из-за никому не нужной спешки мы привели уборную в жуткий вид. Убирать ее заставили женщин и со своей полки я сразу узнал среди них ту высокую женщину. В глазах ее была безнадежность.

Промелькнули пересыльные тюрьмы: Куйбышев, Челябинск, Петропавловск. Везли то в пульмановском, то в «столыпинском» вагонах. 'Во время поверки в «столыпинском» вагоне просто пересчитывают через решетчатые двери купе, в пульмановском же загоняют всех в один угол, а затем, по одному, начинают перегонять в другой. Замешкавшихся «пересчитыва

ют» по спине деревянным молотком, предназначенным для проверки вагонных досок.

В куйбышевской пересылке нас догнал этап, состоящий из «повторников», т. е. арестованных в 1937— 1938 годах, отсидевших свои сроки, освобожденных и вновь забранных в 1947—1948 годах без предъявления каких-либо обвинений. Некоторые из них пробыли на свободе всего две недели. Среди «повторников» оказался и один адмирал, потерявший руку на Колыме. Разговорившись со мной, он с пеной у рта стал доказывать, что все полярные экспедиции, включая и спасение челюскинцев, и высадку на Северный полюс в 1937 году, и перелеты Чкалова, Громова и Белякова, преследовали лишь одну цель: отвлечь внимание общественности от проходящих в стране арестов. Сами по себе эти экспедиции, по его словам, никакой ценности не представляли и были лишь очередным безотчетным выбрасыванием денег с поговоркой: русский мужичок все вытерпит!

Этап с голодным шестимесячным существованием и частыми жестокими драками между уголовниками, которые шли под лозунгом «бей в нос, делай клоуна», приближался к концу. После двухмесячного сидения в челябинской пересыльной тюрьме нас вызвали с вещами во двор, но никуда не повезли, а лишь проверили документы и заодно наше физическое состояние. Когда очередь дошла до меня, женщина-врач взглянула на мои документы и, покачав головой, сказала:

— Ох, летчик, далеко ты летишь!

Наконец, в страшную жару мы тронулись в путь. Рацион — 400 граммов хлеба и селедка. Съешь селедку — хочется пить, а напиться удается не всегда — все зависит от того, какой попадется конвой. Просишься в уборную, куда пускают два раза в сутки, надеясь все же там напиться из бачка, наполненного неизвестно

какой водой. После Караганды я остался в купе вдвоем с чеченцем, который уже отбыл свой срок и ехал на «вольное» поселение. Жара и духота в купе стояла страшная. Некоторые из конвоиров сбросили рубахи, и пот тонкими струйками стекал с их грязных тел. В Петропавловске мне удалось случайно установить место моего назначения. Джезказган! Когда я спросил у своего попутчика, как выглядит лагерь, куда меня везут, он ответил:

— Знаю. Я там помучился. Да что и говорить! Из ста арестованных девяносто девять плачут, а один смеется, да и то от того, что сошел с ума!

Зловещие темные пятна на его костюме — следы от споротых номеров — торчали передо мной, как мрачный символ моего будущего!

...Приехали! Меня и тринадцать женщин, моих спутниц еще со Свердловска, под конвоем ведут в лагерь. Кругом выжженная степь и ни единого деревца. Бредем строем. Мы здорово обессилели и с трудом тащили наши мешки, порядком пообчи-щенные во время этапа урками. Вдали виднеется двухэтажное здание. Вокруг него несколько деревьев, а напротив, за забором из колючей проволоки, большая площадка с рядами длинных бараков, окруженная со всех сторон вышками. Вот я и у стен моего будущего долголетнего жилища!