- 5 -

Этой грусти теперь не рассеять

Гулким эхом прожитых лет.

(Подражание С. Есенину)

 

Глава 1

Начало жизненного пути

 

Родился я 3 (16) августа 1917 года в селе Тамбовке Новоузенского уезда Самарской губернии (после революции — Федоровского района Саратовской области). Этот год был переходным между Февральской демократической революцией и Октябрьским большевистским переворотом.

Моя родина представляет собой обширную безлесную равнину Саратовского Заволжья, где в средние века паслись табуны лошадей Астраханской Золотой орды, а ковыльные просторы топтала конница Чингисхана и Батыя. Эта территория издавна славилась богатыми черноземами, благоприятными для земледелия, что привлекало внимание крестьян густонаселенных центральных губерний России.

Согласно Указу Екатерины Второй, начиная с конца XVIII века Заволжье стали заселять немецкие колонисты из Германии и русские крестьяне из Тамбовской, Пензенской, Калужской и других губерний Российской империи. Все переселенцы получили тогда денежные ссуды на обустройство и освобождались от налогов на десять лет, что и предопределило быстрый рост населенных пунктов по берегам тихих речек и освоение плодородных залежных земель. Уже в начале XIX века здесь насчитывались сотни русских сел с названиями Тамбовка, Пензенка, Калуга, Федоровка и др., а также немецких — Лилиенфельд, Бальцер, Гнаденфлюр, Урбах и т.п. Русские чтили православ-

 

- 6 -

ную веру и патриархальные устои жизни, отмечали все праздники, не забывая свои народные обычаи, включая кулачные бои. Католики-немцы также сохраняли древние обычаи прежней родины, но были более уравновешенными по характеру и экономными в быту. Те и другие, хотя и селились особняком и никогда не были особенно близки, работали не покладая рук, стремились к обогащению и накопительству ради своих семей и последующих поколений.

Накануне Первой мировой войны в Тамбовке было около 500 дворов, церковь, две школы, больница, несколько торговых лавок и сельская управа. Мой отец Никифор Андрианович (1880 года рождения) был малограмотным, но сильным и здоровым мужиком со своенравным характером. Он уже в молодости не поладил со своим отцом Андрианом Васильевичем (1852 года рождения), а также с младшим братом Терентием, что и привело к семейной размолвке. В возрасте 18 лет отец покинул родной дом, уехал на Волгу в г.Покровск и устроился там грузчиком на пристани. Накопив немного денег, он в 1904 году возвратился в Тамбовку, купил приличную избу с надворными постройками, а также лошадь, корову и в том же году женился на молодой девушке 18 лет — Аграфене Семеновне Бугровой из села Липовка.

Их спокойная семейная жизнь продолжалась до 1914 года. В 1906 году у них родилась дочь, названная Марией, а через два года сын Григорий. Позже родился еще один сын по имени Ваня, который умер, не достигнув двух лет, а в 1914 году появился мальчик Сережа. В начале войны с Германией отца отправили на фронт, и мать с малышами одна занималась своим хозяйством. Через год отец отличился в рукопашном бою и был награжден серебряной медалью "За храбрость". Эта дорогая реликвия хранилась потом в семье до 1931 -го голодного года, когда ее продали в "Торгсине", выручив за нее целый пуд муки. Затем отец был серьезно ранен (шрапнелью ему раздробило пятку левой ноги) и лечился в госпитале, а в начале 1916 года вернулся на костылях домой.

Жизнь семьи становилась труднее: не хватало хлеба и продуктов, стало сложно содержать домашний скот. 1917-й год в Тамбовке прошел относительно спокойно, однако в семье появился я, что прибавило маме новых забот. В 1918 году началась пора "военного коммунизма", когда продотряды отбирали хлеб и люди голодали, а в Тамбовке разразился сыпной тиф. Мама потом говорила, что вся семья переболела, кроме меня —годовалого в то время ребенка. Меропри-

 

- 7 -

ятия Советской власти коснулись и нашей глубинки: у крестьян отбирали хлеб по продразверстке, экспроприировали имущество у "буржуев"— из числа зажиточных мужиков, арестовывали и отправляли в тюрьмы бывших чиновников и т.п.

В 1921 году все лето не было дождей, солнце выжгло поля и огороды, и в Заволжье начался небывалый голод. Погибал скот, умирали люди, беженцы покидали Тамбовку. В наших краях открылись филиалы Международного комитета помощи голодающим под эгидой США — "А Р А", доставлявшего в Россию различные продукты, однако до нас они не дошли и, вероятно, были разворованы советскими чиновниками.

Полсотни тамбовских мужиков, включая моего отца, решили ради спасения детей переехать с семьями на Украину, где голода не было. И вот целый караван повозок, запряженных истощавшими лошадьми, двинулся на запад, везя с собой неказистую домашнюю утварь. Пароконная телега отца, кроме пожиток, везла семью из шести душ. Ехали в светлое время суток, останавливаясь по пути для подкормки коней и собирания милости. Много сложностей было на переправах через Волгу, Иловлю и Дон. Не избежали мы и дикой экспроприации со стороны белых и красных военных отрядов, которые забирали хороших коней в "обмен" на доходящих кляч. Ни мольбы, ни слезы не признавались вояками: гражданская война требовала жертв. Некоторые семьи, оставшиеся без трудоспособных лошадей, вынуждены были оставаться у казаков в донских деревнях, страшно обнищавших в ту горячую пору.

Последняя переправа через водный рубеж — через Северный Донец, и наш табор достиг, наконец, земли обетованной, которой нашим мужикам представлялась Украина. В основном такие надежды оправдались. Двигаясь дальше, караван начал заметно уменьшаться, поскольку многие повозки оставались на поселение в попутных деревнях. Мой отец двинулся дальше — курсом на Полтаву, которую он считал хлебным местом. Полтавский комитет по делам беженцев, куда обратился отец, направил нас на север в "мисто Зеньков", что в 70 км от Полтавы.

Все сказанное выше во многом сохранилось в моей памяти по рассказу матери, а последующая жизнь вспоминается мною зрительно. Следовательно, в пятилетнем возрасте я начал полностью воспринимать окружающий меня мир.

До сих пор жизнь в Зенькове представляется мне в ярких и живых

 

- 8 -

картинках. По команде председателя (или комиссара?) "миста" нас поместили вблизи реки в настоящий барский особняк, в котором было около десятка жилых комнат, большая застекленная веранда, разная мебель, включая кровати, столы, стулья, шкафы и даже сундуки (хотя и пустые). Усадьба имела много надворных построек и большой фруктовый сад. Позже отец спрашивал у соседей — почему никто из горожан не занял этот пустующий дом? Ответ был краток: если вернется хозяин этого дома, то незаконным жильцам не поздоровится! Но отец не рассчитывал жить здесь долго, а потому скомандовал нам разгружать повозку; сам распряг лошадь (вторую он продал в Полтаве). Главным составляющим багажа были чугунки, две кастрюли, несколько эмалированных мисок и кружек, а самое ценное — фигурный посеребренный самовар, купленный отцом еще в день женитьбы в Покровске. Самовар считался семейной реликвией и всегда блестел, как новый.

На другой день мама, взяв меня с собой как самого младшего, пошла по соседним домам собирать милостыню (в дороге это было у нас обычным занятием). На нашу радость, люди не отказывали в этом, и мы принесли домой хлеб, картошку и что-то мясное. Отца определили на работу возчиком райпотребсоюза, и он стал каждую неделю ездить с обозом за товарами в Полтаву. Жизнь семьи становилась сытной и спокойной, хотя вечерами мы и вспоминали родную Тамбовку. Я стал активно общаться с хлопцами из соседних домов, ходил с ними на реку купаться, а затем и освоил украинскую речь. Григорий присматривал за конем, Мария помогала богатой соседке убирать во дворе и доить коров, а мама хозяйничала в панском доме.

Столь идиллическое бытие продолжалось до конца 1923 года, когда в Зенькове произошло драматическое событие. Зимней порой мой отец с двумя возчиками и экспедитором возвращались с обозом из Полтавы. В лесу на них напали бандиты, раздели донага экспедитора (он был коммунистом), привязали его к дереву, а возчикам дали команду "тикать до дому". Примерно через час возчики добрались до Зенькова и известили милицию, но нападавших на месте ограбления уже не было: они исчезли вместе с обозом (в городе говорили, что это дело отряда Перехреста). Тогда для борьбы с бандой в городе дислоцировалась воинская часть красноармейцев. Но через 2-3 месяца банда Перехреста заинтересовалась и нашей семьей. Как-то ночью бандиты проникли через веранду к запертой на щеколду двери, взломали ее и ворвались в зал. Последовала коман-

 

- 9 -

да — "Руки вверх!", а затем трое начали обыскивать комнаты; старший же стал допрашивать хозяина семейства. Во время взламывания двери я с Сережей так перепугался, что мы залезли в панский пустой шкаф и притихли там. Между тем к отцу после общих разговоров — откуда и зачем приехали на Украину, последовал главный вопрос: "Кто из близких родных служит в Красной армии?" Отец сразу же ответил, что у коммунистов в армии никто не служит, а его старшему сыну пока 14 лет. Затем предводитель группы заявил: "В случае, если мы найдем при обыске фотографию вашего старшего сына — красноармейца, то расстреляем всю семью!" Бандиты перевернули все вещи, ящики и сундуки, но ничего подобного не нашли, хотя в панском шкафу обнаружили двух пацанов. Сначала они направили на нас дула револьверов, но, увидя, что это дети, рассмеялись и предложили вылезти из укрытия. После тщательного "шмона" бандиты подобрели, поговорили между собой по-украински, и тогда главный из них заявил: "Не обижайтесь на нас, мы выполняли поручение руководства! Жить в Зенькове — живите, но не имейте при себе оружия и никому не говорите, что мы у вас были!" Его помощник добавил: "3айдите завтра в пятый дом по вашей улице справа — и там Оксана передаст вам муку". После их ухода из дома в саду продолжались разговоры, а перед рассветом стало тихо, и лишь после этого наша семья вышла из оцепенения. Отец успокаивал всех, как умел, в частности он сказал: "Счастье, что они были трезвыми и не наделали глупостей. Иначе могли расстрелять неповинных людей".

Когда утро озарилось солнечным светом, отец дал команду собирать все пожитки и грузить их в телегу. Эта процедура не потребовала много времени: Григорий запряг нашего мерина в дышло двуконной телеги, и мы быстренько покинули гостеприимный городок, жители которого, как могли, помогали беженцам. Увидя меня, один из товарищей по уличным играм спросил, куда мы едем, а я ответил ему, что на родину.

В то время было опубликовано постановление Советского правительства о бесплатном возвращении беженцев к местам постоянного жительства. В Полтаве, куда отец привез семью, он получил квиток на проезд в товарном вагоне. Мы погрузились в один из них, предварительно продав коня и телегу за бесценок, и тронулись в путь. Дорога оказалась утомительной и длинной, заняв более двух недель, поскольку товарные поезда простаивали на многих станциях сутками.

 

- 10 -

Недели через две наш вагон остановился на станции Урбах, что в 12 километрах от родной Тамбовки.

Так закончилось мое первое путешествие, которое я хорошо запомнил. Слава Богу, что прошло сравнительно благополучно, если не считать почти полной утраты имущества ранее нажитого родителями. Кстати, оставшийся домашний скарб мы везли из Урбаха на предусмотрительно купленной отцом в Полтаве двухколесной тачке с дышлом для двух человек.

Прибыв в Тамбовку, мы временно приютились у дяди Терентия с дедом Андрианом, которые вместе с отцом пошли в сельсовет с просьбой оказать помощь нашей семье. Сельское начальство с пониманием отнеслось к этой просьбе и предоставило нам свободную усадьбу с жилой землянкой, а также участок пахотной и луговой земли на каждого члена семейства. Мы снова стали полноправными крестьянами сельской общины, которая тогда еще существовала по давней традиции. Однако в Поволжье были заметные перемены. Во-первых, Тамбовка уже входила в состав Автономной Советской социалистической республики Немцев Поволжья, а во-вторых — в городах и селах бурно развивались идеи НЭПа.

На первое время отцовские родные выделили нам из своих запасов основные продукты питания, включая зерно, муку, картофель, овощи, масло, мясо и т.п.; в общем жизнь улыбнулась нам. И надо было немедленно включаться в работу. Все члены нашей семьи пристроились на разных рабочих местах: отец — сторожем в сельскую больницу, там же стала работать после окончания медкурсов Мария — в качестве медсестры. Григорий сначала помогал в хозяйстве дяде Терентию, а затем перешел в кузницу дяди Вани (маминого брата) молотобойцем, с расчетом на ближайшее будущее стать мастером-кузнецом и открыть свою кузницу. Сережа поступил во второй класс семилетней школы, а с ним увязался и я, хотя в первый класс тогда принимали только восьмилетних (мне же было семь). Учительница, уверенная в том, что школа мне быстро надоест, разрешила приходить в ее класс. Однако учеба мне понравилась, и меня признали законным первоклассником (а Сережа вскоре умер от скарлатины).

Между тем в стране полностью исчезли из обращения бумажные деньги миллионы. Их заменили полновесные госбанковские рубли и червонцы, в том числе и золотые. Частное предпринимательство и всесильная личная инициатива охватили все стороны хозяйственной и торговой деятельности общества, включая провинциальное Завол-

 

- 11 -

жье. Жители Тамбовки расширяли посевные площади, вводили севообороты, увеличивали поголовье скота и птицы и строили добротные дома, скотные дворы, амбары и даже ветряные мельницы.

Люди постепенно стали забывать продразверстку, хлебные карточки и пустые полки в магазинах. Цены на продукты и промтовары стремительно падали, что было выгодно малообеспеченным слоям населения. Скажем, мой отец-сторож при заработке 18 рублей в месяц мог купить корову, либо десяток овец, либо пять пар кожаных сапог, не говоря уже о продуктах (масло стоило 50 коп. за кг, хлеб — 5 коп., яйца — 10 коп. за десяток и т.п.).

В Тамбовке капитально отремонтировали школы и больницу, построили клуб и избу-читальню. Работали драмкружок, любительский струнный оркестр (и я играл в нем на балалайке). Нормализовалось богослужение в церкви, и православные прихожане воспрянули сердцем и душой. Участились нарядные свадьбы, заметно прибавилось детское население. В нашей семье также произошло прибавление: в 1926 году родилась моя младшая сестра Евгения.

В 1928 году наша семья закончила постройку дома, конюшни и придворного забора. В хозяйстве появились две коровы, овцы, свиньи, куры, приусадебный огород и т.п. Что касается подушевых земельных наделов, то отец ежегодно сдавал их в аренду нуждающимся в земле крестьянам, а взамен получал потребное для семьи количество пшеницы, проса и гороха. У всех членов семьи появились разнообразные обновки, начиная с зимней одежды и кончая костюмами, рубашками и женскими платьями. В школе у меня были заметные успехи в учебе. Помню, когда заболела учительница первого класса, то мне, ученику 4-го класса, предложили проводить занятия с первоклассниками, что я и делал.

На семейном совете обсуждался вопрос о моей судьбе после окончания семилетки. Поскольку через 4-6 лет Григорий должен был открыть свою кузницу, мне советовали стать у него молотобойцем, чтобы быть затем хорошим мастером-кузнецом (как дядя Ваня в Липовке). Но меня не радовала такая перспектива: я интересовался... камнями, собирая на реке разноцветные гальки и пытаясь определить их свойства и названия. Старшие в доме называли меня "ученым кислых щей", но согласились с идеей моего поступления в будущем в университет...

В селах нашего района, заселенного русскими, празднование Пасхи, Рождества, а также посты соблюдались почти всеми сельчанами. По-

 

- 12 -

мню, вечером перед Святой Пасхой отец уходил с куличами и пасхой в церковь на Всенощное Богослужение, а рано-рано возвращался домой, где его ждала вся семья в сборе. Мама, всю ночь готовившая всякие вкусные угощения, ставила на праздничный стол мясные блюда, холодец, крашеные яйца, пироги и даже копчености. Отец и вся семья усаживались за стол и все, похудевшие за время поста, в приподнятом праздничном настроении и с большим аппетитом насыщались заработанной своим трудом и ниспосланной Всевышним пищей.

Сельская жизнь наполнялась новым или забытым старым содержанием. Весной, в майские и пасхальные праздники, устраивались массовые гуляния молодежи, сопровождаемые песнями и танцами. Зимой по вечерам проводились "посиделки" с шутками и прибаутками, направленными на знакомство будущих возможных женихов и невест. Были и танцы под звенящие звуки саратовской гармошки. Запомнились праздничные ярмарки на площади у сельской церкви, на которых, кроме своих односельчан, появлялось много приезжего люда. Торговые ряды были буквально завалены различными продуктами и промтоварами. Сколько было разных пирогов, колбас, окороков, сладостей и вин!

Как правило, все большие праздники завершались под вечер шумными и, на первый взгляд, страшноватыми кулачными боями между селами (Тамбовкой и Калугой) или внутри села — между отдельными улицами. "Кулачки" обычно начинали подростки призывами: "Стой! Стой!" Их сменяли потом молодые ребята, а затем известные в селе сильные и ловкие бойцы (в Тамбовке это были братья Просины и Бирюковы). Несмотря на установленные твердые правила ведения боя, случались серьезные травмы и разбитые физиономии. В мальчишеских боях в зимнее время, в частности на каникулах, я был непременным участником и иногда приходил домой с разбитым носом. Тогда мать громко ругала меня, называя "басурманом" и "шайтаном".

Вообще говоря, я был озорной и непослушный мальчишка, совершавший большие проступки. Например, мог без спроса залезть в погреб за молоком или сметаной. Были случаи, когда я воровал из нашего курятника по 3-5 яиц сразу, продавал их в ларьке по копейке за штуку и покупал на вырученные деньги конфеты "Раковая шейка" (на копейку три конфетки), а изредка — и папиросы "Северная Пальмира", которые вместе с одноклассниками раскуривал в кустах... Мама не замечала моих проказ, а если и замечала, то только грозила

 

- 13 -

пальцем, считая, вероятно, их простыми детскими шалостями. Это меня огорчало, и я вспоминал Бога, ходил исповедоваться к батюшке (кстати, одна из его дочерей училась со мной) и открывал ему свои грехи, а позже принимал причастие...

Большим увлечением на досуге, по ранним утрам, была у меня рыбалка. Я имел три удочки, сачок и набор крючков на разную рыбу. Особенно смело клевали окуньки и пискари, менее активно красноперки и караси, совсем робко — лини. За два-три часа удавалось наловить разнорыбья на целую уху. Не забуду, как однажды в глубокой заводи мне попался огромный линь и, если бы не сачок, он бы сорвался с крючка. Длина линя достигала полуметра, а вес — 3,5 кг, и дома все удивились такому улову. Линь был еще живой, и мы выпустили его в бочку с водой для коров. Он плавал в ней несколько дней, пока мать не зажарила его и не накормила вкусной рыбой всю семью.

Однако, справедливости ради, надо рассказать немного и о моих трудовых буднях в домашнем хозяйстве. В мою обязанность входила ежедневная уборка навоза в коровнике, а также очистка курятника от куриного помета. А по воскресеньям надо было поливать капусту и корнеплоды на огороде в долине реки, где я обычно совмещал приятное занятие с полезным: то носил ведром воду для полива, то купался в реке, интенсивно плавая и ныряя.

С 1930 годом связано максимальное расширение производства сельхозпродукции крестьянами нашего села. Площади посевов достигли 2,5 тысяч гектаров, поголовье — до 1000, а лошадей — более 800, овец и коз — свыше 5000 и т.д. Было много свиней, птицы, включая кур, уток и гусей. Сельхозпродуктами были завалены погреба и амбары, а предложение их на рынке значительно превышало спрос, что обусловило очередное снижение цен. Проходила и механизация крестьянских хозяйств, особенно из числа более крепких, которые приобретали молотилки, сенокосилки, жатки, сеялки, крупорушки и другие машины. Жизнь достигла своей высшей экономической точки, что называется — расцвета!

Стало заметно положительное влияние руководства АССР НП на экономику народного хозяйства республики. Все населенные пункты были телефонизированы, стали ремонтироваться проселочные и межрайонные дороги, появились 10- местные автотакси для перевозки пассажиров из республиканской столицы — г. Энгельса в крупные населенные пункты, включая и Тамбовку. Тогда же в Энгельсе от-

 

- 14 -

крылись первые немецкие вузы (педагогический и сельскохозяйственный институты).

Но, хотя крестьянская жизнь в Заволжье, как видим, становилась все более обеспеченной и содержательной, небо родины затянулось черными тучами. Большевистские громы и молнии внезапно обрушили на головы крестьянства гибельные стрелы. По бескрайним просторам страны прозвучал властный призыв Сталина о проведении всеобщей коллективизации крестьянских хозяйств и ликвидации кулачества как класса. В первую очередь эта директива коснулась южных областей Советского Союза — главной житницы страны, куда входит и Саратовская область, включая АССР Немцев Поволжья. Уже через пару дней в Тамбовке появился уполномоченный райкома в сопровождении двух спутников с наганами. На сельскую площадь собрали все взрослое население и после краткого вступления о "мудром решении вождя большевиков" объявили о создании села-колхоза, а крестьяне должны завтра же написать заявления с просьбой принять их в колхоз Мужики, сопя и ворча себе под нос (громко протестовать уже было нельзя), разошлись по домам. Во дворах всю ночь разносились мычание коров, визг свиней, блеяние овец и коз и даже конское ржание. Крестьяне резали принадлежащий им скот, который они нажили своим упорным трудом. Это неслучайно: ведь, по сути дела, коллективизация крестьян и ликвидация наиболее деятельной его части во имя построения социализма была преступной и грабительской акцией по отношению к сельским производителям — труженикам полей.

В нашем селе почти все мужики быстро оформили заявления о "добровольном" вступлении в колхоз и начали сгонять остатки поголовья скота во дворы бригад, организуемых в хозяйствах раскулаченных крестьян. Так было осуществлено "обобществление" частной собственности крестьян в коллективную.

Насколько тяжело оно проходило, можно оценить даже по состоянию животных, а не только людей. Спустя несколько недель новые колхозники, встречая своих бывших коров и коней, подкармливали их пучками сена или свежей травы, гладили их головы, и при этом животные узнавали своих хозяев и даже бежали им навстречу. Инстинкт частной собственности был, видимо, природным явлением и стал непреодолимым для большевистской идеологии...

Между тем процедура раскулачивания зажиточных крестьян осуществлялась грубо и жестоко. В каждый дом обреченных заходили

 

- 15 -

три "товарища", включая одного коммуниста (их в селе было очень мало) и двух активистов от "комбеда", и они объявляли о немедленном сборе с ручными вещами, а затем отправляли на сборный пункт в клубе. Таких семей оказалось в Тамбовке около 50. В их число попал и наш дядя Терентий, наживший себе при НЭПе паховую грыжу от непосильного труда в своем хозяйстве. Семьи раскулаченных садили в повозки и отправляли на станцию для погрузки в товарные вагоны, оставляли только лежачих больных и стариков. К числу последних относился и мой дед Андриан, проживавший у дяди Терентия (мой отец приютил деда в нашей избе). Имущество раскулаченных полностью экспроприировалось и отправлялось в казенный склад-амбар. Несколько крестьян не подали заявлений о вступлении в колхоз, и тогда их объявили "подкулачниками", обложили их хозяйства налогами, которые нельзя оплатить. Соответственно у них описывали имущество, продавали его с молотка и оставляли непокорных нищими!

Облик Тамбовки стал изменяться на глазах. На месте крестьянских домов местами остались лишь печные трубы и горки мусора. Колхозники, работая за неоплачиваемые трудодни, вынуждены были менять вещи на хлеб, поэтому одежда у всех обносилась. Дворы опустели и появились признаки голода...

В 1932 году вдвое сократились посевы и поголовье скота. Собранный неплохой урожай был полностью отправлен на элеваторы для выполнения государственного плана хлебозаготовок. Оставшийся скот голодал, поскольку не был заготовлен корм. Колхозники пытались уйти в города, но их не отпускали, а самовольно ушедших предавали суду. Наступившая, на беду сельчан, суровая зима полностью исключила возможность выживания, и как только пришла весна, женщины, старики и дети ринулись на еще мерзлые поля, чтобы собирать почерневшие колосья зерновых и бобовых. Потом все перешли на ловлю сусликов и хомяков, вылезших по весне из нор, даже ставили силки на ворон и голубей. Летом стали поедать кошек и собак. Не скрою, что мне очень нравилось мясо сусликов и голубей.

В целях "защиты" социалистической собственности летом 1932 года был издан Указ, согласно которому за собирание оставшихся после уборки урожая колосков приговаривали к 3-5 годам заключения. Люди гибли, как мухи, и я своими глазами видел, когда идущие по шпалам на ст. Урбах ошалелые от голода люди падали на землю, чтобы больше никогда не подняться...

 

- 16 -

Закончив весной 1932 года ШКМ-семилетку*, я выпросил у знакомого секретаря сельсовета справку о том, что я сын бедняка 1915 года рождения (вместо 1917 года), еду в Саратов для продолжения учебы. Простившись с изнуренными голодом родителями, я ушел на Урбах, где сел "зайцем" в проходящий товарный поезд, и прибыл в Саратов (к тому времени там жила моя сестра Мария с мужем-военнослужащим). К осени, ознакомившись с условиями приема на учебу в техникумы и рабфаки, я выбрал рабфак при госуниверситете и после собеседования поступил туда на второй курс. Меня поселили в общежитии в бывшей церкви, выдали карточку на 400 граммов хлеба в день и зачислили на стипендию по 25 рублей в месяц.

Учился я с большим желанием, проявляя приличные знания, и через два месяца был переведен на третий курс. Наша учебная группа включала в себя 30 человек, из которых половина были молодые ребята по 17-18 лет, а вторая половина — из зрелых мужчин по 30-35 лет (коммунисты, прошедшие горнило военного коммунизма и продразверстки, направленные на рабфак райкомами, согласно призыву -"Кадры решают все!"). Ребята недоедали, мерзли в аудиториях и в общежитии, но жили дружно и даже иногда принимали дозы водки с пивом, называвшиеся "ершом". Наши однокурсники-переростки были побогаче, так как получали денежные дотации.

Жизнь проходила в учебе и хлопотах по добыче съестного. Мне запомнился существовавший тогда метод бригадной сдачи экзаменов и зачетов. Бригада из пяти учащихся поручала это дело одному из тех, кто получше учился. Если он получал пятерку или четверку, то такая же оценка выставлялась остальным членам бригады. На этом методе чаще всего выигрывали зрелые сокурсники, поскольку некоторые из них имели низшее образование, притом давно все забыли. Ребята, сдавшие на "5", получали иногда от зрелых сокурсников "премиальные" в виде куска хлеба или рюмки водки. Трудно приходилось еще и потому, что в аудиториях было холодно. В здании бывшего банка, где размещался рабфак, надстраивался третий этаж, и отопительную систему отключили.

В июне 1933 года состоялся выпуск рабфаковцев. Выпускные экзамены начальство совместило с приемными экзаменами, но уже не в госуниверситет, а в планово-экономический институт, созданный на базе экономического факультета этого университета. Многие из раб-

 


* ШКМ — Школа крестьянской (позже колхозной) молодежи.

 

- 17 -

факовцев, включая меня, бурно возражали, но нам объяснили, что вновь созданный институт является приоритетным и его функционирование должно быть обеспечено любой ценой. После этого возражать стало опасно, и все смирились с таким произволом.

Занятия в сентябре начались уже в полностью реконструированном здании. В программе первого курса было много математики, физики, химии и, конечно же, гуманитарных дисциплин (история ВКП(б), политэкономия, диамат и т.п.). Я не забыл свою геологию и записался на свободное посещение лекций по минералогии, палеонтологии и общей геологии на геофаке университета. Студентам стали выдавать хлебные карточки по 500 граммов в день, а стипендия составила 40 рублей в месяц (мне дали повышенную — 50 рублей).

Городская жизнь была очень трудной и голодной. На базаре один килограмм хлеба стоил 10 рублей, картофель — 5 рублей и т.д. В студенческой столовой кормили пустыми щами из мерзлых овощей. За такой обед надо было платить один рубль. Население же голодало. В парках города по утрам случалось видеть трупы людей с развороченными челюстями — так бандиты добывали золото, выдергивая изо рта жертв золотые зубы. Помню, как однажды десятилетний пацан на "Верхнем базаре" выхватил из рук торговки кусок хлеба, тут же упал на землю вниз лицом и стал его есть. Когда "сердобольные" люди стали избивать паренька ногами и перевернули его, хлеба уже не было — он успел его проглотить. В подвалах и на чердаках коммуналок были ночлежки беспризорников, и милиция вместе со студентами-осодмильцами (общество "содействия милиции") систематически прочесывали эти притоны и отправляли ребятишек в детприемники, откуда они пытались убежать (и некоторые из них убегали).

В феврале 1934 года меня ожидал неприятный сюрприз. После занятий я был вызван во второй отдел, где военком сообщил мне и еще шестерым студентам о том, что завтра в 10.00 мы должны явиться на медкомиссию в военкомат. Все были в недоумении, спрашивали: "Почему? Зачем?" Но ответ был краток: "Там все узнаете!"

В военкомат, кроме наших студентов, пришло около 60 ребят из других вузов. Военком объявил о срочном наборе курсантов во вновь открытую Энгельсскую школу военных летчиков и о том, что "этой чести" партией удостоены лучшие комсомольцы-студенты нашего города. Меня такое "доверие", конечно, не устраивало, но и отказаться от военной службы по спецнабору было невозможно.

Медицинские обследования продолжались дня три, а потом сокра-

 

- 18 -

тившуюся наполовину группу студентов вызвали к первому секретарю обкома Криницкому (кстати, расстрелянному в 1938 году), где заседала мандатная комиссия, тщательно ознакомившаяся с биографией каждого из мобилизуемых. Некоторых студентов комиссия исключила, однако оставила меня как сына трудового народа.

Летная школа, расположенная за чертой г. Энгельса, обнесенная высоким забором с охраняемыми проходными воротами, отличалась новизной добротных учебных корпусов и казарм, между которыми была площадь для строевых занятий и клуб. Нас помыли в бане, одели в новое обмундирование, выдали со склада постельные принадлежности и отправили в сопровождении старшины в казармы, где разместили повзводно по 25-30 человек (это были учебные группы).

Питание в столовой после студенческой голодухи было вкусным и высококалорийным. Но дисциплина с первого дня оказалась суровой. С раннего утра и до позднего вечера раздавались команды: подъем, физзарядка, выход в столовую, учебные занятия, строевая подготовка, политчас, самоподготовка, групповые выходы на обед и ужин, чистка сапог и карабинов, оправка и наконец — отбой. Строевые занятия проводили помкомвзводы из пехотных частей, и им нравилось муштровать бывших студентов: они с удовольствием командовали "Направо! Налево! Кругом! Шагом марш!" и т.д. А проводившиеся для нас политчасы были примитивными, но зато спустя месяц, когда курсанты уходили в учебные классы, стали заметны следы обысков в тумбочках, постелях и чемоданах, якобы в поисках запрещенных книг, включая труды Троцкого.

В спецаудиториях мы изучали материальную часть истребителей И-5 и разведчиков Р-1, огневые средства самолетов, а также аэродинамику, физику, теорию самолетовождения и т.п. Помню, как однажды в суровую стужу весь личный состав авиашколы в почетном строю маршировал перед трибуной, на которой стоял командующий ВВС РККА командарм Алкснис, звучно приветствовавший нас, а мы отвечали ему громким "Ура! Ура!" (Через два года он был объявлен "немецким шпионом" и расстрелян).

Для меня, мечтавшего о земных и буквально связанных с землей науках, казенная военная карьера была неприемлемой, и я тяготился казарменной жизнью. Но однажды и тяжко поплатился за нее. Как-то после парада, в физкультурном зале я выполнял трудное упражнение, называемое "солнцем". Когда мои ноги оказались над турни-

 

- 19 -

ком, то руки непроизвольно оторвались, и я метров на пять улетел вперед, за пределы мягкого мата на полу. В результате оказалась разбитой чашечка колена левой ноги, и меня отправили в госпиталь, а потом комиссовали как непригодного для службы в авиации.

Вернувшись обратно в свой институт, я был восстановлен в прежней студенческой группе. Сначала я заметно хромал, а потом почти полностью вошел в норму. В солнечные дни весны и лета мне пришлось самостоятельно изучать пропущенные дисциплины и сдавать экзамены. К осени я ликвидировал академзадолженность за второй курс, исключая "Общую статистику".

В сентябре 1935 года, будучи студентом третьего курса, я перегрузился учебой, поскольку, помимо занятий в плановом институте, возобновил свободное посещение лекций на геофаке университета. Было трудно в быту. Сначала я ходил в военной форме летчика-курсанта, что нравилось девушкам. Затем старший брат Григорий, работавший тогда в заволжском совхозе "Рот-Фронт" механиком, помог мне приобрести цивильную одежду, включая костюм х/б, а также несколько рубашек и брезентовые туфли.

Жизнь в стране к тому времени стала более напряженной во всех общественных сферах, начиная с политических и кончая коммунально-бытовыми. После убийства Кирова в стране развернулся жестокий кровавый террор против всех неугодных большевистским правителям слоев интеллигенции, работников промышленности и колхозного крестьянства. В студенческой среде, хотя и напуганной репрессиями, втихомолку велись разговоры в узком кругу по злободневным политическим вопросам. После стипендии в комнатах нашего общежития иногда устраивались вечеринки с "ершом" и очень скромной закуской, а это "распускало языки". Так в моей комнате на пять студентов задавались каверзные вопросы: "Почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин ходит в сапогах? Почему в свободной Монголии размещены дивизии Красной Армии? Почему погибла Алилуева? Почему запрещены стихи Есенина?" И кое-что посерьезнее: "Почему Сталин, ненавидя Троцкого, полностью реализовал его доктрину о коллективизации крестьянства и ликвидации кулачества как класса?" На таких вечеринках не обходилось без чтения стихов запрещенного С. А. Есенина.

В городах и деревнях стало известно не только о массовых арестах, но и расстрелах "врагов народа". Черные "воронки" по ночам колесили и в Саратове, забирая в настороженных арестами квартирах

 

- 20 -

очередных арестантов. У нас в институте были арестованы профессор-экономист Тимрот и доцент Виленский, и студенты гадали: кто будет очередной жертвой?

Наступил март 1936 года. В нашу группу неожиданно пришел секретарь парткома института Вормсбехер (немец по национальности) и провел собрание. После краткого напоминания об усилении в стране классовой борьбы и маскирующихся врагах народа он сообщил, что староста нашей академгруппы Пилипенко скрыл при поступлении на рабфак свое социальное происхождение и написал в анкете, что его отец служащий, хотя тот был царским и белым офицером. "Кто выступит с осуждением Пилипенко?" — спросил Вормсбехер, но все молчали. Тогда выступил я и заявил, что сын за отца не отвечает, а Пилипенко хороший студент, но, мол, если бы он записал в анкете об отце-офицере, то остался бы вне ВУЗа. После этого все разошлись. Однако через день было созвано общее собрание института, где стали осуждать не только Пилипенко, но и меня. Первыми выступили Вормсбехер и ректор института Беленький (кстати, оба они оказались позже арестованными, были объявлены "врагами народа" и отправлены в лагеря строгого режима). Их поддержали пять коммунистов из числа "зрелых" студентов сталинского призыва, которые "единодушно" осудили меня и Пилипенко как прихвостней буржуазии и призвали к исключению нас из института и комсомола. Только два наших однокусника предложили вместо исключения объявить нам по строгому выговору, но им Вормсбехер быстро закрыл рот.

Через несколько дней меня вызвали в райком комсомола, сурово побеседовали со мной и предложили написать покаянное заявление об утрате мною политической бдительности и недопущении в дальнейшем таких грубых ошибок. Не восприняв этих увещеваний, я покинул райком с тревогой за свою дальнейшую судьбу.

В апреле начались зачеты и экзамены. Сокурсники уже думали о предстоящей производственной практике, и я должен был ехать в горнорудный Кривой Рог. Но вдруг исчез Пилипенко — и никто не знал, где он. У меня настроение было подавленное, хотя я продолжал участвовать в зачетной сессии, а также заходил на геофак университета, забирая оттуда материалы по экономике и геологии Криворожья (в надежде, что практика состоится). И все-таки мысли о возможном аресте не покидали меня днем и ночью. Ведь я уже был не зеленый юнец, а студент, заканчивающий третий курс института (хотя и в возрасте восемнадцати лет), и многое понимал вполне трезво.

Как однокурсники ни пытались успокоить меня и даже ссылались в своих оптимистических прогнозах на мое бедняцкое происхождение, недобрые предчувствия вскоре оправдались.