Глава 4

Заключительный этап по реке Усе

 

Одноименный поселок — центр Усть-Усинского района Коми АССР. Коренное население его в пяти деревнях не превышает тысячи человек, проживающих на территории площадью свыше Одесской области. Однако лагпункты ГУЛАГа росли здесь в то кровавое время, как грибы, занимая прибрежные районы рек Усы, Кожима, Большой Инты. Заключенные в новых лагпунктах были заняты на лесо-

 

разработках, строительстве поселков, выращиванием овощей (капуста, репа, зеленый лук, турнепс).

Лагпункт Усть-Уса на правом берегу Печоры ниже устья р. Усы играл в основном роль пересылочного пункта при движении арестантских этапов из низовьев Печоры, Ухты и Вой-Вожа. Отправлялись отсюда заключенные на Воркуту, и наш этап, застигнутый зимними морозами, оказался последним в 1936 году. Новых зэков прибавилось почти на тысячу человек, а у начальства появилась проблема, чем их занять, поскольку в лагере каждый заключенный должен зарабатывать хлеб свой насущный рабским трудом. Наиболее молодых и здоровых мужчин поместили в отдельный барак, выдали каждому "обмундирование", включая ватные брюки, телогрейку, шапку, рукавицы, чулки из рукавов старых бушлатов и ботинки-"скороходы" из автопокрышек (я их называл "броненосцами") весом по 5 кило каждый...

Вдоль реки Усы рос чахлый смешанный лес, характерный для суровой зоны лесотундры. Высота деревьев не превышала 5-7 метров, толщина — до 20 см. На заготовку этой древесины мы и были направлены.

Бригады из двух человек каждая, запряженные в облегченные сани-нарты, под "прикрытием" конвоиров и злых собак, с топорами и пилами направлялись на расстояние до 10 км в лес и там целыми днями при страшном морозе (работы актировались только при морозе выше 40 градусов) пилили березы, ели, сосны и осины на дрова и для крепежника Воркутинской шахты (тогда была только одна шахта, называвшаяся "Рудник"). По норме надо было заготовить за рабочий день по 4 кубометра готовой древесины на каждого, а затем вывезти ее в район лагпункта. При выполнении нормы полагалась пайка хлеба 800 грамм и приличный паек (с точки зрения зэков). Но люди, измученные этапом и не привыкшие к такой работе, в большинстве не выполняли нормы и обрекались на голодный паек с пайкой хлеба в 300 грамм. Среди лесозаготовителей, кроме нас — политических, были уголовники, которые в минуты отдыха напевали сочиненные ими куплеты: "Пилим, колем и строгаем, всех лягавых проклинаем. Ах, зачем нас мама родила?".

У меня напарником был французский молодой еврей по имени Лавендо. Как-то раз, когда мы на нартах-санках тянули около 2-х кубометров древесины по улице маленькой деревни (из четырех дворов), женщина-коми на нашу просьбу пустить погреться с разреше-

 

ния конвоира впустила нас в избу, где носился ароматный запах мясного супа. "Попытка — не пытка" — и я осмелился попросить чашку этого супа, а хозяйка, несмотря на строгий запрет ГУЛАГа помогать заключенным, налила в деревянную миску супу, дала по кусочку хлеба, и мы начали уплетать эту вкуснятину "за обе щеки". Стало сразу тепло на душе и в теле, но тут мы увидели за окном висящую на веревке свежую собачью шкуру, и я показал Лавендо на нее. Стало ясно, что съеденный нами суп сварен из собачьего мяса (это на севере не редкость), но я отнесся к этому спокойно, а мой напарник сразу побледнел — ему стало плохо, его даже вырвало, хотя в процессе трапезы он хвалил угощенье больше, чем я... Невольно пришлось предположить, что человек из западных стран не всегда способен преодолеть психологический барьер, даже в состоянии голода. Лежа ночью на деревянных нарах, мой напарник жаловался на головную боль, а утром не смог выйти на развод и остался в бараке. И его дальнейшие лесоразработки закончились: он попал в бригаду доходяг, что привело его в иной, более прекрасный мир...

Мой труд лесозаготовителя продолжался еще около двух месяцев (до отправки в этап). Однако, несмотря на "повышенное" снабжение, силы мои слабели, голод стал постоянным спутником, и я вынужден был почти "добровольно" обменять единственные оставшиеся от воли полушерстяные брюки, на х/б лагерные штаны бытовика, получив от него в добавку пайку черного хлеба и кусочек сахара. Последний нам выдавался ежемесячно по 100 граммов, и мы ухитрялись каждый день пить чай с сахаром "вприглядку", подвешивая на нитку перед глазами его малюсенький комочек и укладывая его в рот в конце чаепития, как напоминание о сладком...

На нашей лесной делянке произошел трагический случай. У бригады "лесовиков" в составе двух матерых уголовников-рецидивистов, не ладилось с выполнением норм выработки. Это привело к сокращению пищевого рациона, а отсюда озлобление и недовольство. Одного из уголовников звали Пшеничный по кличке "Барон", второго — Востриков по кличке "Граф". Однажды Пшеничный обругал конвоира, и тот направил на него винтовку и пригрозил застрелить. Тогда Пшеничный с удивительной быстротой положил левую ладонь на пенек, а правой с топором моментально отрубил себе пальцы левой руки. И хорошо, что у конвоиров оказалась аптечка: они достали оттуда жгут, перетянули руку, чтобы приостановить кровотечение, затем перевязали культышку ладони и отправили самострела в лаг-

 

пункт на излечение. Позже его судили за умышленное членовредительство и добавили к прежнему сроку — десять лет — еще пять. Подобные драматические случаи в Воркутлаге происходили нередко.

Наступила полярная ночь, солнце появлялось на горизонте не более часа. Участились снежные пурги, морозы достигали сорока и более градусов. Зэки обмораживались на открытых работах, несмотря на фланелевые маски с отверстиями для глаз, выданные работающим. Я продолжал рабский труд на лесоразработках. Ведь все мы ожидали отправки на Воркуту, где при работе в угольной шахте потребуется крепежный лес, без которого жизнь шахтера висит на волоске (может запросто завалить!).

Большие этапы из Усть-Усы отправляли обычно летом на сухогрузных баржах. Ну, а маленькие, так называемые спецэтапы — ив зимнюю пору. Так случилось, в частности, со мной, когда мне в декабре 1936 года предложили собраться с вещами и выйти из теплого барака на студеный мороз, где формировался мини-этап молодых арестантов.

Начался новый, неведомый для меня период заключения. Этап состоял из 40 зэков, восьми конвоиров и четырех собак. Нам объявили, что пойдем на Большую Инту, а это, по моим представлениям о расстоянии, было вполне сносным.

Санная дорога по льду реки Усы сопровождалась вешками из ветвей сосны, чтобы этапу не сбиться с пути во время пурги, которая в Заполярье начинается мгновенно, когда всякая видимость на местности полностью исчезает. Шеренга зэков — по четыре человека в ряд, окруженная конвоирами в длинных полушубках в сопровождении рычащих немецких лаек и конной упряжки в конце колонны с санями, заполненными продуктами и вещевыми сумками "путешественников", — тянулась вдоль реки. Через каждые 30-40 километров располагались "станки", а точнее большие землянки, в которых по опыту сибирских каторжных этапов царского времени могли каждый день отдыхать от трудного пути заключенные. Такие "станки" были устроены и вдоль р. Усы. Ноги, обутые в "броненосцы", едва двигались, лицо в матерчатых масках покрывалось чешуйками льда. Мороз леденил руки, хотелось есть, но конвоиры были безжалостны и требовательны: "Не задерживаться. Шаг вправо или влево считается побегом — стреляем без предупреждения!" — кричали они.

Кругом снежная темнота, появилось северное сияние. А мы шли и шли, не зная времени (часы зэкам не положены!). Наконец, впереди,

 

на склоне долины р.Усы, появились силуэты низкой постройки, которая оказалась долгожданным "станком", и мы ускорили движение в сторону этого приюта.

В землянке — нары из жердей, на полсотни арестантов, два зарешеченных окна, железная печь из бочки для горючего, кучка угля и сухие дровишки для разжигания огня. Есть и лучины для освещения землянки. По команде начальника конвоя выделяется бригада из пяти зэков, быстро зажигается железная печь, в двух котлах, привезенных с собой, растаивает лед, и заваривают суп из соленых тресковых голов и перловую кашу. Через час — другой в землянке становится жарко и душно, люди насытились горячей пищей, развесили на веревках для просушки портянки, шапки, маски и все остальное, что промокло за день. По команде дежурного конвоира с трудом укладываются на нары из жердей, как сельди в бочке, и быстро засыпают. Теснота на нарах сказывается в ночные часы, когда арестант, оставивший свое место "по малой нужде", потом никак не может втиснуться обратно.

Хорошо поспать в тепле, и подольше бы продлить это блаженство! Но дежурный кричит: "Подъем!" И надо быстро встать, одеться и главное — позавтракать, опасаясь, что последнему ничего не достанется.

Монотонная этапная жизнь постепенно сплачивает арестантов. Двигая тяжелыми от "броненосцев" ногами, они громко переговариваются между собой и даже замечают зимние красоты северного края. На землю спокойно падает пушистый снег, прибрежный хвойный лес окутан белесой мглой тумана, изредка пролетит каркающая от голода ворона или перебежит дорогу белоснежная куропатка. Шеренга в черных арестанских бушлатах по четыре человека в ряду медленно одолевает километры Усинской ледяной дороги, идя навстречу неизвестности...

Кругом мертвая тишина, напоминающая Великое северное безмолвие Аляски по книгам Джека Лондона, хотя наш этап представляет собой не вольных золотоискателей, а отвергнутых властями арестантов, именуемых "врагами народа". Этого забывать нельзя — в противном случае начальство быстро напомнит! Так с нами и случилось...

Кто-то из зэков, увлекшись романтикой окружающих просторов, вдруг запел самую патриотическую в то время песню, которой даже начинались ежедневные радиопередачи Москвы, — "Широка страна моя родная". Голос одного поддержали другие заключенные, и десять-пятнадцать голосов запели:

 

Широка страна моя родная,

Много в ней полей, лесов и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

 

Эта красивая мелодия могла продолжаться, если бы начальник конвоя не крикнул: "Прекратите безобразия! Эта песня не для вас"! После таких отрезвляющих слов мы поняли, что действительно такая песня совсем не отражает окружающую нас действительность, и больше песен не запевали...

В таком движении прошло несколько дней, и мы начинали привыкать к этапу.

После очередного отдыха на "станке" наш путь с северо-восточного сменился на южное направление — вдоль реки Большая Инта, хотя на самом деле она была по размерам маленькая: узкое извилистое русло, невысокие берега, почти не прокатанная снежно-ледяная дорога без единого "станка" для ночевки этапных арестантов. Последнее мы узнали позже, когда темнота окутала окрестность, а команды на привал все не было. Потом мы узнали, что этот длинный (около 50 километров) переход был осуществлен в предусмотренном конвоем режиме. Впереди появились огни и силуэты каких-то построек, и нам объявили, что это лагпункт Большая Инта. Потом ввели в помещение барака, в котором находилось человек двадцать заключенных. Но мы были рады барачному теплу, горячей каше и кружке кипятку.

На том месте, где теперь высятся каменные многоэтажные дома города Инта с населением около 100 тысяч человек, тогда был совсем маленький поселок из двух бараков для заключенных, казармой для охраны, домиком начальника, пекарней-кухней, бани и землянки-карцера, который позже оказался для меня "родным домом".

Кругом была бескрайняя, труднопроходимая и почти неосвоенная человеком тайга, с трудом выросшая на вечной мерзлоте толщиной в несколько сот метров, многочисленные реки, питающиеся чистыми водами Северного и Полярного Урала, сплошная безлюдная глухомань. В таких необжитых дебрях нежданно-негаданно появились землепроходцы — "охотники", ружья которых несли позади оруженосцы с красными звездочками на шапках и с совсем не охотничьими собаками. В таких "романтических" условиях и возник маленький лагпункт "Большая Инта", куда меня занесла судьба в первый же год его существования.

 

Лагпункт находился в стадии становления. Заканчивалось строительство третьего барака для заключенных, лагерь обносился забором из горбыля, окутанном непролазными переплетениями из колючей проволоки, с четырьмя смотровыми вышками по углам для строгой всепогодной охраны. Несколько в стороне располагалась казарма для солдат, собачий домик для овчарок, лесопилка и небольшая дизельная электростанция.

После ночного отдыха на просторных нарах (вероятно, до прихода новых этапов) и обычного для зэков завтрака — с куском черного хлеба и кипятком, перед нашими любопытными глазами предстало все начальство лагпункта: начальник, прораб, нарядчик и командир охраны. Проверяя каждого по списку, они спрашивали, где учился, где работал и, наконец, что может делать на производстве тот или иной зэк. В результате из нашего этапа выделилась группа лесорубов, строителей, три инженерно-технических работника и фельдшер. По улыбке начальника было видно, что он доволен прибывшим пополнением работяг, и что это сделано с учетом его предварительной заявки в УРЧ Ухтпечлага (лагпункт был передан в юрисдикцию Воркутлага в 1937 году). Начальник лагпункта, как выяснилось позже, был по специальности инженер-геолог, работавший ведущим специалистом в Донбасс, а в 1930 году его осудили по делу Промпартии на 10 лет, которые он отбывал в Ухте. Там в 1935 году его условно перевели на положение ссыльного и назначили начальником вновь строящегося лагпункта "Большая Инта".

Более того, сюда прислали со стрелками ВОХРа и группу заключенных-бытовиков. По существу, данный лагпункт представлял собой стационарную геологоразведочную экспедицию по поискам и разведке каменноугольных месторождений в бассейне р.Большая Инта.

Начальник, он же технический руководитель работ лагпункта, по имени Николай Николаевич Инкин, узнав, что я студент 3-го курса института и умею чертить, знаю многие горные породы и минералы, посадил меня за свой рабочий стол, дав в руки чертежную ручку, черную тушь, бумагу-кальку, и попросил сделать копию небольшого чертежа. Выполнив работу, я подписал текст нормальным шрифтом и передал ему с волнением чертеж, боясь неудачи. Однако начальник посмотрел своим опытным глазом и сказал: "На первый раз сойдет, ты же давно таким делом не занимался. Назначаю тебя техником-геологом по разведке углей".

 

Трудно представить, какое счастье мне подвалило в этом пока безвестном лагпункте "Большая Инта". Прорабом был "враг народа" Крачино Федор Петрович, бывший студент-дипломник Днепропетровского горного института, имевший, как и я, пятилетний срок заключения. Он помог мне приобрести профессиональные азы по документированию разведочных шурфов, отбору проб угля для анализов в лабораториях, по ведению записей в коллекторском журнале и т.п. Через неделю-другую я уже сносно описывал геологические разрезы глубоких (до 25-30 метров)разведочных шурфов с отбором бороздовых проб угля, Двое рабочих-проходчиков, крутя металлический ворот, медленно, с остановками спускали меня в бадье, а я выкрикивал команды "Вира", "Майна", "Стоп" и т.п.

Так мне пришлось быть первым и прямым участником разведки Интинского месторождения каменных углей, которых теперь добывают там более пяти млн. тонн в год.

По режиму и питанию техников приравнивали к горнякам и, кроме того, ежемесячно выплачивали по 5 рублей на махорку.

В начале апреля 1937 года к нам на Большую Инту приехал проверяющий специалист в лице начальника геологоразведочного отдела Усинского отделения Ухтпечлага К.Г.Войновский-Кригер, тоже из репрессированных. В 1929 году он получил десять лет лагерей как немецкий шпион, и только что был переведен по приказу ГУЛАГа в категорию вечных поселенцев Печорского региона. Он хорошо знал Н. Н. Инкина, а теперь познакомился и со мной как младшим коллегой. Геологическая документация, выполненная мной, ему понравилась, и перед отъездом он пообещал мне в будущем оказывать всяческую поддержку — ив последующем он действительно не раз спасал меня от лагерного произвола воркутинских вандалов из органов НКВД.

С маем обычно в этих широтах связано с приближение весны, хотя морозы и пурги еще бывают. Николай Николаевич Инкин, обуреваемый желанием установить "справедливые" нормы выработки на лесозаготовках (?!), стал ежедневно прихватывать меня с пилой и топором на делянку в качестве напарника, чтобы валить строевые деревья, ошкуривать их и обрубать сучья. Эта работа продолжалась по 3-4 часа каждый день. По его подсчетам выходило, что нормы на лесоповале занижены, и их надо увеличить не менее чем в два раза.

Поняв его коварные замыслы по отношению к работягам, я начал в последующие дни волынить при обработке древесины, ссылаясь на

 

усталость. В ответ Н. Н. Инкин говорил: "Мне 52 года, и я не жалуюсь, а тебе только двадцать, но ты распускаешь нюни". Такие доводы на меня не действовали, и я продолжал трудиться "спустя рукава", в надежде не допустить увеличения нормы лесорубам — моим товарищам по несчастью. Наконец, начальник понял мою тактику и отстранил меня от всякой работы, даже дав команду посадить в землянку-карцер. Видимо, Инкин уже не чувствовал себя заключенным и возродил в своей душе бывшего бессердечного большевика.

В карцере мне пришлось просидеть на хлебе и воде недели две, пока река Большая Инта очистилась от льда. Затем меня с двумя другими штрафниками-заключенными посадили в шнягу и под конвоем отправили в лагпункт Кочмес на реке Усе, чтобы оттуда с первыми этапными баржами отправить на Воркуту (куда, оказывается, еще в августе прошлого года предписывалось доставить меня).

Кочмес —лагпункт заключенных женщин, политических и "социально близких" (растратчицы, спекулянтки, воровки и т.п.). Там было до тысячи человек, занимающихся выращиванием капусты, репы, турнепса; были в лагпункте и лошади, молочные коровы, свинарник. Это подсобное хозяйство Воркутлага, которому начальство уделяло много внимания, исключая, естественно, политзаключенных-женщин. Представители слабого пола вкалывали здесь по 12 часов в сутки, влачили полуголодное существование и выполняли тяжелые работы, включая заготовку леса, строительство дорог, овощехранилищ и пр. Был в лагпункте также дом умалишенных, куда, кроме "иногородних", попадали и кочмесские "аборигенки".

Через дежурного охранника изолятора мне удалось узнать, что мои сообщницы по делу — Фиса Горбачева и Тамара Иванова были здесь же, но первая из них уже умерла от воспаления легких, а другая трудится счетоводом. Многие женщины пытались попасть в обычные лагпункты (где преобладали зэки-мужчины), однако эта мечта была почти не осуществима.

Наша землянка-изолятор располагалась на правом (северном) склоне долины Усы. Незаходящее солнце грело стылую землю, интенсивно таял снег, и бежали в сторону реки шумные ручьи. Усинский двухметровый лед поднимался, отрываясь от берегов, и раскалывался на глыбы, а в первых числах июня, когда вода залила всю речную долину, начался ледоход. Это означало, что скоро с Печоры придут караваны барж с невольниками и меня подсадят в трюм одной из них.

 

И вот помню, как б июня прибыло два каравана по две баржи с буксиром в каждом. По дощатому трапу высадили восемь женщин, а нами тремя мужиками пополнили трюм.

Этап продолжил свой путь. Течение реки Усы было быстрое, и буксиры с трудом тянули перегруженные баржи, в которых, помимо живого груза в трюмах, на полубаках были уложены штабеля различных стройматериалов, рельсы, шахтное оборудование и продовольствие.

Три месяца речной навигации использовались Воркутлагом круглосуточно и по-хозяйски, так как остальное время года этот лагерь замерзал, а в снегах, исключается возможность транспортировки тяжелых грузов.

Караван с заключенными двигался круглосуточно, в сопровождении яркого незаходящего солнца. Измученные долгим этапом заключенные, которых около месяца в Усть-Усу гнали до этого пешими по разбитому "тракту" Котлас-Ухта-Печора в условиях весенней распутицы, были молчаливыми и злыми, зная свой последний путь на земле, "где Макар телят не пасет".

Через двое суток, впереди, на правом высоком берегу Усы, появились силуэты поселка с горами угля, высокими погрузочными эстакадами лагпункта Воркута-Вом, откуда до шахты "Рудник" в 1934 году была построена узкоколейная железная дорога длиною 80 км, для вывоза оттуда добываемого зэками высококачественного угля.

Буксиры и баржи с нашим этапом пришвартовывались к деревянной стенке причала, на берегу уже стояла группа лагерного начальства, конвойная команда с собаками и грузчики. С баржей опустили деревянные трапы, по которым стали проходить прибывшие этапники со скромным скарбом в рюкзаках и сумках. Судя по гражданской одежде, прибывшие арестанты в лагерях были новичками. Речной конвой со всеми формальностями передавал заключенных стрелкам местного ВОХРа. Ритуал передачи зэков проводился на плоской поверхности пойменной террасы, покрытой яркозеленой молодой травой. Светило солнце, погода стояла теплая, а "серая" масса арестантов топтала эту зеленую благодать. В то же время на соседнем угольном складе заканчивалась разгрузка вагонов с углем, цепочку которых ожидал, пыхтя и шипя, маленький паровоз.

Начальство дало команду на погрузку группы прибывших арестантов (около 500 человек) в этот состав, который, не теряя времени, двинулся на север. К причалам подошел новый угольный поезд, ко-

 

торый после разгрузки также был заполнен группой заключенных, а этот последний сменялся другим и т.д., пока не отправили на север всех заключенных из прибывшего этапа. Время дорого и пристань по приему и отправке людей и грузов за время короткого лета работала круглые сутки, без выходных.

Я попал в первый состав поезда. Железнодорожный путь после оттайки снегов местами деформировался, поскольку дорога была построена на вечной мерзлоте. Поэтому поезд продвигался медленно, с частыми остановками. Так или иначе, через 4 или 5 часов показался деревянный мост через реку Воркуту, за которым на высоком берегу реки дымились трубы и угольные терриконы шахты "Рудник".

Не доезжая километра два до моста, наш состав остановился, и послышалась команда о разгрузке. Кроме живого "товара", в вагонах были привезены палатки, доски, плотничий инструмент, а также продукты, кухонная посуда и немного сухих дров. Кругом простиралась бурая водянистая тундра с мхами и лишайниками, и мы оказались пионерами освоения нового участка Заполярья, где в последующие 15 лет заключенными был построен новый Заполярный город под названием Воркута.