После душного вагона хорошо посидеть на солнышке и понаблюдать незнакомую пока лагерную жизнь. Через час появился улыбающийся конвоир — он явно доволен, что его обязанности кончились, и сдает меня лагерному караулу. Я переступаю ворота лагеря. Сейчас нашьют мне четыре номера на мою убогую одежонку и постоянно будет мучить лишь одна мысль: выйду ли я когда-нибудь из этих стен!

В лагере пусто — заключенные ушли на работу. Остались одни освобожденные по болезни и лагерная обслуга. Худые изможденные лица, глаза без мысли и надежды. Из ППЧ вышел молодой человек, посмотрел на меня и вдруг как-то просто, по-дружески, спросил:

— Есть, наверное, хотите? Пойдемте на кухню! Хотя работяги и ушли, но я скажу повару, чтобы вас накормили.

Его слова приятно меня поразили: за год я основательно успел отвыкнуть от человеческого обращения. На столах валялись кости какой-то остро пахнувшей рыбы, среди грязных мисок, вылизанных до предела, стояла лужа, в которой лежал вареный овес, кругом сновали дежурные с набитыми обрезками хлеба ртами.

Мне навалили полмиски каши, но — виновато мое приподнятое настроение — вареный овес явно не шел. Из столовой Игорь, так звали моего первого лагерного знакомого, повел меня в ППЧ для назначения в бригаду. У прибывшего до меня этапа кончался карантин, и меня сунули в эту бригаду с тем расчетом, что я смогу тогда завтра же выйти на работу. Потом на сцене вновь появился Игорь и сообщил мне, что

 

нарядчик просит уступить ему мою кожаную куртку и чемодан с военным костюмом. Игорь очень советовал мне уступить эти вещи, так как в противном случае меня могут загнать в шахту, на рудник, где люди, по его словам, долго не выдерживают. Пришлось согласиться, а через несколько дней я увидел моего «благодетеля» сильно выпившим. Впоследствии я хорошо узнал молодого афериста с таким милым монгольским лицом.

Первое впечатление от лагеря ужасно. Ужасы человеческого бытия, голода, нищеты. Страшнее я ничего не видывал в жизни! Десять лет я должен буду прожить в этом современном Дантовом аду; забыть о свободе, нормальной пище, чистом белье! Здесь, в этом лагере, мне предстоит убедиться, что нет скотины выносливее человека, ибо никакое другое животное не в состоянии перенести всю эту мерзость!

Для вновь прибывшего заключенного первые месяцы пребывания в лагере—самые тяжелые. Его, неоправившегося еще после тяжелого многомесячного этапа, сразу же ставят на общие работы, зачастую в бригаду, не выполняющую нормы и сидящую поэтому на штрафном пайке. Некоторые, правда, ухитряются пристроиться в лагере с первого дня прибытия, что называется «дать в лапу нарядчику».

Кое-что из моего оставшегося обмундирования сдано на склад, значительная часть содержимого чемодана променена на пайку. А что я получил взамен сданного на склад — страшно вспомнить! Грязнейшие мелескиновые брюки и куртку с тысячью заплаток. Полштанины занимала заплата от обшивки чьей-то посылки с сохранившимся адресом, написанным чернильным карандашом. С обувью мне повезло — завскладом швырнул мне изношенные ботинки. Здесь, в лагере, можно было встретить заключенных, обутых в самодельную обувь, изготовленную из куска автопокрышки и привязанную к ноге веревкой или куском проволоки. На голову ничего не выдавалось — и это-то при жарком казахстанском лете!

Страшную картину представляли собой заключен-

 

ные карантинной бригады. Голодные, в отрепьях, обозленные на все и на вся, запертые в барак и лишенные прогулок, они, как дикие звери, выглядывали из своих зарешеченных окон. Кого здесь только не было! Прибалтийцы, пленные немцы, японцы, западные украинцы, кавказцы, украденный из Бухареста адвокат со своей пишущей машинкой, правда, отобранной в проходной, работник печати из Сирии, решивший переехать в СССР, вечно голодный литовский парень, азербайджанец, служивший в каком-то соединении у немцев, забайкальский казак, эмигрировавший в Китай после разгрома частей атамана Семенова, — словом, вавилонское смешение языков и народов. «Венцом» этого столпотворения был наш бригадир, переживший на своем веку ни один лагерь — здоровеннейший мужик, украинец, бывший председатель колхоза. Злой на все человечество, он не брезговал прибегать к своему пудовому кулаку при инструктаже бедных работяг.

Первое лагерное происшествие я увидел в карантинном бараке. Один из молодых парней был заподозрен в доносе, его схватили, подняли за руки и за ноги и начали бить задним местом об пол. Парень кричал:

— Все равно буду доносить на вас, хоть убейте!

Кто здесь был прав, кто виноват — не знаю, но парень поразил меня своим фанатизмом. Бригадир в течение всей этой экзекуции сидел спокойно, не считая нужным вмешиваться, и тихонько прихлебывал кипяток, разбавленный лагерным «кофе», кстати, одним из признаков лагерного достатка. По всей видимости, вся эта процедура делалась с согласия бригадира.

После карантина я попал в бригаду на подсобные работы. Чем мы только ни занимались?! Разгружали голыми руками кирпичи, так что верхний покров кожи снимался с рук, рыли котлованы, были носильщиками кирпичей на строительстве. Временами, поднимаясь на верхние этажи с «козой», казалось, что сердце вот-вот остановится. В таких случаях на сердце клалась тряпка, смоченная водой. Потом, до начала первых замо-

 

розков, месили саман по 10—12 часов голыми потрескавшимися ногами. Затем нас перевели на опытный завод на дробление руды, из которой путем электролиза добывалась чистая медь. Особенно тяжело было работать на бункере, где из-за несовершенства конструкции подающих желобов приходилось все время проталкивать руду лопатой. К полудню из носа начинала течь какая-то водообразная жидкость — это, как я потом узнал, был первый симптом начала силикоза. После голодного карантина пребывание на заводе мне показалось верхом сытости, но непрекращающееся выделение жидкости из носа пугало меня. Я попробовал было уговорить работающих со мной немцев — военнопленных обратиться к бригадиру или лучше всего к нарядчику с просьбой о переводе нас на другую работу, но они слепо верили бригадиру, который пообещал выхлопотать нам «за вредность» молоко. Святая немецкая наивность! В сердцах я плюнул на них и отказался от работы на бункере. Естественно, моя пайка полетела, но ничего страшного не произошло. Временно меня поставили разбирать маленький домик, находящийся на территории завода и служивший нам складом для шанцевого инструмента. Под разобранным полом мы обнаружили пачку старых журналов и среди них номер «СССР на стройке», посвященный Арктике. Фото: «Ермак» во льдах», «Красинский поход», «Первая экспедиция на Северный полюс в 1937 году»,—экспедиция, в которой я участвовал и которая особенно дорога моему сердцу, «Группа героев Советского Союза во главе со Шмидтом у флагманского корабля». Неожиданная встреча с моими бывшими друзьями!

Только в лагере я столкнулся с таким смешением национальностей. Русские были представлены в основном ранеными военнослужащими, попавшими в плен к немцам и осужденными, как правило, после своего возвращения на родину на 25 лет. Некоторых из них после чудовищных лишений в немецких лагерях прямым ходом привозили в лагерь. Следует сказать, что в немецких лагерях тяжелее всех пришлось именно

 

русским военнопленным, так как СССР не состоял в Международном Обществе Красного Креста и наши пленные, в отличие от пленных союзных армий, посылки не получали и могли рассчитывать лишь на подачки со стороны. Возможно, что именно этим обстоятельством можно было объяснить столь поразившую меня очередь лагерников, ожидавших момента, когда выбросят отходы в помойную яму. В грязной, смрадной столовой сжиралось все до последней корки хлеба, лучшие ударники премировались кашей и двумястами граммами хлеба, а в особо торжественных' случаях — картофельной запеканкой. Первые два-три года после войны были необычайно тяжелыми. В очереди у кухонных помоек стояли и «доходяги-поносни-ки» и, судя по виду, работники интеллектуального труда. Впрочем, разве можно по одному внешнему виду определить, кто кем был на воле?! Один из моих однокашников по бригаде, отсидевший уже несколько лет, сказал мне:

—Не вздумай вступать на путь помоечника—это ближайший путь к смерти в лагерных стенах!

Прошло уже около двух месяцев, как я был в лагере, но никаких денег от Игоря пока не получил. Отговорка у него, конечно, нашлась — нарядчика перевели в другой лагерь. За эти два месяца я успел уже изрядно наголодаться и, как-то встретив Игоря, который был изрядно выпивши , взорвался. Не отдавая себе отчета о последствиях, я пригрозил ему, что подам начальнику надзора заявление об украденных у меня вещах. Прошли все сроки возврата денег, мои денежные дела по-прежнему были в безнадежном положении. Я собрался с духом и написал заявление. Вскоре мы с Игорем предстали перед очами начальства. Игорь покаялся во всем. Лично мне от этого легче не стало — моих денег у Игоря уже не было. Правда, Игоря запрятали на два месяца в лагерную тюрьму. По одним слухам за то, что он собирался перелезть в жензону, по другим — за то, что загнал мои «вещички».

Переведенный к нам в бригаду настоящий вор,

 

признанный урками, узнав, что я из Москвы, сразу же взял меня под свое «высокое» покровительство. По его словам, преступный мир решил наказать меня, и только его заступничество помешало расправе.

— Сам понимаешь, земляк, жалко мне стало тебя, ты же еще новичок в лагерной жизни.

Прошло месяца два, и в лагере снова появился Игорь. Я прямо остолбенел, когда увидел его, бодро направляющегося к моим нарам.

— На вас я не сержусь, забудем все происшедшее, — сказал он.

Такой выход, очевидно, был для него наиболее приемлемым и, откровенно говоря, для меня тоже. Впоследствии мы изредка встречались и приветствовали друг друга кивком головы.

Шло время, я постепенно «акклиматизировался», появились друзья. Как-то из Восточной Германии пришел этап, и мы пошли смотреть. Весь этап — трое 15-летних мальчишек. Вся их вина—частое посещение Западной Германии, в которой жили их родственники. Самым младшим и самым слабым из них был Юпп Детро. Родители его — уроженцы Эльзаса, этим объяснялась его не немецкая фамилия. Невысокого роста, с хорошим открытым лицом, он скоро стал известен в лагере как хороший баянист. Я, насколько это было в моих силах, постарался взять его под свое покровительство. Однажды, еще до вечерней поверки, ко мне притащился Юпп в каких-то громадных, еле державшихся на ногах ботинках. Выяснилось, что он только вчера получил новые ботинки из каптерки, но его бригадир, все тот же Игорь, отнял их у него. Пришлось идти к Игорю. Против ожидания он сразу же вытащил из-под нар ботинки и швырнул их Юппу. После этого случая я потерял Игоря из виду. В мае 1954 года, когда у нас состоялся слет ударников всех лагпунктов нашего лагеря, я неожиданно столкнулся с Игорем. Он выглядел очень привлекательно: белоснежные брюки, загоревшее персиковое лицо.

— Я приехал из Балхашского лаготделения. Работал там контролером. Видите, моя фамилия на Доске

 

почета! Скоро уезжаю в Монголию — я же иностранный подданный.

Это была наша последняя встреча. Поговорили по душам как давно не видевшие друг друга приятели.

— Видите, я все же выбился в люди, аферами больше не занимаюсь, хватит! — с этими словами мы пожали друг другу руки и расстались навсегда...

Первым врачом, которого я встретил в лагере, был Юдин. Не того, знаменитого профессора, осужденного на 25 лет, а его однофамильца. Коренастый, лет около 35—40, по-юношески подвижный, он мог прикрикнуть на человека, пришедшего за освобождением, мог схватить его за шиворот и вытолкнуть из своего кабинета, пообещав освободить в следующий раз, — все это он делал очень дипломатично, так что просящий покидал кабинет без всякой обиды. Вскоре после приезда в лагерь я стал «доходить» и это, наверное, было так заметно, что Юдин положил меня в лагерную санчасть. В лагере у нас появились случаи дизентерии, и я надеялся под этим предлогом обосноваться под крылышком Юдина. Но даже в санчасти надо было быть на «стреме». Стоило только влезть на «парашу», как множество глаз начинало следить за тобой. Если что не так, тогда берегись! Найдутся языки, которые моментально донесут, и попадешь в карантин. Мое блаженство продолжалось недолго. Дней через пять из рудника прислали этап: партию человек в пятьдесят. В шахтах произошел обвал. Нас почему-то не допускали к этапу, связей у меня в ту пору было маловато, и я так и не узнал всех подробностей. Нас, «дистрофиков», вызывали поочередно к доктору и после короткого осмотра изрекалось лишь одно слово — «годен». Я, было, возразил:

— Как же так? Вчера я был дистрофиком, а сегодня, за одну ночь. я уже здоров! — я был неопытен, наивен и хорошо еще, что не получил по шее от какого-нибудь санитара из «блатных».

Юдин больше имел дело со старыми лагерниками, нас же принимала молодая казашка—врач. Я весь покрылся фурункулами и очень ослаб. Ходить для

 

меня было сплошной мукой, и в конце концов я набрался храбрости и пришел к ней на прием, надеясь получить хоть один день освобождения от работы, так как выходных у нас тогда не было. Выслушав мою просьбу, она спокойно ответила:

—Ну что же?! На какой курорт вас отправить? Думаю, что под Одессу — там хорошие грязи.

Поскольку при моем первом аресте в 1931 году я, находясь в лагере, летал, на секунду после ее слов я даже заколебался и поверил в такую чушь!

Спали мы на нарах вместе со вчерашними врагами, делились с ними своей пайкой, принимали и оказывали помощь в работе. Наша бригада помещалась в одном бараке с вещевой каптеркой лагеря. Иногда после вечерней поверки, когда мы уже лежали на нарах и двери барака были заперты, к нам входил несколько подвыпивший «сам» завкаптеркой Саша Сидоренко. Он — заключенный, но «придурок». На таких опирается лагерное начальство, им разрешается многое. Не считаясь с тем, что многие из нас после тяжелой работы с трудом добрались до нар и уже спят, Саша поднимал всех громким криком:

— Немцы, я вам бог! Пойте!

Испуганная немчура, а их у нас в бригаде было человек двадцать, т. е. четвертая часть, натягивали на себя тонкие одеяла и полусонные, сидя на нарах, начинали петь «Лили — Марлен» — немецкую солдатскую песню о девушке, которая ждет своего возлюбленного у ворот казармы. Если вам доведется увидеть фильм «Нюрнбергский процесс», — обратите внимание на слепого солдата, который, собирая милостыню, поет песенку «Лили — Марлен». Иногда Саша приносил кусок жареной собачины — собаку убивали для него на объекте за пару рваных ботинок — и устраивал с бригадиром и его «штабом» пир, который мы наблюдали издали, потягивая носом запах жареного мяса. Наш «герой», если верить его словам, кончил разведшколу и был сброшен на парашюте в немецкий тыл, где и попал прямо в лапы к немцам. Не мудрствуя лукаво, он сразу же начал работать на немцев.

 

После войны за свою «неверность» попал в лагерь. Как-то я слышал, как он кричал на какое-то начальство;

— Что вы тут мне гнете?! Я два правительства обманул! Думаете, вас не смогу..!—случай в лагере беспрецедентный. Сам Саша был высок, худощав, всегда аккуратно одет и напоминал внешне молодого корнета старой царской армии.

Приближались мои первые ноябрьские праздники в лагере. Большинство из нас мечтало отлежаться пару дней на нарах, но начальство решило отметить этот праздник несколько своеобразно. На шестое число у нас был назначен генеральный «шмон»: такие бывают только на праздники и в каких-нибудь особых случаях. Нас разбудили рано утром и выгнали за стены лагеря. В самом лагере начинался шмон побригадно: отбирались собственные книги, карандаши, бумага, домашние фото и письма, самодельные шахматы, тряпочки, нитки, наделанные из распущенных носков, кружки, котелки. За маленькие ножички, найденные при обыске, полагалась соответствующая кара в виде нескольких суток ареста. В бараках поднимались полы, разбирались нары, все внимание было обращено на поиски самодельных ножей. Шмон — это полдня потерянного времени с тасканием своего «сидора» за зону.

Придя после окончания шмона в барак, я растянулся на нарах, намереваясь наконец отдохнуть, но раздался противный голос нарядчика, выкрикивавшего мою фамилию. Рядом с ним стоял какой-то незнакомец в военной форме, но без погон. Они отвели меня на середину линейки перед бараками и здесь незнакомец, маршируя взад и вперед, повел со мной не то полудопрос, не то полуразговор. Его в основном интересовали подробности гибели Леваневского. В начале разговора он сразу же заявил, что Леваневский негодяй, изменник Родины и даже бомбил Москву в первые дни войны! Я, лично принимавший участие в поисках Леваневского, не разделял этого дикого утверждения. Выслушав мой рассказ, он приказал нарядчику выдать мне билет на сегодняшний спектакль, который был поставлен силами заключенных

 

и давался в зоне. Билет я получил, но предпочел отдых выступлению лагерных примадонн. Спокойствие мое было нарушено. Чтобы немного развеяться, я отправился в столовую, где столкнулся с незнакомцем. Он протянул мне пачку «Казбека» и при прощании сказал:

— Следующий раз не путайте политику с авиацией! После праздника я почувствовал последствия этого разговора. Вольный механик приподнес мне пачку «Памира» и пытался выпытать, куда и зачем возили меня на праздники. Когда я сказал, что это лагерная трепалогия, он даже немного обиделся на меня. Я больше не встречал таинственного незнакомца и после определенных размышлений пришел к выводу, что, вероятней всего, это был кто-нибудь из мелких лагерных «бонз», решивший посмотреть на человека, принимавшего участие в нашумевших арктических экспедициях.

Во время шмона я лишился котелка. Лежа на нарах, я стал вспоминать свое «предшмонное состояние». В тот день, после утренней побудки, еще затемно, я сразу же вышел из барака и зарыл котелок на большой лагерной площадке. На мой взгляд, я провел эту операцию достаточно осторожно и незаметно. Сев у барака, я заметил, что по направлению к моему кладу движется какая-то фигура. С твердым намерением стать на защиту своей собственности я бросился к похитителю и... против ожидания, без всяких пререканий снова овладел котелком. Начинало светать, и зарыть «по новой» свое сокровище я не успел. Вызвали на завтрак, потом начался шмон, и мой котелок полетел в кучу таких же, как мой, отобранных котелков. Ну как же тут не тужить! Приплетешься с объекта до того усталый, что не хватает сил добраться до столовой! В этот момент хорошо вскипятить на костре котелок воды, подкрасить его щепоткой суррогатного кофе и, угрызая кусок оставшейся пайки, предаться «чревоугодию». Первое время я даже разработал, в качестве самоутешения, теорию, по которой лучше отлежаться на нарах, чем идти на

 

ужин — истратишь больше калорий на хождение, нежели приобретешь в столовой. Выручали товарищи, приносившие из столовой котелок с бурой жидкостью и черпачок овсяной каши.

Лагерь мне всегда напоминал маленький изолированный от всего света мирок. Здесь все время шла открытая борьба за существование: за лучшее место на нарах, за возможность работать в лучшей бригаде, получающей лишних 200 граммов хлеба благодаря ловкости бригадира, за лишнюю пайку. Здесь все продавалось и выменивалось, кто не мог этого сделать — брал силой, протекцией. Слабые были обречены на молчаливое созерцание преуспевающих товарищей и постепенно превращались в дистрофиков. Одному прожить было невозможно. Люди объединялись в группы по два-три человека. Зато здесь, в группах, бывали редкие примеры дружбы! Объединявшиеся вместе столовались и вообще старались всегда быть вместе. Одиночки были редки: в основном это люди, хорошо обеспеченные посылками. Есть со всеми для них считалось зазорным, и у них были свои «шестерки», бегавшие для них в столовую.

Перед праздником нам впервые выдали по 100 граммов сахару. Не удержавшись, мы «навалились» на него, черпая сахар прямо из самодельных мешочков деревянными ложками. Наш ослабленный организм сразу же среагировал на подобное излишество. Начались массовые поносы; колонны останавливались несколько раз «по нужде», пока мы добирались до объекта.

В списках на получение сахара меня не оказалось. Сто граммов сахара не давали мне покоя, даже снились во сне. Решившись, я отправился в бухгалтерию — пункт, совершенно недоступный для простых зеков, хотя и обслуживаемый ими же. Когда мои настойчивые просьбы пересмотреть список перешли в требование, бухгалтер приказал двум верзилам, сидевшим за соседним столом и с любопытством прислушивающимся к нашему разговору, выставить меня из барака.

 

— Ничего не поделаешь! Лагерь! Радуйся, что тебя еще не побили! — глубоко вздохнув, ответил мой сосед по нарам, выслушав мой рассказ.

После праздничных дней, вечером ко мне в барак зашел наш врач-окулист. Уточнив мои «анкетные» данные, он, посмотрев предварительно по сторонам, сунул мне в руки записочку.

— Это вам от вашей двоюродной сестры. Надеюсь, вы такую знаете?

Читаю: «...Никогда в жизни не виделись, была поражена, узнав, от лечащего врача, что вы находитесь через стенку от меня...» Действительно, за свои 50 лет я не удосужился познакомиться со своей двоюродной сестрой. Конечно, при первой возможности я передам ей записочку — все же свой, родной, близкий человек! Через пару недель ко мне пришел венгр Дерри, бригадир сантехмонтажников. По-русски он говорил хорошо, я бы сказал: на удивление хорошо.

— Вам привет от Ольги. Скоро я постараюсь устроить вам свидание с ней.

Откровенно говоря, я не особенно поверил его словам. Но вскоре Дерри пришел ко мне и предупредил, что на завтра я включен в списки его бригады, которая пойдет на испытание керамических труб в жензону.

— Ваша сестра, не в пример вам, работает старшим контролером, и все ее знают. Словом, увидеть ее будет не особенно трудно.

Вся процедура выхода из нашей зоны и прохода в жензону прошла как по маслу. Высокая полная женщина подошла к нам, Дерри подтолкнул меня и сказал:

— Знакомьтесь — ваша сестра, — и тактично отошел, дабы не мешать нашему свиданию. Ольга недолго задержала меня, чтобы не возбуждать внимания начальства.

— Я расставила по дороге девушек, которые кивком головы укажут тебе дорогу в мой барак, — сказала она.

Взяв для отвода глаз с собой гаечный ключ,

 

я вышел на указанную Ольгой дорогу. По ней медленно шла девушка, останавливаясь время от времени. Это, наверно, и есть мой маяк, подумал я и пошел на нее. «Маяк» кивнул головкой по направлению дороги, там маячила еще одна фигурка. Последний «маяк» стоял у барака, в который вход мужчинам был строжайше запрещен. Кивок головы — и я очутился в Ольгиной кабинке. Да, разница в наших положениях была разительна. Вместо обычных нар стояла чистая, застланная кровать и стол, покрытый чистой скатертью, на котором лежало несколько небрежно брошенных журналов. Эти журналы, невольно подчеркивающие «благополучие» хозяйки, совершенно доконали меня. Ну а об угощении—нечего и говорить! Кусок жареного мяса! —он даже во сне перестал сниться.

Лагерная переписка с сестрой оборвалась довольно неожиданно. Как-то, стоя на лестнице, спускающейся в барак, я довольно подробно рассказал об Ольге одному из наших знакомых. Выйдя по лестнице наверх, я увидел офицера, очевидно, подслушавшего наш разговор. Тогда я не особенно обратил внимание на этого офицера, полагая, что если не посадили сразу же, то, значит, сошло с рук. А месяца через два-три, когда уже неприятное происшествие стало забываться, получаю от Ольги записку: «Завтра ухожу на этап. Куда — подсмотреть не удалось. Узнали, что мы родственники и сидим через стенку. Постараемся наладить связь». Цепляясь за слухи, приказы, отдаваемые бухгалтерии, сопоставляя всякую мелочь, мне удалось выяснить, что этап отправляется на Балхаш. Встретились мы с сестрой уже после освобождения, и наши хорошие отношения продолжаются и по сей день.

Года через три, когда я уже акклиматизировался в лагере, завел друзей, знакомых, мне удалось перевестись в бригаду, работающую на обогатительной фабрике в «Стальконструкции». Работа помощником механика сулила лишнюю пайку хлеба, была ближе к моей основной специальности на воле, а главное—освобождала от изнуряющей физической

 

работы, надоевшей мне за эти годы. Перед ноябрьскими праздниками, часа за два до отбоя, я сидел в одной комнате с вольным механиком. Собрав всякие линейки, справочники, я пошел сдавать свой «инструмент» в каптерку. До нее надо было проделать длинный путь полутемными коридорами, всегда безлюдными, со множеством дверей. Как раз накануне из дома мне прислали белую фетровую шапочку, напоминающую лыжную, только без козырька. Западные украинцы из нашей бригады не советовали мне надевать ее, так как, по их словам, я напоминал им в ней старого местечкового еврея в ермолке. С утра похолодало,и я, стянув бесформенную фуражку, с удовольствием надел присланную шапочку. Держа в левой руке свое барахло, а в правой — ключ от комнаты, я шел по коридору строящейся обогатительной фабрики в самом хорошем расположении духа, предвкушая двухдневный отдых на нарах. Внезапно чья-то фигура преградила мне путь и начала проделывать перед моим лицом какие-то странные движения пальцами, словно собираясь месить мой нос. Незнакомец был несколько выше ростом, чем я, да, пожалуй, и покоре-настее. Шпана, самая низкопробная, подумал я. Движущиеся пальцы все ближе подбирались к моему лицу и, недолго думая, я ударил своего противника в глаз, совершенно забыв, что в кулаке зажат ключ. Удар оказался достаточным, чтобы из распухшей скулы небольшой струйкой потекла кровь. Ответный удар не заставил себя долго ждать, и вслед за ним я услышал:

«Наших бьют!» Одна из дверей коридора открылась, и из нее выскочили два верзилы. Они быстро втолкнули меня в какую-то комнату типа кладовки, установленную ломами и лопатами. На шум с разостланных на полу досок поднялся кладовщик с сильно помятой физиономией. Его я знал в лицо: бывший матрос, участник Кронштадтского мятежа, скитавшийся с 1922 года по лагерям. Не желая ввязываться в это дело, он довольно ловко выпихнул нас троих за дверь. При учиненном мне верзилами тут же в коридоре допросе я убедился, что Валька—так звали моего

 

противника—изрядно пьян, добиться от него ничего нельзя и он только твердит: «Зачем он меня ударил?» Верзилы тоже были «на взводе», но все же сумели выслушать мои объяснения. Они отпустили меня, приказав Вальке больше не приставать ко мне. С подбитым глазом и с испорченным настроением я побрел в комнату механика, чувствуя, что Валька всего этого так не оставит. Вскоре мои предположения оправдались. В дверь раздался энергичный стук, по силе которого можно было судить, что дверь скоро будет сорвана с петель. Я молчал. Когда же полетели дверные филенки и через образовавшееся отверстие просунулась рука, держащая лом, раздумывать было уже поздно: я вскочил на подоконник — комната помещалась в полуподвале — выбил стекло и спрыгнул во двор. Далее события начали происходить с кинематографической быстротой. Я решил искать укрытие в гараже, где работали двое заключенных. Трое моих «друзей» быстро нашли меня. Цыкнув на шоферов, они приказали им удалиться. Два «тигра» — по их собственным рассказам, — словно кроткие овечки, покинули гараж. Снова допрос, и опять Вальке приказано оставить меня в покое. Я снова поплелся в свою тихую обитель с выставленными филенками. Не прошло и пятнадцати минут, как ко мне опять ввалился Валька, на этот раз уже один, с дрыном в руке.

— А! Вот где ты мне, наконец, попался! Теперь уже не уйдешь от меня! — завопил он и стал приближаться ко мне, согнув ноги в коленях и рассекая дрыном воздух. От удара я увернулся, подставив руку. Дрын скользнул по руке, изменил траекторию, попал в лампу, и в комнате стало темно. Я опрокинул на Вальку письменный стол и... в это время в комнату вбежали трое ребят из нашей бригады. Вальку схватили и бросили в угол. В этот момент раздался сигнал съема, и мы, точь-в-точь, как в кинофильме после окончания первой серии, разошлись на праздники по своим зонам и баракам — «три мушкетера» обитали в третьей, отделенной от нас каменным забором. Однобригадники рассказали мне, что, узнав о грозя-

 

щей мне опасности, они побросали работу и поспешили мне на выручку, но добежать успели только трое — остальных завернул надзиратель, так как прозвучал сигнал построения перед уходом в лагерь. За время праздников бригада сумела каким-то образом собрать сведения о Вальке и решила поговорить с ним. После праздников, когда нас привели на обогатительную, наша бригада выстроилась у проходной, поджидая Валькину бригаду. После команды «разойдись» мы подошли к Вальке и вызвали его на разговор. Опустив голову, Валька пошел вслед за нами. Теперь в роли судьи выступил я. Я решил твердо пойти на мировую — это было единственным правильным решением. Перспектива получить нож в спину от Валькиных друзей совершенно не устраивала меня. Мы разошлись с миром. А через несколько дней мы снова встретились с Валькой на том же месте. Я подошел к нему и спросил: за что он напал на меня тогда.

— Ладно, не вспоминай, батя! Пьян был, ошибся. Мы пожали друг другу руки и разошлись. Позже мне показали человека, с которым меня спутал Валька. Действительно, мой невольный двойник, старый еврей, очень походил на меня. Сам инженер-строитель, он был бригадиром одной из строительных бригад. Старика бригада недолюбливала за придирчивость и требовательность в работе. Возможно, что на воле он привык к аккуратности в деле, но здесь, в лагере, это мешало получению усиленной пайки.

Первые годы в лагере мы не получали зарплаты и не имели выходных дней. Почти все воскресенья мы делали саман, ставили стены вокруг зоны и между бараками, занимались «прожаркой» в самих бараках. Для «прожарки» в огромный, сваренный из котельного железа чан, сносились разобранные нары, разводился огонь и все кипело, дымилось и воняло. Год такой борьбы с паразитами — и мы могли спать спокойно, забыв о насекомых, которые нас так мучили, особенно летом.

В 1951 году нам стали выдавать зарплату и перестали мучить работами в воскресенье. Слесарь, работаю

 

щий на объекте, получал от 1000 до 1200 рублей в месяц, причем надо было хорошо «вкалывать». Затем из этой суммы шли вычеты: за помещение, воду, электричество, питание, содержание охраны, обмундирование и т. д. и т. п. На руки получали в итоге по 100—120 рублей — это все же килограмм масла, сахар, табак. Это все и плюс приварок кое-что да значило! Исчезли «кусочники» и в столовой, после обеда стали даже оставаться недоеденные корки.

Весной, когда стало пригревать солнышко, все вылезли из бараков, сидели на завалинках, собираясь группами по землячествам. Настроение поднималось, пели национальные песни. Один из моих друзей, эстонец, кончивший в бытность политехникум в Сорбонне, как-то сказал мне:

— Знаешь! Это нечто вроде Сорбонны по обилию племен и языков!

Общее несчастье сроднило всех нас, мы хорошо уживались, хотя народ был с разными характерами, темпераментами и обычаями. Сначала все чуждались русского языка, потом стали что-то лопотать (появились даже учебники). Впрочем, далеко не все были «агнцами».

Вспоминается Харитоныч—старый донской казак, крепко «вросший в землю» всем своим существом. В войну он был у власовцев, но как перебрался на «ту сторону» — не рассказывал. Вскользь только как-то упомянул, что отец его погиб при коллективизации, в Сибирь последовал старший брат, да и он сам на Беломорканале «поишачил». Казалось, что лучших «анкетных данных» отдел кадров Украинской повстанческой армии и желать не мог. Но по каким-то причинам немцы назначили Харитоныча в полицейский отряд, стоящий где-то в Италии. Об этом времени тихим монотонным голосом, без каких-либо эмоций на «дубленом» лице, Харитоныч повествовал:

— Бывало так: пропьешься так, что даже денег на опохмелку нет. Голова трещит..! Ну и додумались раз. При Муссолини существовал закон: если обнаружишь у кого-нибудь спрятанное оружие и сообщишь об этом

 

полиции, то у спрятавшего конфискуется все имущество, сам он арестовывается и предается суду. Часть его отобранного имущества передается доносчику. Так вот, зароешь в стоге сена или же спрячешь в сарайчике пару гранат — и порядок, есть деньги на выпивку! Когда пришли американцы, устроился у них в продовольственной каптерке, в лагере. Американцы отпускали продукты щедро, безотчетно. Ну и этому пришел конец. Раз приехало несколько американских офицеров, устроили собрание и объявили нам, что по договору всех нас передают русскому командованию. Я, было, туда-сюда, мол, не поеду. А они: «не можем ничего сделать, обязаны всех вас передать согласно договору». Заперли ворота бывшей казармы, в которой мы разместились, а на следующий день погрузили на грузовики — и на станцию. Вот и весь сказ.

После этого рассказа становилось стыдно, что ты находишься рядом с такими, и больно, что ты тоже стал отверженным для своего народа! За что и во имя чего тебя и миллионы таких же, как ты, приносили в жертву? А чем ты был лучше других? Я, бывший дворянин и офицер царской армии, порвал со своим классом и пошел в Красную Армию и в 1918 году добровольно пошел на фронт. Кого обвинять мне? Все совершенно законно — я перебежчик из другого класса и никакие мои заслуги не будут приняты во внимание. И не только мои, вспомним однокашников:

Тухачевского, Мейера, Вертоградского и других. Кто может поверить перебежчику? Он сам, его семья — все должны подвергнуться такой участи, ибо «яблоко от яблони недалеко падает». Подобные мысли часто навещали в лагере, и в эти минуты я вспоминал своего следователя, который однажды в ярости сказал мне: «Ты был советским человеком! Посидишь здесь и перестанешь им быть!»

Одной из тяжелых процедур нашего бытия была баня. Одни ждали ее с нетерпением, другие, из лагерной аристократии, прятались, увиливали, считая ниже своего достоинства мыться вместе с работягами, и любой ценой старались попасть в баню вместе

 

с нарядчиками и контролерами. Пропитанные потом тела жаждали горячей воды и того маленького кусочка мыла, который выдавался в бане. «Нет ничего слаще в жизни тюремной пайки», — писал Горький. Здесь надо прямо сказать, что лагерное начальство свято соблюдало десятидневные сроки между банями. Работяги ждали ее с нетерпением, несмотря на тяжесть бессонной ночи, ждали даже зимой!

В полночь, когда сон полностью вступает в свои права, в секции раздавался лязг отодвигаемых запоров и скрип отпираемых замков. Затем раздавалась команда, подаваемая во всю мочь надзирательской глотки:

— Бригада, быстро в баню с вещами!

Со спящих сдирались одеяла, полусонные зеки напяливали на себя брюки и рубахи и торопливо собирали свой немногочисленный скарб. Пересчитав бригаду, надзиратель вел ее в баню и вот в этот-то момент старались улизнуть наши лагерные «аристократы». В то время, когда мы совершали таинство «омовения от грехов», им приходилось прятаться за бараками, постоянно перебегая от одной стенки к другой, дабы не попасться на глаза надзирателю. Если им везло, то они могли сходить в баню с бригадой из барака «придурков», что считалось большой честью.

Молчаливой толпой вваливалась бригада в «прожарку». Здесь надо было сбросить белье, повесить верхнюю одежду на большое проволочное кольцо и затем кольцо одеть на крюк, висевший в большой печи для «прожарки» платья. Каждый стремился как можно скорее схватить кольцо, дабы вырваться вперед и побыстрее занять очередь у парикмахера. Раздетые зеки поочередно вскакивали на скамейку, и парикмахер приступал к своей обязанности — бритья лобков. Эта мера была больше психологического характера, так же как и проект: выкрасить внутренние стены бараков в черный цвет, «чтобы они давили, угнетали вас, сволочей», как выразился однажды один из офицеров надзора. Затем сбривались

 

волосы под мышками и на голове, выдавался мыльный паек, и вы могли протиснуться в баню. Примерно через час вся эта процедура кончалась, зеки получали чистое белье, и всю бригаду выгоняли из бани и приводили новую. Зимой, особенно в сильные морозы, мы сами, без надзирателя, брели к запертому бараку. Хорошо, если баня была с прожаркой и можно было укутаться в свое тоненькое одеяло! И худые фигуры, закутанные в одеяло с головой, долго маячили, спрятавшись от ветра за барачной стеной, в ожидании прихода надзирателя. Длинные тени, отбрасываемые качающимся фонарем, создавали фантастическое зрелище!

Как-то, зайдя утром в наш барак, нарядчик объявил мне, что я должен явиться к начальнику мастерских при хоздворе лагеря. Прихожу. Высокий, худой человек, лет тридцати пяти, с резкими чертами лица и впавшими глазами, сидел на кресле в каморке, имевшей вид не то чертежной, не то кабинета мастера небольшого заводского цеха.

— Я слышал, что вы долго работали в авиации и, следовательно, должны иметь понятие о ветряках, — начал он с места.

Прежде чем ответить, осматриваюсь по лагерной привычке. Вот он каков, Анатолий Баус, о котором ходило много разговоров среди полуголодных: о его предприимчивости, умении устраиваться и ладить с начальством. Он тоже заключенный, но не носит на одежде обычных номеров, присвоенных нашему лагерю, голова не острижена под машинку, брюки его расклешены вставленными треугольниками—в общем, преуспевающий бригадир. Я ответил, что действительно проработал более 25 лет в авиации, но о ветряках не имею понятия.

— Немного... вы мне не подходите. Идите! — сказал Баус, сразу потеряв ко мне интерес.

Вечером в наш барак забежал мой новый приятель Като Сумбатов, отсидевший уже более 17 лет. Маленький, худенький, он присел ко мне на нары и от этого

 

сразу стало как-то уютнее. Скрутил самокрутку и укоризненно начал:

—Что мне с тобой делать?! Не умеешь ты жить по-лагерному! Сказал бы, что все знаешь, все умеешь. По крайней мере не ходил бы на объект молоть эту проклятую породу. Ведь при твоем состоянии здоровья развод, два километра пути, работа—это тебе не под силу!

В конце концов, благодаря его связям с ППЧ, я был переведен на хоздвор. Разве мог Анатолий — хозяин хоздвора отказать всесильному нарядчику, а тот, в свою очередь, Като, с которым был земляком.

С разрешения начальника режима сестра прислала мне несколько книг по ветрякам, старый справочник «Хютте».

В хоздворе мне сделали чертежную доску. Начальство приказало выстроить ветряк, способный вращать генератор мощностью около четырех киловатт, остальное нас не должно касаться. Впрочем, разнообразные «побочные» измышления лагерного начальства занимали нас лишь в том случае, когда они непосредственно касались нашего существования. Каждый зек даже подсознательно, но придерживался заповеди — «день кантовки — год жизни». Работа на хоздворе сулила лишний час отдыха, так как не было ни развода, ни долгого шествия до объекта, ни шмона по возвращении.

По справочникам выяснил, что «наш» ветряк должен иметь восьмиметровое колесо и стоять на башне высотой около 18 метров. Начались расчеты и чертежи. Моих двух институтских курсов, да еще прослушанных 27 лет назад, явно не хватало. За время летной работы мне ни разу не приходилось сталкиваться ни с механикой, ни с сопротивлением материалов. Трудно себе представить, сколько времени и труда было вложено мною в этот ветряк!

Для страховки я завысил в расчетах запас прочности — «коэффициент незнания», как справедливо его называли немцы. Самым трудным оказался расчет колеса ветряка, но с этим делом я справился благопо-

 

лучно, так как в книгах этот расчет приводился, а проверить его можно было только на практике.

Семьдесят метров углового железа для четырех «ног» башни «достали» на строительстве обогатительной фабрики, грузовики для перевозки были выделены от лагеря, грузчики—свои же заключенные, охрана объекта—караул лагеря.

Началась суровая казахстанская зима.

Анатолий иногда заходил ко мне, беседовал о ветряке и давал, как говорится, «руководящие указания». Когда-то он окончил техникум, сидел уже второй срок «за восхваление иностранной техники», как он любил говорить. Был он человеком, несомненно, способным, с полетом фантазии, с большой долей технического авантюризма и прирожденным талантом вожака. Анатолий жил на хоздворе в отдельной комнатенке вместе с «художником» Беляевым, малевавшим какие-то ковры с плавающими красавицами в гондолах, лебедями и замком в туманной дали. Ковры сплавлялись через надзирателя на базар, где они пользовались большим спросом. Вечером, когда мы все уже покидали хоздвор, к Анатолию заходило начальство. Очевидно, в это время он и получал задания, направляющие работу нашего «Детройта», и различные другие «директивы»...

Когда я попал на хоздвор, Анатолий принял меня настороженно, очевидно, подозревая во мне ставленника главного контролера. Дня через три произошло довольно странное событие. Ночью меня растолкал Закись. Рядом с моим топчаном стоял всемогущий Анатолий.

— Вставайте, поговорим. А вы, Август, принесите лук и хлеб,—сказал Анатолий.

К моему величайшему удивлению, вслед за за-кусью появилась обычная поллитровка. Уже более двух лет я не видел водки и, честно говоря, не вспоминал о ней. Чокнулись, закусили хлебом и луком. Завязался разговор. Сначала, прощупывая меня, Анатолий заговорил о ветряке, затем умело и незаметно для меня перевел разговор на мою биографию. Также

 

незаметно он перешел на разговор о положении лагерников. Внезапно Анатолий прошептал, схватив меня за руку:

— Слышите! Они идут! Слышите, идут! Вот они уже ломают замки, вот уже ясно слышны их голоса! Это пришли нас освобождать восставшие! Вот они уже близко!

Стараясь ничем не выдать себя, я как можно спокойнее сидел на своей кровати.

— Нет я ничего не слышу, — ответил я, а у самого лихорадочно мелькали мысли: что делать? что меня ждет? что говорить? Главное—сидеть молча, решил я. Анатолий как-то странно поник головой, как бы симулируя припадок. Закись поднялся, взял его под руку и отвел в комнату. На следующее утро Анатолий сделал вид, что ничего не произошло ночью, так, чуть-чуть выпили и все.

Был этот ночной разговор провокацией или розыгрышем? Что Анатолий, кроме всего прочего, обладал известным артистическим талантом, я имел возможность убедиться несколько позднее. Закись мог бы прояснить этот вопрос, но он при встречах молчал, явно не желая разговаривать со мной. Через несколько лет через одного бывшего зека у меня с ним установились хорошие отношения, но за это время я уже успел забыть о первых днях, проведенных на хоздворе, они стерлись в калейдоскопе новых событий.

Хоздвор — место желаний многих заключенных — представлял собой площадку примерно 500 на 150 метров. Одной из длинных сторон хоздвор соприкасался с мужской зоной, проход в которую запирался большими железными воротами, изготовленными на нашем же хоздворе, другой длинной стороной граничил с жензоной. В первые дни мужскую и женскую зоны разделяла лишь колючая проволока. Позже появился забор из самана высотой около двух метров, который, однако, не служил серьезным препятствием для ретивых «женихов». В одно из воскресений, когда мы еще работали, забор подняли

 

до четырех метров. Лучшая бригада была брошена на это дело и все шли на эту работу с энтузиазмом, объяснявшимся, правда, лишь желанием лишний раз перекинуться двумя-тремя словами со своими землячками или приобрести новую знакомую, которой потом можно будет писать маленькие записочки, выражая свои думы и мысли.

В воскресенье забор рос очень медленно. В понедельник работавшие бригады ушли на объекты и достраивать забор пришлось женским бригадам, не выходящим за зону. Впоследствии забор достроили до пяти метров, и на нем появились частые нити колючей проволоки с оголенным проводом высокого напряжения. На середине забора и по краям выросли беседки, позже застекленные, для вооруженной охраны.

Вдоль стены, общей с мужской зоной, стояли три барака, сапожные и портняжные мастерские и провиантские склады. С «женской стороны» располагались крытые помещения для производства керамических труб, слесарная мастерская и комната, в которой жили и работали три расконвоированных немца-электрика из военнопленных.

Не знаю, как полагается делать трубы, но наша технология была проста, рабски тяжела и отдавала средневековьем. В деревянные формы, состоящие из разъемного цилиндра и центрального стержня, загружали хорошо перемешанную глину, разрезанную на полосы. Глину плотно утрамбовывали, форму разбирали и трубу отправляли на обжиг. А работа женщин на кирпичном заводе? Женщины разрезали тонкой стальной проволокой глиняную полосу, подаваемую шнеком. Затем заготовки кирпича перемещали по транспортеру, который приводился в движение двумя оглоблями, прилегающими к телу работницы. Женщина приводила в движение оглобли, непрерывно двигая тазом. Другую конструкцию трудно было придумать, но таким образом проработать в продолжение 11— 12 часов—чего-нибудь да стоит!

Прошло лето, и строители увеличили заказ на трубы и кирпичи. Это потребовало строительства

новых печей для обжига, увеличения числа деревянных форм и расширения помещения, в котором готовилась глина. Для печей нужны были газогенераторы, стало много слесарных работ, появилась необходимость в литье, — словом, колесо закрутилось. Возможно, что все это было идеей Бауса, всегда ищущего новых работ и умевшего представить их начальству.

Когда сделали маленькую вагранку, то на первой плавке присутствовал весь хоздвор и литейщики стали героями дня.

Следующий этап — оборудование механических мастерских. Сверлильный станок и точило сделали сами, а токарный станок достали по лагерному «ленд-лизу». Одна из бригад, работающая на обогатительной фабрике, погрузила станок на лагерный грузовик и доставила на хоздвор. Потерпевший — хозяин станка, даже узнав, где находится станок, никогда не сможет проникнуть на территорию лагеря. Приблизительно таким же способом у нас начали появляться необходимые материалы и инструменты.

Решение различных производственных задач на хоздворе являлось своеобразной «мыслительной гимнастикой» для томящихся в лагере людей. Наш механический цех выпускал «изделия», начиная с напильников и соломорезок и кончая автоматическими поилками для коров, вентиляторами и насосами. Слесари изготовляли замки для трубных форм, ремонтировали мясорубки на кухне, обслуживали швейные машины и центробежные водяные насосы для откачивания воды со склада, постоянно сшивали ремни на трансмиссиях, чинили автоклавы для больницы и даже точили сверла для трепанации черепа. Много времени у нас отнимали заказы начальства: то починить замок у дамской сумочки, то изготовить крепление для лыж или сделать спиннинг. Но венцом всех работ для наших восьми слесарей было изготовление дроби.

Процесс этот начинался с того, где и как достать свинец. Тут снова на помощь приходили друзья, ходившие на обогатительную. Свинец там доставали

 

просто—сдирали верхний слой кабеля. Дежурный надзиратель, стоящий перед входом в зону, заранее предупрежденный начальством, при «шмоне» пропускал свинец. Хоздвор расплачивался за свинец любой «валютой», начиная с хлеба, который специально для этой цели выдавался лагерным начальством. Оболочка с кабеля разрезалась на полосы и протягивалась через калиброванные отверстия. Затем протянутый пруток нарезали на маленькие цилиндры, которые сыпали между двумя движущимися железными жерновами. Постепенно цилиндрики принимали форму шариков. Так как заказчик требовал еще и хорошо отполированную дробь, то дробь засыпали в бутылку и несколько часов «сбивали», наподобие того, как делали в старину масло. Дробью снабжались многие офицеры лагеря. Около лагеря был чудесный заповедник сайгаков.

Не могу не вспомнить об анекдотическом случае с прокурором лагеря. Анатолий отсутствовал, и его заменял австриец Курт. Курт, хотя и просидел уже более восьми лет, но по-русски говорил плохо. Прокурор потребовал от него дроби. Курт аккуратно расспросил его, что за сырье тот давал. Со стороны Курта это было вполне резонно, так как заказчики часто ругались между собой из-за свинца и каждый норовил урвать побольше изготовленной дроби. В это время появился один зек, бывший полковник, с номером «Крокодила» в руках. На обложке журнала был нарисован газик, в котором сидят военные с ружьями и пулеметами. От военных удирает сайгак. Наверху заголовок: «Охота в Джезказгане». Под рисунком подпись: «Здесь не хватает только прокурора». Михаил протягивает этот журнал прокурору и говорит:

— А вот и прокурор теперь будет! — двусмысленность журнала он превратил в реальность.

Надо было видеть негодование прокурора! А тут еще Курт со своей немецкой непосредственностью вдруг ввертывает:

— Гражданин прокурор, здесь еще утюг отлили для вас на литейной.

В феврале, когда еще стояли морозы, из Мариинс-

 

ка к нам пришел большой этап. Этап заперли в карантинный барак, где кроме санитарных были приняты еще и полицейские меры во избежание возможных драк. Этап состоял из матерых лагерников, и у многих сроки уже подходили к концу — какой-нибудь год-другой. Пока шли различные формальности, бригадиры старались установить контакты с ППЧ, чтобы разместить своих корешков по более теплым местам. Таким образом у нас в хоздворе появились два инженера: механик и химик, в которых нуждался наш стеклозавод. «Закрепившись», они. в свою очередь, рекомендовали абсолютно незаменимого слесаря. Вот таким образом и появился на хоздворе Курт.

По рассказам Курта, происходил он из безбедной австрийской семьи. Запутавшись в каких-то денежных операциях, он принял «помощь» от австрийской контрразведки и по ее заданиям работал в Англии и Америке, где и был арестован и передан в СССР, так как он орудовал с русскими документами. Арест произошел таким образом. В вестибюле гостиницы, в которой он жил, к нему подошли двое в штатском. Один из них схватил его за руку, а другой спокойно соединил свою и Курта руки наручниками. Сделано все было настолько ловко, что присутствующие не успели обратить на происходящее внимания.

В тюрьме ему дали большую камеру, неплохо кормили, как оказалось потом, все это оплачивалось из денег, отобранных у него. Курт ничего не рассказывал ни о методах допросов, ни о распорядке дня. Раз только ненароком обмолвился о том, что на Рождество ему разрешили сходить в церковь без конвоя. «Но ведь каждый знает, что я находился под негласным наблюдением тюремщиков»,—добавил он при этом. Я, следуя хорошему лагерному тону, слушал и делал вид, что иначе и не может быть. Иногда, лежа на нарах, он рассказывал об Америке, Англии и Шотландии. В Англии, куда его сбросили на парашюте, он должен был проникнуть в женскую школу военспецов, которая располагалась в палатках. Это ему удалось сделать с помощью начальницы этой спецшколы,

 

старой англичанки, с которой он провел ночь. Побывал он и в Кембридже, где видел шотландских свободных лошадей (сохранившаяся традиция средних веков, когда в честь победы над врагами лошади отпускались на волю), которые в холодные ночи ложатся на асфальт шоссе, согретый за день. Шотландцы, проезжая мимо, стараются их не тревожить.

Как-то во время работы я на отвратительном английском языке спросил Курта о чем-то, ответа не получил и решил, что «все это» — обычная лагерная «липа». Спрашивал я и его приятелей из сибирских лагерей, за что сидит Курт. Ответ был примерно одинаков: «Черт его знает, говорят, что австрийский шпион». С пленными немцами Курт не дружил, да, пожалуй, и они избегали его.

В 1952 году у Курта кончался десятилетний срок его заключения. Месяца за два до «выхода» ему разрешили, по лагерному обычаю, работать с некоторой прохладцей. Ко дню освобождения Курт начал обзаводиться различным барахлишком, и я подарил ему свою рубашку, хранившуюся уже четыре года в чемодане. За несколько дней до освобождения Курт рассказал мне о странном случае, который произошел с ним. Как-то утром, еще до повестки, Курт вышел из барака. Внезапно на него с ножами в руках набросились два лагерника. Лица нападавших были замотаны полотенцами. Ударом ноги в живот он свалил одного, вторым ударом отбросил другого и бросился бежать в барак. Что это было? Кому и зачем это было нужно? Кто бы он ни был, но как лагерный друг он всегда был на высоте. Бригада любила его, и потом, когда за ним закрылись тяжелые лагерные ворота, в сооружении которых он принимал участие, часто вспоминала его.

Забегу несколько вперед. В 1963 году, когда я уже вышел на пенсию после инфаркта, часов в десять вечера раздался звонок:

—Это я, Курт!—судьба довольно часто подбрасывает такие фокусы, но этого я меньше всего ожидал.

— Где ты живешь? Я сейчас же, не теряя времени,

 

беру такси и еду!

Быстро сообщаю свой адрес и как доехать.

— Буду тебя встречать, чтобы ты не запутался в наших многочисленных подъездах!

Как часто бывает после длительной разлуки, разговор получился несколько сумбурный: хотелось расспросить о многом. На следующий день Курт приехал значительно раньше и, уже не торопясь сидя за бутылкой сухого вина, он поведал мне свою «Одиссею».

Никаким немецким шпионом он не был. Состоял он в коммунистической партии, так же как и вся его семья. Его отец был старым членом социал-демократической партии. В 1935 году, во время восстания в Австрии, Курт командовал комсомольским отрядом. Когда правительственные войска подходили к Вене, комсомол решил сломать ворота Арсенала и раздать оружие всем сочувствующим. Против этого восстали социал-демократы (соци, как их называют в Австрии). В их числе находился и отец Курта. Кончилось тем, что комсомольцы арестовали всех соци, включая и отца Курта, и роздали оружие.

После взятия Вены и подавления восстания Курту пришлось бежать из Австрии и под чужим именем перебраться в СССР. Здесь Курт становился очень скупым на слова. Пришлось ему побывать в Испании, где сражался, разумеется, в республиканских войсках. В лагерь он попал за невыполнение какого-то важного приказания.

По окончании срока заключения Курта под конвоем отправили на место ссылки, в Красноярский край. Там он устроился в геологоразведывательную партию, что являлось довольно показательным, так как первого попавшегося в партию не возьмут.

Проходили годы. Курт, в прошлом охотник и любитель-рыболов, привык к тайге, к могучим сибирским рекам. Родина вспоминалась все реже и реже. Запросив через Международный Красный Крест о судьбе своей семьи, не получил ответа. Решил заново налаживать свою жизнь.

 

Просматривая как-то старые газеты, которые привез из отпуска начальник геологической партии, Курт натолкнулся на статью о посещении Гагариным в сопровождении генерала Мельникова Австрии. Курт обратил внимание, что советского космонавта сопровождал переводчик, носящий ту же фамилию, что и муж сестры Курта. Курт сразу же загорелся желанием вновь попытаться разузнать о судьбе своей семьи. Решил написать прямо генералу Мельникову. Мельников ответил, что все знает относительно родственника Курта, кроме его адреса. Курт вновь связывается с Красным Крестом и узнает, что вся семья жива и здорова! Более того, его старый отец приезжал в СССР и пытался его разыскать. Он был даже на приеме у Хрущева, который заявил, что в СССР не осталось ни одного пленного немца. Но Хрущев не учел того, что все репатриированные немцы были подвергнуты на родине допросам. В Мюнхене немец из нашего лагеря показал, что в казахстанском лагере сидит Курт Трауб, а в Вене аналогичные показания дал австриец. Курт оказался «запеленгованным». В Москву тотчас же полетели телеграммы из Вены. Курт был немедленно вызван из Енисейска в Москву. В Москве его поместили в гостиницу «Ленинград», кормили бесплатно и давали ежедневно пять рублей на «карманные» расходы. Из Москвы он связался с одним из родственников по телефону. Австрийцы хотели точно знать, тот ли это Курт, которого они так долго и безуспешно разыскивают. Курт попросил вызвать к телефону одного из своих старых друзей, с которым он был связан каким-то паролем.

Курт выдержал и этот «экзамен».

После различных проволочек Курту все же разрешили, получив предварительно согласие его родственников о том, что он будет в Австрии на их полном иждивении, выехать в Австрию. Оставалось только выполнить некоторые формальности в австрийском посольстве. Курт захватил с собой в качестве свидетеля австрийского корреспондента, прикомандированно

 

го к нему. В документе, который Курт захватил с собой, между прочим значилось: «...В первые дни войны Курт Трауб эвакуировался вместе со своим заводом в Сибирь, где и продолжал работать по сие время...» Консул куда-то торопился и, не вникая в суть дела, встретил его словами: «...Давно мы Вас разыскиваем, господин Трауб. Знаем, что Вы были в Джезказгане, ну а теперь, слава богу, все хорошо, можно повидать и родину!»

Сославшись на отсутствие каких-то дополнительных данных, Курт с приятелем поспешили покинуть посольство: необходимо было решить—как быть с возникшим разногласием о месте пребывания в последние двадцать лет! Какие происходили переговоры между МИД СССР и австрийцами—не знаю. Словом, через неделю Курт уехал, а еще через неделю я получил от него открытку из Вены: «Я в законе. Курт».

Но все это было потом, а пока...

Работники хоздвора получали свою мзду: вольные после выполнения заказов приносили махорку, больница платила «освобождением», кухня — «добавкой». Богаче всех жили портные и сапожники — литовские мастера, прекрасно шившие военное и гражданское платье. Прибалтика и Западная Украина щедро снабжала лагерь своими искусными работниками—«золотым фондом лагеря».

Рабочий день на хоздворе был насыщен до предела. Утром приходилось ходить на общий развод. Зимой — долго мерзнуть на плацу, ожидая команду:

«Взяться за руки, идти не оборачиваясь. Не разговаривать. С земли ничего не поднимать. Шаг влево, шаг вправо считается побегом. Конвой применяет оружие без предупреждения»; слышать нервный лай собак конвоя, лязг винтовочных и автоматных затворов, видеть направленные на тебя пулеметы, а летом еще слушать духовой оркестр, игравший по установленному порядку «Светлый путь»!

Но, как говорится, человек ко всему привыкает. Приятные и неприятные моменты притупляются, и че-

 

рез некоторое время уже не обращаешь никакого внимания на все эти «атрибуты» развода. Поэтому среди заключенных находились такие, которые не хотели идти работать на хоздвор. В основном это были: бригадиры и их «придурки» — люди, не занимавшиеся непосредственно физическим трудом, большей частью горлопаны, умеющие заставить работать других, добиться больших процентов выработки. Чем больше процентов «приносил» бригадир, тем большим доверием он пользовался у начальства. Лагерному начальству шли большие премии, ну а зеки довольствовались лишними 200 граммами хлеба.

За все надо платить по неумолимому закону жизни. Часто на хоздворе приходилось выполнять работу, которая была, если так можно выразиться применительно к лагерным условиям, «не по душе». Помнится, слесарям хотели всучить «работенку» — изготовить 400 пар наручников. Анатолий различными хитрыми путями отвертелся от этого дела, отлично понимая, что при всей «специфике» нашей лагерной работы эта наложила бы пятно на зеков, работавших на хоздворе. А сколько раз будили ночью бригаду для разгрузки вагонов с углем, мукой! Впрочем, нет худа без добра — на разгрузке удавалось иногда кое-чем поживиться.

На хоздвор заказы поступали совершенно внезапно. В один прекрасный день поступил приказ — начать делать стекло. «Мозговой центр» хоздвора уселся за энциклопедию — надо было узнать, из чего и как делать стекло. По всем отделениям лагеря был дан клич: «Ищите стеклодувов». Нашли какого-то парни-шечку, который работал раньше стеклодувом — это уже как-никак был живой свидетель производства стекла! Где-то возле лагеря начальство разыскало кварцевое стекло, из окрестностей привезли огромное количество битого стекла. Теперь стало просто необходимо выстроить новые печи и газогенератор. У стен жензоны было решено построить большой цех из самана. В нем должны были разместиться: печи для плавки шихты, слесарная мастерская, цех для про-

 

изводства труб, склад для готовой продукции, комната для инженерного состава и бухгалтера, комната для Анатолия и его рабочий кабинет. Газогенераторы решили вынести из цеха, а газ подавать по трубам. Самодельный газопровод пропускал газ — изготовленные детали не отличались точностью подгонки.

На начавшееся строительство навалились морозы. Температура доходила до 30 градусов ниже нуля. Для строительства пришлось просить подкрепления из бригад, работающих за зоной. В туманное морозное утро, взглянув на стройку, можно было увидеть сидящие фигурки у высоких стен, у костров.

Когда цех был уже почти готов и оставалось только вставить рамы, началась оттепель. Стены цеха «поехали», и пришлось возводить их вновь. Люди, готовившие саман, часами месили в холодном помещении глину голыми ногами.

Никаких инструментов для определения температуры в печи у нас не было. В энциклопедии прочитали о существовании «конусов Зегера» для определения температуры. Это были пирамидки из глины сантиметров в пять высотой. При достижении определенной температуры в печи они разрушались. Так как пирамидки изготовлялись из глины определенных сортов, то фактически мы не знали температуру печи. И хотя пирамидки, так же как и оптический прибор для определения температуры, только без линз (откуда было нам взять их), ничего не измеряли, но, поставленные у Анатолия в кабинете, придавали ему таинственный вид средневековой алхимической лаборатории и очень импонировали начальству.

В самодельную ванну набросали привезенного битого стекла и начали варить шихту. Наши «химики» что-то рассчитывали и колдовали над пробирками и колбами. Все делалось наугад. Сперва ничего не выходило. Потом, со временем начала появляться какая-то плазма, даже напоминающая стекло при застывании. Месяца через два стеклодув выдул первую халяву. К этому времени здоровье работающих

 

стало сдавать, было много случаев отравления газом из-за неисправного трубопровода.

Народ ожесточился, появилось желание достичь поставленной цели. Снова достали брошюрку о производстве стекла. Прочитали о машине Фурко для протягивания и обжига листового стекла. Как следовало из описания, разрезанная и развернутая халява движется в туннеле на маленькой вагонетке, а температура постепенно уменьшается. Конструкцию вагонеток, затворов и проч. разрабатывали наши инженеры, изготавливали машину «литейка» и слесари. Если верить картинке в энциклопедии, то внешне, в целом, все было правильно, но...

Листы оконного стекла получались неровные: с одного конца толщина была 8—10мм, а с другого— лишь 2 мм. Предметы, рассматриваемые через это стекло, принимали совершенно страшные формы, причем менявшиеся в зависимости от толщины стекла. Узнать товарища по ту сторону стекла было невозможно. Видя все это, Анатолий не растерялся и попросил своих друзей бригадиров принести с объектов нарезанное заводское стекло и артистически продемонстрировал его начальству, которое по каким-то соображениям принимало все за чистую монету.

Вслед за стеклом поступило новое задание — начать производство фарфоровых и стеклянных изоляторов и графинов. Помудрили над этим немало, но все же что-то наподобие графина получилось. Партия готовых графинов была заперта в кладовую рядом с нашей чертежной. Через некоторое время в кладовой раздался какой-то звон. Вошли — никого нет, некоторые графины разбиты. Долго мы не могли сообразить, в чем дело. А ларчик открывался просто! При обжиге в стекле получались местные напряжения, и графины, остывая, трескались самым неожиданным образом.

Как-то во время обхода к нам зашел надзиратель Дейц и потребовал; «А ну-ка дайте мне графин! Надо получить молочко». Спустя некоторое время мы увидели его важно шествующим с графином молока.

Графин он держал за самое горлышко. Тут-то и произошло то загадочное явление, над которым мы так долго ломали голову, позволившее вволю посмеяться над ненавистным надзирателем. Внезапно баллончик графина отделился от горлышка и... надзиратель очутился в луже молока, крепко сжимая в руке горлышко от графина. Увидав, что мы смеемся, он бросился к нам и взорвался: «Негодяи! Фашисты!

Пострелять вас всех!»

В течение всей «стеклянной эпопеи» не забывали и о ветряке. Сделали громадное восьмиметровое колесо, сами отлили и обработали шестерни для головки колеса. Для пробы установили колесо на столбах, подул небольшой ветер и оно, к нашей общей радости, закрутилось. С наступлением теплых дней стали сваривать башню и рыть фундамент.

Когда начиналась вся эта история с ветряком, никому из нас и в голову не приходило, что он вскорости станет средством связи между мужской и женской зонами. Первое время по завершении работ начальство развлекалось этой игрушкой, размышляя, куда бы ее приспособить. Откуда-то привезли глиномешалку и две шаровые мельницы и решили приспособить их к ветряку. Глядя на них, можно было безошибочно сказать, что ветряк их не потянет, что при проверке и оказалось. Пришлось включить ветряк вместе с электромотором. Как-то дежурный что-то перепутал с включением и подключил ветряк к двигателю. Башня ветряка заходила ходуном, цех задрожал от бешеных оборотов колеса. Анатолий, выскочив из своего кабинета, схватился за голову и заорал диким голосом: «Вырубайте рубильник!»

Для остановки ветряка использовалась самодельная пружина, довольно мощная, которая вскорости разлетелась на куски. Начальство решило этот вопрос молниеносно: привязать две веревки к хвосту ветряка и заставить двух заключенных поворачивать ветряк под ветер.

С первых дней установки башни началось паломничество желающих увидеть своих жен и знакомых.

 

Мужчины облепили башню, словно мухи сахарную голову, а женщины прятались перед уборной, так как она закрывала их со стороны жензоны. Всем хотелось взглянуть на свою «жену» хотя бы одним глазом.

Начальство ревниво охраняло женщин от возможных встреч с мужской «половиной». Колонны возвращались обыкновенно в одно время с объектов, но конвоиры старались при любых случаях соблюдать интервалы в 300—400 метров между колоннами. На таком расстоянии узнать кого-либо было невоможно. Поэтому если предвиделась такая встреча, то в «кси-вах» указывался точно пункт встречи и какая-нибудь примета в одежде. Например: «Буду в колонне, идущей на плотину, в таком-то ряду, в красной косынке». Многие переписывались таким образом, так как ранее никогда не видели друг друга. Через приятелей узнавали имя девушки, с которой хотели бы начать переписку, писали записки и с нетерпением ждали ответа от своей «кавалерки», как говорили украинцы. Тяга к «домашнему теплу» была так сильна у обеих сторон, что заставляла идти на риск. Впоследствии, выйдя на свободу, многие скрепляли свою лагерную дружбу в загсе.

Узнав о «новом» назначении ветряка, начальство приказало пускать на ветряк только двух слесарей для осмотра. Обязанности «почтальонов» взяли на себя молодой слесарь литовец Валентинус и в порядке «общественной нагрузки» один старик. За день перед переброской перед перекличкой к Валентинусу приходили друзья и приносили «ксивенки» — письма, сложенные в малюсенькие пачки и перевязанные веревочкой или зашитые нитками. В углу «ксивенки» ставился, по договоренности сторон, какой-нибудь значок. После переклички, когда закрывались двери бараков, Валентинус сортировал письма и перевязывал пачки тонкой проволокой или суровой ниткой. На следующий день письма переправлялись на хоздвор и далее через ветряк в жензону.

Зимой почтальонам приходилось плохо. Растяжки ветряка обледеневали и карабкаться наверх приходи-

 

лось очень осторожно. Между почтальонами происходил примерно следующий диалог. Старик: «Слушай, сегодня холодно, да и Мельников дежурит. Сам знаешь, какая это собака». Валентинус, тоном, не допускающим возражений: «Лезем. Все равно мы должны доставить почту именно сегодня». Иногда им приходилось довольно долго сидеть на морозе на головке ветряка, делая вид, что производят ремонт, и ждать благоприятного момента для отправки почты. Старик не унимался и причитал: «Слушай, если я когда-нибудь вернусь домой, что почти исключено, я обязательно расскажу, как в свои 60 лет со сломанной рукой карабкался по обледенелой башне и перебрасывал пакетики с «ксивами» и наверное мне скажут: «Действительно, лагерь подействовал на его психику».

Когда разделяющий нас с жензоной забор был без колючей проволоки под электрическим током и не так высок, отдельные смельчаки проникали в жензону. Улизнув от поверки — не без помощи друзей, — счастливчик оставался в зоне до утра. Иногда все же «недостача» обнаруживалась и нас снова выгоняли на поверку. Как-то при поверке не оказалось одного портного, и нас продержали всю ночь на холодной мерзлой земле около барака, а лагерное начальство награждало обитателей жензоны самыми грязными эпитетами. Портной появился утром — во время ночной тревоги девчата спрятали его в морг.

Столовались мы группами по два-три человека. Летними вечерами обычно сидели у печей для обжига кирпича, уничтожали свою баланду и беседовали. Темой разговоров были большей частью различные лагерные «параши». Как-то за ужином австриец Отто Свобода рассказал, что заключенные хотели сжечь в печи одного типа за длинный язык. Тот в суете успел удрать, и ему лишь успели отрубить ухо. Подобных инцидентов в лагере было немало. Первый раз я увидел убийство вскоре после моего приезда в лагерь. Дело было на разводе. Я стоял недалеко от бригады и ожидал товарища. Неожиданно из толпы

 

выделились два молодых зека и быстро направились ко мне. Я увидел у них в руках большие окровавленные ножи. Оказалось, что за мной стоял надзиратель. Они подошли к нему и бросили под ноги ножи. «Веди в тюрьму, мы убили Петра». Преступный мир живет своими законами, своей особой жизнью. Убив человека из своего круга, убийцы вынуждены искать защиты у лагерного начальства, дабы избежать мести друзей убитого. Их отправят в тюрьму, затем осудят на новый срок и, что самое главное для них, отправят в другой лагерь. Но за убийцами потянется «хвост» по всем лагерям, где они будут отбывать наказание. Поэтому наиболее «заслуженные» уголовники имели свою «охрану». Правда, иногда они сами или их охрана совершали ошибку и... в мгновение ока сводились счеты.

Жестоко расправлялись зеки с доносчиками и сексотами. Так был «убран» помощник Анатолия Клименко за явную и верную «службу». Утром, до сигнала подъема, в секцию вошли три человека с завязанными лицами. Они перерезали провода к лампам и железными ломами нанесли Клименко несколько ударов по голове. Его положили в лазарет, а несколько человек, состоящих в черных списках, отправили в БУР. Месяца через четыре его выписали и, как ни странно, он вернулся в бригаду. Вскоре его все же прикончили.

Убили Рабиновича, у которого скоро должен был кончиться срок. Товарищи, знавшие его еще по руднику, единодушно уверяли, что он не состоял в числе тех, кто давал о зеках сведения, угодные «оперу» для создания нового дела.

Венгерского капитана Фрица из личной охраны Хорти — так он сам любил себя рекомендовать — убили за грубость и жестокость. Фриц, пользуясь своим особым положением в лагере, не брезговал набить морду зеку.

Многие погибали из-за отсутствия охраны труда. Так, одного немца убило током при сварке конструкции в тресте «Стальконструкция». От поражения

 

током погиб литовец Антонус, великолепнейший слесарь и прекраснейший человек. Погиб, наступив на оголенный провод, японский военный летчик Мацу мот о.

После 1945 года в нашем лагере размещались японские военнопленные. В 1948—1949 годах многих репатриировали и в лагере осталось всего несколько японцев. С Мацумото я спал рядом на нарах более года. Мы вместе столовались и по-лагерному были «корешами». По-русски он знал буквально несколько слов, а я ло-японски — ни звука. И все же мы умудрялись договориться о продаже пайки хлеба и покупке на вырученные деньги махорки. Это было время, когда мы работали в ударной бригаде и получали до одного килограмма хлеба в день вместо обычных 600 граммов. Его рассказы о войне, главным образом с помощью жестов, были весьма выразительны. Он участвовал в налете на Перл-Харбор. После налета часть самолетов не могла сесть на авианосец. Этого мы понять не могли, хотя и расшифровывали его рассказ всей бригадой. Много лет спустя, прочитав о налете на Перл-Харбор, я понял, что, кроме авианосных самолетов, часть самолетов базировалась на простых кораблях и запускалась с помощью катапульты. Мацумото, или просто Микки—так его звали в бригаде, был не лишен артистических способностей. Однажды он продемонстрировал нам танец самураев с мечом. Половая щетка заменила ему мечь. Маленький, в черном костюме, с пришитыми на нем четырьмя номерами, он все же сумел, несмотря на полное отсутствие представлений о хореографии, создать впечатление силы и внутреннего благородства и в то же время какой-то таинственности в образе древнего самурая.

Очаровательны были его рассказы о войне в Индокитае с англичанами, о том, как пришли «...большие Мяу-Мяу» (очевидно это были тигры) и выгнали целый взвод японцев из казармы, было там «много, много воды» и много крокодилов, при этом Микки соединял ладони и открывал и закрывал их, изображая пасть

крокодила. Бригада любила Микки. В особенности он снискал себе уважение после победы над одним зеком.

В столовой не хватало табуреток. Микки, как всегда, прибежал туда раньше меня и занял две табуретки. Один из западных украинцев, здоровенный, неуклюжий и малоподвижный парень, вырвал одну из табуреток. Микки схватил его за руку и вывел из столовой. Потом Микки объяснил, что в столовой драться нехорошо. Спор решили разрешить поединком. Как потом рассказывали очевидцы, не прошло и минуты, как «западник» лежал на земле. Микки погрозил ему пальцем и вернулся в столовую. Вскоре появился смущенный украинец. Микки показал на него пальцем и покачал сочувственно головой. Вообще же японцы его сторонились. Я как-то спросил другого представителя Страны восходящего солнца — Хому, почему они недолюбливают Мацумото. К этому времени Хому уже порядочно говорил по-русски. Самое серьезное обвинение, выдвинутое им, состояло в том, что Микки не должен был танцевать перед нами танец самураев: «он офицер, а не артист». А кто из нас знал, что Микки офицер, и какое это имело значение.

Микки бежал по очень крутой железной лестнице, поскользнулся и, желая удержаться, наступил на электрический провод. Его ударило током и бросило на лестницу. Он покатился и ударился затылком о ступеньку. Через три месяца его привезли из больницы к нам в зону. Бедный Микки лежал парализованный в санчасти. Он узнал меня и слезы покатились по его щекам. «Отец, отец, завтра меня этап». Больше в запасе у него не было слов.

На следующий день, когда мы были на работе, его отправили в инвалидный лагерь в Долинку, где он и умер.

С Хому у нас состоялся интересный разговор незадолго до его освобождения из лагеря в 1955 году. Ему предложили остаться в СССР и поехать на целину. «Львович, я уже почти десять лет не был дома. Если

 

я вернусь на родину, то меня посадят как русского шпиона. Я ничего не смогу доказать. Нет, я лучше поеду на целину».

Несколько выделялся среди японцев Ямас, бывший журналист. В нем чувствовалась глубокая культура и интеллигентность, а знание нескольких языков убеждало в этом.

Как-то зимой мне прислали из дома килограмм рису. Я знал, что у японцев предстоит какой-то праздник, и решил отдать им рис, так как один я его все равно есть не стал бы. Так совершенно случайно до конца своего пребывания в лагере я снискал себе верных друзей, заботливых, внимательных и безусловно честных — лучших товарищей нечего было и желать.

Несчастье в жензоне. Одна из женщин залезла на крутую крышу вышки, чтобы привести ее в порядок и покрасить. Стрелка не было, и трубники и сталевары, осмелев, подошли к вышке и завели обычный «салонный» разговор: «Откуда? Сколько дали?» и т.д. Забыты крыша и трубы — еще бы, ведь такие моменты бывают раз в год или в несколько лет. Заговорившись, женщина стала скользить по крыше и инстинктивно схватилась за оголенный силовой провод. Ее ударяет током, и она падает с высоты второго этажа к нам в зону.

Бедняга лежит на земле, потеряв сознание. Несколько человек бросаются в медпункт за врачом и носилками. У нее переломан таз, и она вышла из больницы, по нашим сведениям, через два месяца. Начальство выделяет другую женщину. Через полчаса повторяется та же самая история. Но на этот раз женщина не в состоянии оторвать рук от провода. Ее карежит у нас на глазах, а мы ничего не можем сделать, так как выключатель находится вне зоны и лестниц, разумеется, у нас нет. К ее счастью, несколько слесарей работали в жензоне неподалеку от места происшествия. Им удалось с трудом оторвать ее. С койки она встала лишь через несколько месяцев.

Эти минуты за баландой у печки отданы воспоминаниям. Наш постоянный партнер по готовке—Курт

 

рассказывает о наказании «вне лагеря». Оно сводится к следующему. Вас возят из одного лагеря в другой. Лагерь вас не принимает и переадресует в третий и т.д. Вы становитесь вечным скитальцем, пока где-нибудь на этапе не отдадите богу свою грешную душу. Всякий, кто испытал дальний этап, хорошо представляет цену этого наказания. В частности, Курта спасло то обстоятельство, что этап, в котором он находился, замерз в дороге где-то на сибирской магистрали. Курта, как одного из оставшихся в живых, отправили в женский лагерь, находившийся неподалеку. Это было его спасением. Через три месяца, по выздоровлении, его перевели в Мариинские лагеря, откуда он и приехал к нам в Джезказган. Разговор с Куртом напомнил о Викентиче. Викентич был старым зеком, до 1941 года работал в американском посольстве переводчиком. В первые дни войны он провожал американскую дипломатическую миссию и был арестован прямо на вокзале. Его обвинили в шпионаже и осудили на 25 лет лагерей. На одном из этапов, глубокой осенью 1941 года, он встретился с группой генералов, арестованных после поражений первых месяцев войны. Среди них был дважды Герой Советского Союза, герой испанской войны Смушкевич. В Саратове, в тюремном лазарете, он познакомился с умирающим академиком Вавиловым, который представился следующим образом: «Бывший академик Вавилов, а теперь, по словам следователя, куча дерьма». Викентич прекрасно владел двумя языками и ухитрялся изучать в лагере еще испанский и казахский языки.

Зек — бывший полковник, который варил рядом с нами кашу в консервной банке, пристроенной на двух кирпичах, прислушивался к нашему разговору с Куртом. Неожиданно он начал рассказывать о себе. Раненный под Изюмом, он попал в окружение и был взят в плен. Его отвезли в Германию. Два раза пытался бежать, и оба раза—неудачно. В последний раз они с напарником решили бежать во время раздачи обеденной баланды, всегда происходившей шумно

 

и неорганизованно. Конвоир отвлекся для наведения порядка. Они нахально бросились бежать по вырытому вдоль аллеи кювету. В конце аллеи находилась большая клумба. Беглецы, естественно, побежали по клумбе. Два немца-конвоира, добежав до клумбы, остановились, пошептались и побежали по дорожке, огибающей клумбу. Всемирно известная немецкая аккуратность. Полковника за побег отправили в Бу-хенвальд. Дожил до прихода Советской Армии. Возвратился домой и был демобилизован, хотя окончил в прошлом академию генштаба. На работу смог устроиться лишь в торговой сети. В 1948 был арестован и обвинен в работе на немцев, так как не смог объяснить, почему после второго побега не был расстрелян, и получил 25 лет лагерей. Я работал с ним около двух лет. Человек он был честный и порядочный. Все происходящее в стране он считал лишь недоразумением, которое должно обязательно рассеяться. Он дожил до освобождения.

Калейдоскоп событий, людей, судеб... Вот Хло-довский. Отец—полковник царской армии. Ребенком Хлодовского вывезли в 1921 году в Югославию. В 1945 году, по занятии Югославии Советской Армией, отец был расстрелян, а его самого осудили на 25 лет лагерей — яблоко от яблони недалеко падает — и отправили в Джезказган. В 1953 году ему предложили работать на нашу разведку в обмен на освобождение. Он отказался. По освобождении из лагеря в 1956 году Хлодовский предпринимал попытки выехать из СССР. Ему долго отказывали. При Хрущеве его отец был реабилитирован. Сам он долго работал сантехником — специальность, которую он получил в лагере — в Днепропетровске и Львове. В 1956 году он, наконец. получил разрешение на выезд и уехал в Австрию.

Рерих — инженер-электрик. Во время войны в оккупированном Днепропетровске пустил трамвай. После войны за сотрудничество с немцами получил 25 лет. Когда началось восстановление Куйбышевской ГЭС, его перевели из нашего лагеря на стройку.

Переводчик Тенно — эстонец. Во время войны

 

работал в Мурманске. В 1948 году арестован по обвинению в шпионаже и осужден на 25 лет. Рассказывал, что во время войны в Мурманске работало много девушек-переводчиц, которых по ее окончании осудили за шпионаж и отправили в лагеря.

Неискушенному лагернику кажется, что лучшего положения, чем лагерный врач, трудно вообразить. Чистая кровать вместо нар, уважение лагерников, несравненно более сытый стол. Тем не менее положение лагерного врача, пожалуй, было одним из самых сложных. Чтобы получить должность, надо быть в хороших отношениях с нарядчиком и уметь ладить с начальством. Для заключенных врач — одна из могущественных фигур лагерного конклава. От него зависит освобождение от работы и иногда от этапа. Словом, врачу надо было уметь ладить с зеками и с начальством. Среди зеков находились такие, которым, отказывая, надо прежде подумать о дальнейшем своем бренном существовании. Самой яркой фигурой из лагерных «лекарей» был Хуан Фустер, испанец, коммунист. Лет сорока пяти, небольшого роста, порывистый в движениях — что придавало ему вид решительного человека — с худым, красивым лицом испанского гидальго. Его жизнь была полна романтики. Он был главным врачом испанской революционной армии. После поражения ему пришлось покинуть Испанию и осесть в Москве. Свободолюбивый по природе, он не мог ужиться при культе и решил покинуть СССР. Связавшись с сотрудником представительства одной из стран Южной Америки, Фустер попросил переправить его письмо через диппочту. Человек, у которого было письмо Фустера, переправлялся за границу несколько странным образом — в сундуке; разумеется, это обстоятельство определялось вовсе не письмом. В самолете сундук поставили на «попа». Бедняга—думаю не без вмешательства нашей разведки — очутился вниз головой. Он так терпел недолго, начал стучать и привлек внимание пассажиров. Самолет вернулся, сундук был вскрыт и неудачливый «гонец» арестован. Письмо бедного

 

Хуана прочли, и он получил двадцатипятилетнюю «дозу». Заключенные уважали Фустера—по слухам, он был первоклассным хирургом. Частенько ему приходилось бывать в жензоне. Темпераментный «гидальго» нашел себе не менее темпераментную подругу. Раз он дежурил ночью. К «дежурству» была привлечена и его подруга. В лазарет зашел начальник санчасти лагеря, видимо, кем-то предупрежденный о «дежурстве». Открыв хирургический кабинет — святая святых, — он увидел обоих действующих лиц в костюмах Адама и Евы. Скандал. Фустера отвели прямо в лагерный карцер — «кандей». Через несколько дней понадобилось сделать операцию, и дон Хуан был освобожден.

Подруга Фустера — назовем ее Надей — во время войны вышла замуж за английского летчика. По окончании войны она, после настоятельных просьб англичан, была привезена к мужу. Пуританский образ жизни англичан ей не понравился и она с трудом вернулась на родину. Здесь ее поступок оценили несколько иначе и неоскудевающей рукой «выдали» 25 лет. После смерти «вождя» Надю вызвали в Москву и предложили в обмен на освобождение Фустера выступить в газете и заклеймить позором своего мужа-англичанина и заодно всю старую Англию. Надя согласилась. Вскоре счастливая пара очутилась в Москве. Примерно через год Фустер вместе с Надей перебрались в Испанию. Перебраться им помог другой испанец из нашего лагеря — военнопленный из «Голубой дивизии». Но их союз, хотя и скрепленный лагерными «узами», оказался непродолжительным. Семья у Фустера придерживалась строгих католических правил: Надя при посредстве индийского посольства вернулась домой.

В одно прекрасное время наш хоздвор потряс «кризис». Изготовление изоляторов кончилось, графины не нашли рынка сбыта, оконное стекло явно не получалось. Шли только трубы и всевозможные литейные работы. Хоздвор получил большой заказ на люки канализационных колодцев. Сырье изыскивалось с трудом. Поломали все радиаторы, которые удалось обнаружить в зоне. Нас выручили кронштейны из

 

первоклассного чугуна. Литье было чудесное, с английской маркой. Откуда были кронштейны — нетрудно догадаться: обогатительная фабрика часть оборудования получала из Англии. Наша литейная выполнила заказ и сдала люки на ту же фабрику. Заказы кончились. На стеклозаводе началась безработица. Стеклодувы, вдоволь наглотавшись газа, мечтали перейти в другую бригаду.

По хоздвору начали шнырять кладовщики. Осмотрели наши бараки и снова превратили их в склады под капусту. Нас поместили в самый старый барак в зоне. С нас нечего было взять, и мы стали последними людьми в лагере. Как-то ночью обломились бревна нар. Я спал крайним, бревно упало на тумбочку, продольный брус оказался в десяти сантиметрах от моей головы. Народ с криком бросился поднимать нары, полагая что троим пришел конец. К счастью, все кончилось благополучно. В хоздворе стало пусто. Генераторы не работали, ветряк не вращался, печь Фурко — наша гордость — стояла ни разу не приведенная в действие. Утром стали проводиться разводы. Всю нашу бригаду отправили на каменный карьер. Выдали кирки, и мы начали долбить камень. Так продолжалось с месяц. Но вот появились заказы. задымилась литейка, слесари наладили производство замков, трубники занялись своими делами—хоздвор ожил.

Совершенно внезапно Бауса вызвали на этап. Для нас это было подобно разорвавшейся бомбе. В дни этапов разговоры только о нем. Тяжело расставаться с приятелями, с которыми было суждено претерпеть много лагерного горя, с которыми делились и пайкой, и затяжкой махорки и с которыми годами спали вместе на нарах, согревая друг друга. При расставании старались снабдить уезжавшего сахаром, лишними теплыми рукавичками, портянками. Мы могли только догадываться, куда готовят этап.

В зависимости от получаемого со склада рациона прикидывали, сколько времени придется страдать в душных вагонах, иногда удавалось узнать и место назначения. Тяжко терять друга и почти всегда безвозвратно. Бывшего нашего кумира заменил Саша Кущ,

 

в прошлом инженер-литейщик из Запорожья. Если верить Саше, а он умел потравить, во времена оккупации он открыл маленькую литейную мастерскую и поставлял немцам небольшие отливки. В том числе и небольшие разъемные окопные печи для поддержания бодрости и тепла в душонках «завоевателей», порядочно уже поостывших. За эти грехи Кущ отхватил полную «катушку», т. е. 25 лет. Худенький, юркий, с маленькими, пронизывающими собеседника глазками, он оказался достойным преемником Бауса и скоро завоевал авторитет начальства. Он умел ладить с начальством, и с заключенными, и нам при нем, пожалуй, жилось легче, чем при Баусе, — не было штурмовщины.

Много страшных картин увидели мы, работая на хоздворе. Больше всего меня поразили рассказы о том, что умерших арестантов проносили через хоздвор не в обычных гробах, а в длинных ящиках, сбитых из четырех досок. Перед выносом из зоны крышка приподнималась и труп прокалывался штыком, дабы убедиться, что заключенный действительно отдал богу душу и не предпринял побег.

Невольно вспомнились строки из «Редингтонской тюрьмы» О. Уайльда:

Там взвешенный до грамма хлеб

Крошится, как песок,

Сочится слизью по губам

Гнилой воды глоток,

Там бродит Сон, не в силах лечь

И проклиная рок...

Глядит в глазок чужой зрачок.

Безжалостный, как плеть.

Там, позабытые людьми,

Должны мы околеть,

Там суждено нам вечно гнить,

Чтоб заживо истлеть...

А мертвый, высунув язык,

В жгутах лиловых жил,

Все ждет того, кто светлый Рай

Разбойнику открыл,

Того, кто все грехи людей

Голгофой искупил.