Мятеж не может кончиться сдачей,

в противном случае его зовут иначе

Шекспир

 

Зима 1952—1953 года установилась в Казахстане сразу. Перый снег лег в начале ноября и, как всегда, прочно, без таяния. Никто не подозревал, что за события ждут нас весной и как они повлияют не только на нас, маленьких людишек, запрятанных в лагерь, но и на судьбу огромного народа.

К чему только не привыкает человек. Так и мы как-то обосновались в лагере, завели друзей. Подавляющее большинство из нас начали свои странствования по лагерям в 1948—1949 годах.

В первые, самые тяжелые годы мы лучше узнали друг друга и стали ценить новых друзей. Каждый день походил один на другой и в то же время составлял разные звенья длинной цепи, в которой каждое звено ковали разные кузнецы.

Приближался Новый год. В хоздвор пожаловал сам начальник лаготделения — худой, длинный, мрачный майор Федорцов с никогда не улыбающимся красным лицом. Он не считался ни с кем, даже со своими офицерами. В нашем присутствии он заставлял их бегом выполнять приказания, и было странно смотреть, как какой-нибудь капитан, задравши шинель, в порыжевших сапогах со сбитыми каблуками бежал перед строем заключенных на зов своего каменного начальника. Ну а что же мы, «враги народа», могли ждать от него?

Начальство готовилось встретить Новый год большим костюмированным вечером. Портным мрачный майор приказал сшить для своей дородной супруги костюм «голубя мира», а все умеющей бывшей бригаде Анатолия сделать маску голубя. Все это было бы естественно, но странно вообразить себе майора,

 

воркующего с кроткой голубкой. Моя фантазия так далеко не шла. А может быть, эмблема мира а ля Пикассо не так уж кротка?

Дважды встретил Новый год. Сначала с немцами. Сварили кашу, вольные купили нам колбасы, немчура растрогалась, пропела свои рождественские песни и залегла спать со своими невеселыми думами. Через несколько дней отпраздновал сочельник с западными украинцами.

Этот вечер был много торжественнее. После переклички, когда нас заперли на замок, бригада сдвинула столы, уложила щиты с нар и началась торжественная часть. Стол был украшен рождественским печеньем, переброшенным нелегально из женской зоны. Украинцы понадевали новые рубахи, расшитые искусными руками своих землячек, томящихся по соседству. «Служитель культа», находящийся среди «западников», произнес торжественную речь, призывая к братству народов. Словом, праздник удался на славу.

А зима шла своим путем, не предвещая никаких событий. Я обжился, друзья перевели меня на обогатительную фабрику, которая считалась ударной, и моя пайка увеличилась. К новой работе диспетчера строительных кранов я долго не мог привыкнуть. Пугали квартальные отчеты, как и всякого человека, никогда не занимавшегося писаниной. Я по своей наивности верил в «честность» языка цифр статистики. Но вольный механик — человек полуграмотный научил меня «правильному» толкованию языка цифр. «Возьми план за прошлый квартал, где прибавь, а где убавь. Вот и вся премудрость». Через два месяца пришел мой отчет, утвержденный центром... А я-то беспокоился!

Волна новых арестов как будто прошла, этапы с новенькими стали реже. И все же в стране назревал и ширился протест. Это было заметно даже в лагере. Народ стал толпиться у репродукторов, появился интерес к газетам, которые мы получали в ограниченном количестве, проверенным и перепроверенным

 

лагерной цензурой. Незаметно для себя мы вновь втягивались в жизнь страны.

В течение зимы у нас произошло несколько ЧП. Был застреляй конвоем евангелист Саша Сысоев — студент последнего курса одного из ленинградских вузов, эрудированный, выдержанный и добрый человек. Он всегда был готов помочь любому зеку и был известен многим в лагере и любим. До окончания срока ему оставалось около месяца. Погиб он так. После обеденного перерыва Саша пошел к месту своей работы, которая находилась метрах в десяти от стены, опоясывающей объект. Внезапно раздался выстрел с вышки, и Саша был убит наповал. В лагере бывали случаи, когда зеки, досиживающие последние дни, становились жертвой «несчастного случая». На этот раз мы потребовали суда. Это было первое наше требование в стенах лагеря. Несмотря на обещание лагерного начальства начать расследование, мы все же не вышли на работу. Слишком хорошо мы знали цену обещаниям. Прошло три дня. Начальство взывало к нашей сознательности. Но никто и не думал приступать к работе. Тогда надзор прибегнул к испытанному средству — силе. Вновь появились черные списки. Надзиратели вместе с «опером» ходили по баракам и выкликали фамилии несчастных для помещения в БУР (бригаду усиленного режима). В одном из бараков молодой латыш Вилли Розенберг — знаток и любитель спорта, вдруг заявил, что он идет в БУР. Собрал свои немудреные вещички и встал в строй вместе с отправляемыми. Опер, просмотрев списки и не обнаружив в них Вилли, приказал ему возвратиться в барак, на что Вилли спокойно ответил: «Я пойду вместе со своими товарищами, они тоже ни в чем не виноваты». Опер пожал плечами и изрек: «Если хочешь — иди». Незаметный поступок Вилли стал темой многих разговоров в лагере. «Лицо» заключенных стало меняться.

Суда над убийцами Сысоева мы так и не дождались. Он состоялся лишь через год, когда другие,

 

более значительные события затмили его. Впрочем, суд тогда ничем и не окончился.

Вслед за убийством Саши произошло второе ЧП. Колонна зеков возвращалась с обогатительной. Народ устал, идти было тяжело по только что наметенным застругам. Зеки брели, переговариваясь и ругаясь, и не обращали внимание на окрики: «Взяться за руки. Идти, не разговаривая». Конвой куда-то спешил в этот день. Без предупреждения, внезапно раздалась очередь из автомата. Несколько человек, раненных в ноги, упало. Колонна молча остановилась. Через полчаса появился опер с подкреплением. Без всяких рассуждений, угрожая открыть огонь, он повел колонну в лагерь. Опять мы несколько дней не выходили на работу, несмотря на обычное взывание к нашей сознательности.

Через несколько дней снова ЧП. Среди заключенных находился один старый китаец. Сколько ему лет — никто не знал. По-русски он не говорил или не хотел говорить. Все знали его. Часто можно было видеть его, ковыляющего с вечной трубкой в зубах; лицо старого лешего, словно вырезанное из красного дерева, при всех превратностях лагерной жизни оставалось спокойным. Частенько старик умудрялся на зависть всем курящим выпросить у конвоя махорки. Набив свою огромную трубку, в которую входило полпачки, он целый день сосал ее. На этот раз стрелок сам подозвал старика к вышке и бросил пачку так, что она упала возле самого проволочного заграждения.

Китаец нагнулся, раздался выстрел и пуля попала ему в руку.

Вслед за нами женщины потребовали пересмотра заниженных нарядов на стройке жилых домов. Несколько дней, выйдя на объект, они молча сидели, не приступая к работе. Через некоторое время, как ни странно, начальство частично удовлетворило их требования. За перевыполнение плана лагерь получал деньги, и офицерам, а также вольнонаемным выдавали премию.

В конце февраля мы перестали получать газеты, но

 

читали их на объектах и узнали о болезни Сталина. Эта новость вызвала общий интерес в лагере, но обсуждалась мало — уж слишком уставал народ. Вернувшись с объекта, зек, встретив кого-либо из приятелей, работавших в зоне, коротко говорил: «Знаешь, Ус загибается». На этом у большинства разговор заканчивался.

Наши бараки — это огромные землянки: у самого потолка окна, чуть выше земли. Зимой в этих бараках было значительно теплее, чем в обычных, а летом — прохладней. На редкость пуржливая зима 1952— 1953 года все же принесла нам несколько приятных дней. В пургу нас оставляли в зоне, из-за боязни, чтобы кто-нибудь не удрал. Это были счастливые дни, когда мы отсыпались. Если бригадир ладил с нарядчиком и умел вовремя «дать в лапу», то бригада спокойно спала на нарах. В противном случае приходилось работать в зоне и завидовать отдыхающим товарищам.

Утром 5 марта я проснулся вполне выспавшимся. Сквозь решетку грязных, наполовину занесенных снегом окон уже мерцал огонь. Несколько зеков вели тихую беседу. Постепенно просыпались остальные. Будит желудок — наш верный «хронометр». Но сегодня не слышно привычного лязга открываемого замка. Разговор принимает общий характер. Внезапно кто-то высказывает мысль: «Ус загнулся». Все начинают высказывать разные предположения, откровенные эпитеты летят по адресу Уса. Что будет дальше?

Часов в двенадцать нас повели на завтрак. Через высокую стенку забора был виден красный флаг. с черной полосой, развевающийся над управлением лагеря. Наше предположение оправдалось. В лагере стало тихо. Надзиратели заискивающе пробовали заводить с нами разговоры. Через два дня нас снова вывели на работу: начальство убедилось, что с нашей стороны не будет никаких эксцессов.

Позже в лагерь проникли слухи об ужасах новой Ходынки — похоронах Сталина. Мы прочли в газетах о реабилитации врачей. Это дело привлекло внимание

 

наиболее мыслящих арестантов. Затем нам зачитали приказ об отмене личных номеров. Каждый из нас носил четыре номера. Один на головном уборе, второй на левом рукаве, третий на колене и, наконец, четвертый на спине. Под каждой нашитой тряпочкой с номером в одежде насквозь прорезалось отверстие. Эта мера — на случай побега. Сорвешь тряпку — все равно останется отверстие. Номера были трехзначные, а перед цифрами стояли две буквы, обозначавшие, каким этапом носитель знака прибыл в лагерь. Я носил номер СС. Кто-то из немцев, говоривший по-русски, сострил: «Сталинский сокол». Он знал о моей прошлой профессии. Буквы начинались с АА, затем шли АБ, АВ и т. д. Когда присваивают номер, то первое впечатление убийственное. Вот отчего у зеков такое желание походить без номера, хотя бы в воскресенье, когда риск попасться на глаза надзирателю меньше. Снятие номеров сурово наказывалось. После снятия номеров поползли слухи, что с окон снимут решетки и двери на ночь не будут запираться. Что это значило — понятно лишь тому, кто провел не один год за решеткой и кто видел не одну смерть из-за духоты в бараке. Раньше, при таких тяжелых случаях мы пробовали выбивать стекла. Лагерное начальство квалифицировало это как подготовку к побегу, и многие были отправлены в лагерную тюрьму, где на них завели новые—«лагерные дела».

Одно время надзиратели распустили слух, что Берия якобы хотел взять власть в свои руки, опираясь на заключенных. Но эта попытка спровоцировать нас оказалась настолько грубо сработанной, что даже среди надзора не имела успеха. Впрочем, впоследствии я уже не считал этот слух абсурдным. Один из бывших зеков рассказал мне быль, звучащую как скверный анекдот. Ему было приказано давать уроки математики двум младшим сыновьям начальника Балхашского лагпункта Зверика, который по-человечески относился к зекам. Старший сын Зверика оказался замешанным в групповом изнасиловании двух девушек, был арестован и сидел в милиции. Зверик пошел

 

к начальнику милиции, чтобы «прощупать почву» и постараться замять дело. Тот по каким-то соображениям наотрез отказался это сделать. Обиженный отец потом с возмущением рассказывал: «Я посмотрел ему в глаза и в них увидел явного бериевца». Так перестраивалось начальство.

Весна сначала робко, а потом решительно постучалась в лагерные ворота. Колонны, возвращавшиеся с объектов, до ввода в лагерь обыскивались. Бывало и так, что попадался дежурный, который заставлял нас раздеваться, снимать брюки и ботинки. Правда, этой участи подвергались избранные, но все же наш вход «домой» задерживался часа на полтора. В морозы эта операция была настоящим мучением, но весной, когда желание подышать свежим воздухом было так сильно, мало кто возражал. Послушно снимались ботинки, бросались на снег бушлаты, на которые становились замотанными в портянки ногами. Всякий раз глядя на редкостные по своей красоте казахстанские степные закаты, когда огненный шар солнца садился в лиловые облака разных оттенков, я всегда вспоминал один эпизод, от которого я не могу отделаться даже теперь. Солнце зашло за облака. Нас вели по широкой пыльной дороге, вытоптанной нашими же ногами. Колонна догнала медленно идущую по обочине группу людей. Впереди шла надзирательница с револьвером в руке, сзади женщина в лагерном бушлате, которая поддерживала свою хромающую подругу, а позади — боец с винтовкой наизготовку. Впереди, словно царство Кащея, белели стены лагеря со сторожевыми вышками.

На маленьком домике спецчасти в зоне появились свежевыкрашенные ящики с надписями: «Верховному Прокурору», «В Верховный Совет» и т. д. для подачи заявлений. Но ящики оставались пустыми. Офицеры и надзиратели, получив приказ свыше, развернули пропаганду о подаче кассаций. Мы отвечали: «Видели вы хоть одного зека, у которого пересмотр дела привел бы к снижению срока. Так какой же дурак будет просить об увеличении срока?»

 

После майских праздников на разводе царило необыкновенное оживление. Пришел приказ об амнистии. В основном он касался уголовников и лишь слегка задевал осужденных по нашей статье на срок не более пяти лет. Таких среди нас—восьми тысяч человек— было человек пять. В мае к нам в лагерь прибыл этап, состоящий большей частью из уголовников. Из лагерных ларьков изъяли чай: «чифир» — любимый напиток уголовников. Целая пачка бросалась в солдатский котелок и кипятилась. Весь теин вываривался, и получался напиток, поднимающий настроение. Я знавал одного врача, ему было далеко за шестьдесят, который вымаливал у меня четвертушку чая и тут же дрожащими руками вываливал ее в кипевший на печке котелок. Сделав «чифир», он, ничего не видя вокруг себя, бросался на верхние нары и, спрятавшись там, с жадностью отхлебывал свое варево, предварительно всыпав в него еще порошок кофеина.

Прибывший этап сразу же отправили во вновь пристроенную зону. В нашем лагере уголовников было немного, в основном — имевшие несколько судимостей. Им «пришивали» судимость по 58-й статье — на нее никаких амнистий не распространялось—и они становились вечными лагерниками, подобно нам. Сам по себе этап не представлял для нас опасности, но из-за мелких краж пришлось пережить много неприятностей.

После небольшого инцидента «пятьдесят восьмая», расхрабрившись, вызвала к себе их вожаков и предложила жить в дружбе. В противном случае пригрозили применением силы. Раньше сделать такое предупреждение уголовникам было невозможно. Преступный мир воров и бандитов пользовался негласным заступничеством лагерного начальства, а мы ходили в «фашистах». Недаром при смене караула отдавался рапорт: «Врагов народа по спискам...» и далее шла обычная форма. Постоянные жестокие драки между нами и уголовниками давали возможность начальству без опасения избавляться от многих неугодных зеков, осужденных по 58-й статье, и все время держать

 

людей в напряжении и безусловном повиновении и не стесняться перед применением силы. Эта тактика стравливания была обсуждена на встрече с вожаками уголовников, и в результате возник наш коллективный союз против общего врага—лагерного начальства.

Чудесный майский вечер 1953 года не предвещал каких-либо событий. Народ с удовольствием смотрел фильм «Римский-Корсаков», который показывали на белой стене бани, служившей экраном. Я не любил смотреть фильмы в лагерной обстановке и потому предпочел гулять и беседовать с приятелем на линейке. Случайно кинув взгляд на стенку, отделяющую нас от третьего лагпункта, мы заметили, как несколько зеков, вооруженных какими-то рычагами, ломают стену... Пробив солидную брешь, заключенные начали перелезать к нам. Когда их набралось человек двести, они спокойно, без криков, прошли по нашей зоне, на удивление нам всем выломали ворота хоздвора и так же спокойно начали ломать стену в жензону. Минут через двадцать в нашей зоне появился невооруженный взвод надзирателей. В него полетели камни, правда редкие, но на этот раз их бросала всегда всего боявшаяся «58-я». Сломав стену, зеки растворились в жензоне, где женщины прятали своих гостей от глаз оперов и надзирателей. Со стороны хоздвора в лагерь дали несколько очередей из автомата. Затем все стихло. На рассвете мы услышали крики и отдельные выстрелы из жензоны. Впоследствии мы узнали, что женщин, вернувшихся с вечерней смены, долго не пускали в зону. Усталые и голодные, они подняли такой крик, что его было слышно даже в наших бараках. Утром на объекте только и говорили, что о проломе и занятии жензоны. Никто и не думал работать. По окончании смены конвой, как всегда, сосчитал нас по пятеркам и мы двинулись в лагерь. При входе в зону в колонну со стены спрыгнул высокий худой зек. От имени своих товарищей и на основании заключенного союза он попросил нас не выходить завтра на работу, так как большая часть зеков, проникших в жензону, поверили

 

уговорам и обещаниям лагерного начальства и вышли за ворота, где их посадили после некоторого сопротивления в грузовики и под вооруженным конвоем увезли в соседнее лаготделение. Оставшиеся зеки еще прятались в жензоне. В последующие дни между вторым и третьим лаготделениями началось строительство огневых зон и был заделан пролом. Все это только подхлестнуло нас. Снова было решено не выходить на работу. Утром надзиратели пробовали затащить нас на развод. Стаскивали за ноги с нар, тащили за рукава. Мы пассивно сопротивлялись: притащат человека надзиратели, идут за другим, а первый снова убегает в барак. Провозившись с нами около двух часов, начальство, видя тщетность своих усилий, оставило нас в покое и решило наступать с хоздвора. В него был введен пулеметный взвод. Человек пятьдесят заключенных пошли на дула пулеметов, обнажив свои костлявые груди. Пулеметчики медлили, явно не решаясь открыть огонь. Медлил и стоящий за ними офицер. Открыть огонь — дело рискованное: никто не знает, во что это может вылиться. Впрочем, начальство всегда сможет свалить вину на подчиненных: мол, огонь открыли без приказа. Внезапно из проходной выбежал боец и передал офицеру взвода пакет. Офицер прохрипел какую-то команду и взвод покинул хоздвор. Впоследствии мы узнали, что из Москвы прибыло начальство и дело решили покончить мирным путем.

Утром снова никто не вышел на работу. Вечером, после нового пролома в жензону, надзор открыл огонь по зекам, находящимся в хоздворе. Несколько человек были убиты. Раненых старались добить на месте. Ночью в зону между вторым и третьим лаготделениями пытались проникнуть надзиратели с офицером, который и был нами схвачен. Офицера (Медвеженкова) вывели под лучи прожектора и один из зеков, спрятавшись за ним, стал подталкивать его к стене зоны. Надзор открыл огонь. Бедняга-офицер орал благим матом, прося прекратить огонь. Огонь прекратился, и надзор покинул зону.

 

Утро 20 мая было первым утром начала «сабантуя»; первое утро, которое мы встретили в лагере без обычной побудки, развода и криков в своем десятитысячном арестантском поселке.

Зеки, собравшиеся на хоздворе, постояв около заделанного пролома, взялись за ломы, подтащили рельсу и начали разбивать заделанную стену. Через пролом в жензону бросились желающие увидеть своих землячек. Вечером расширили пролом по стратегическим соображениям, чтобы проникнувшие в жензону не оказались в западне. Пролом увеличили метров до двадцати, прибрали битый камень, кирпич, саман, и началось беспрепятственное хождение в жензону. Все происходило без каких-либо эксцессов, ни одна из женщин не подверглась оскорблениям, за этим строго следили все, и в жензоне за все время «сабантуя» поддерживался образцовый порядок. Днем состоялись торжественные похороны убитых в первую ночь. На высоком помосте стояли три гроба, сколоченные не из четырех досок каждый—как обычно делалось в лагере, а из шести, и украшенные красными лентами с лозунгами и зеленью какого-то казахстанского декоративного растения. Было произнесено много речей на разных языках, но одного содержания: «Спи, дорогой друг, жертва бериевских палачей. Верим, что со смертью Сталина Советский Союз быстро достигнет своей цели — коммунизма».

На состоявшемся митинге в столовой был выбран штаб. Начальником штаба стал бывший полковник Кузнецов. Также были назначены помощник начальника штаба, начальники отделов пропаганды, агитации, внутренних дел, охрана — словом, сделано все необходимое для поддержания порядка и власти. Новый штаб, как и всякий штаб, выработал план обороны. В лагере была объявлена «тотальная мобилизация».

Тюрьма, находящаяся в зоне за высоким саманным забором, была разрушена. Представшие нашему взору кабинеты следователей смахивали на средневековые «комнаты пыток». Нечто похожее на скуратовскую «дыбу» занимало почетное место среди «смиритель-

 

ных рубашек», железных браслетов и ванн, наполненных водой. Над ванной в потолок был ввернут крюк с перекинутой через него веревкой... На стенах виднелись темные пятна, которые мы безоговорочно приняли за кровь... По слухам, на допросах присутствовал начальник санитарной части лагпункта, который собственноручно следил за пульсом заключенного...

Все оконные решетки выламывались, и армия зеков вооружалась прутьями. Все ящики со спичками были изъяты со складов и отправлены в мастерские хоздвора, где слесари трудились над изготовлением какого-то «секретного оружия». Без разрешения начальника штаба никто не имел права войти в мастерские. Хоздвор охранялся нашим «ЧК» строже любого почтового ящика. На улицах, между бараками, были установлены трафареты с лаконичной надписью: «Заминировано».

Надзиратели не оставались без дела. Они проломали в нескольких местах стену лагеря, причем проломы делались против «улиц» между бараками. Около проломов надзиратели охотились за заключенными. Увидев близко подошедшего зека, они бросали веревку с крючком в надежде зацепить зазевавшегося и притащить к себе. Против каждого пролома мы выставили пикеты. Если кто-либо из зеков попадался «на крючок», то на его крики прибегал не только пикет, но еще человек двадцать «добровольцев», желающих выручить беднягу. Эта затея — ловля «языков» на крючок — успеха не имела. Но несколько человек, в основном из лагерной «аристократии» — нормировщики, контролеры и т. п., воспользовавшись невнимательностью пикетчиков, сбежали через пролом. Правда, это не повлияло на дух осажденных.

Продовольственные запасы лагеря были взяты штабом на учет. В первые дни «сабантуя» выдавалась полная порция арестантского рациона, но через две недели рацион пришлось урезать: запасы таяли, а пополнения не поступало. Над зданием столовой реял черный флаг с красным крестом, что должно было означать: «умрем, но не сдадимся». На внешней

 

стороне столовой были написаны лозунги так, чтобы их можно было видеть с «воли»: «Да здравствует Советская власть». «Требуем приезда члена ЦК», «Требуем пересмотра наших дел». Начальник нашего отдела пропаганды соорудил из папиросной бумаги огромный воздушный шар а ля братья Монгольфье. Воздух подогревался жаровней с тлеющими углями. Воздушный шар нагрузили листовками. К нашему великому удовольствию, шар взлетел, но, перелетая забор лагеря, зацепился за него жаровней, накренился и сгорел вместе с листовками. Больше воздушных шаров мы не делали, и штаб решил перейти к распространению листовок с помощью воздушных змеев, способу более старому и известному. На очень длинной бичевке запускался змей. При благоприятном направлении ветра его относило в сторону города. К змею прикреплялись контейнеры с листовками, которые открывались с помощью хитроумного приспособления. Из контейнера сыпался град листовок, и ветер разносил их далеко по степи. Из-за этих листовок больше всего досталось нашим ожиревшим от безделья надзирателям: лагерное начальство заставляло собирать разлетевшиеся по степи листовки.

В лагере выходила и собственная газета под названием «Крокодиловы слезы». В ней высмеивались лагерные начальники, которые пытались убедить зеков в том, что все делается для их блага. Имели мы и свой радиоузел. Через него велась агитация, имевшая целью поддержать наш боевой дух. Передавались сообщения о том, что и другие лагеря готовы нас поддержать и что в иных уже начались «сабантуи». Правда, надежды на эти «сабантуи» не оправдались. Применялись нами и глушилки для забивания громкоговорителей, находящихся вне зоны, по которым лагерное начальство взывало к нашей сознательности, дотошно объясняя, какой вред мы приносим государству, не выходя на работу.

Для добывания электроэнергии решили построить маленькую гидростанцию на водопроводе. Она предназначалась для подзарядки аккумуляторов. Но из

 

этой затеи, как и следовало ожидать, ничего не получилось. Электричество в лагерь не подавалось, но воду начальство отключить боялось, видимо, опасаясь неизвестных последствий этого решения. К тому же на любое действие требовалось специальное разрешение Москвы. Пока же начальство ограничивалось словесной пропагандой, компрометируя наших руководителей: «Заключенные, не идите на поводу бандитов, — здесь перечислялся ряд фамилий,—они тогда-то и там-то, будучи в других лагерях, пытались бежать, убили при побеге столько-то человек» и т. д. и т. п. Все «преступные биографии» были схожи и поэтому малоинтересны. Лишь наш «министр внутренних дел» Саженков был уголовник-рецидивист. Про него «радио» передавало, что он, будучи в Дальневосточных лагерях, пытался бежать с баржи. Для этого он выпилил часть бортовой доски, через отверстие хлынула вода и баржа затонула вместе с заключенными. Было непонятно, каким образом он остался жив? Но эту «подробность» радио не уточняло.

В первые дни «сабантуя» нас очень донимали ночные тревоги. Иногда по два раза за ночь ударами в подвешенный вагонный буфер давался сигнал тревоги, который отрывал нас ото сна.

Темную казахстанскую ночь нарушали пронзительные крики: «У третьего барака надзор вошел в зону». Большая часть лагерников с железными прутьями в руках, спотыкаясь в темноте о камни, неслась к сборному пункту у третьего барака. Оставшаяся часть занимала места против проломов в стене у «орудий» — кирпичей, аккуратно собранных в кучи.

Днем жизнь лагеря шла своим чередом. Появилось много женатых. «Жены» спокойно приходили к своим «мужьям». Лагерь разделился на землячества и на национальные группы. В столовой соблюдалась чистота и поддерживался порядок. Никто не получал лишней порции, за этим все строго следили. Штаб заставлял нас каждую ночь переселяться в другие бараки, вплоть до бараков жензоны. Одно время разрешалось спать и во дворе. После душных бараков

 

и землянок это было чудесно. Потом сон на улице запретили по «тактическим» соображениям. В нашей тюрьме всегда находилось три-четыре заложника — это были лица, заподозренные в сношениях с внешним миром. В зоне шли свои аресты — показатель работы нашего «МВД».

Внешняя тишина, царившая в лагере, была обманчива так же, как и кажущаяся бездеятельность начальства. Лагерь обнесли двойным рядом проволочных заграждений, вокруг стягивались войска и разбивали в степи палатки. Из Москвы прибыл уполномоченный ГУЛАГ — дородный мужчина в генеральских чинах. После переговоров с нашим штабом ему было позволено в зоне провести собрание. В зону ему разрешили войти без оружия и было странно смотреть, как лагерная «дивчина» в бушлате, стоявшая в пикете у проходной, обыскивала генерала. В столовой, отведенной под собрание, набился весь лагерь: было интересно послушать, что скажет представитель Москвы. Но что он мог сказать? Генерал обещал очень умеренные уступки, мы же требовали пересмотра наших дел и снятия главного лагерного оперуполномоченного Беляева и прокурора Николаевского. Словом, мы не договорились. Шла шестая неделя «сабантуя». Многие стали нервничать. Все понимали, что скоро придет час расплаты. Начальник штаба Кузнецов часто выступал и призывал стойко держаться. Говорил он хорошо, и многие даже плакали. Вся семья Кузнецова была уничтожена после его ареста, и он говорил об этом. Многие из нас тоже потеряли родных и, слушая Кузнецова, мы укреплялись в решимости держаться до конца. А Москва хранила молчание, словно ничего не произошло...

У некоторых зеков кончались сроки заключения. Кое-кого освобождали по пересмотру дела. Наш штаб не чинил никаких препятствий освобождающимся, разрешал им покинуть лагерь, хотя в каждом отдельном случае разрешение давалось после предварительного обсуждения. Были освобождены человек тридцать малолетних «преступников и преступниц» —

 

14—15-летние ребята. Вся их вина состояла в том, что они накормили какого-нибудь незнакомого, который впоследствии оказался бендеровцем, за что и получили по 25 лет. Вскорости начали освобождать венгров, поляков, японцев.

Со стороны казалось, что жизнь шла своим чередом. Бригады несли охрану, слесари изготовляли какое-то сверхсекретное оружие, молодожены переживали свой медовый месяц, радио призывало стойко держаться, репродукторы начальства взывали о покаянии. Ну чем не Большая Земля.

Но ларьки опустели. Поступления товаров не было, да и деньги кончились. Хотя мы и сидели на уменьшенном лагерном пайке, но он был сытнее прежнего, так как не было краж ни со стороны надзора, ни со стороны «придурков». Вольная кассирша регулярно обходила ларьки и собирала выручку. Безопасность хождения ей была гарантирована нашим штабом. Сперва ее сопровождали два конвоира, а потом кто-либо из украинских девчат. Я всегда поражался ее самообладанию. Ведь какие ужасы распускали старательно о нас наши лагерные оперативники. Но кассирша, бывая в лагере каждый день и до «сабантуя», видимо, изучила и поняла нас лучше оперов. Недаром она была в войну партизанкой.

Вызвали в спецчасть для отправки венгров, готовили к отправке немцев. Задерживали лишь тех, крупная преступная деятельность которых была известна. Во время «сабантуя» немцы несли вахту наравне со всеми. Пожалуй, один лишь Густав Гоффман не принимал участия в дежурствах, да и вообще он держался несколько в стороне. Во время войны он работал переводчиком у Гудериана. Родился Гоффман в концентрационном лагере для интернированных немцев в Вятке в самый разгар первой мировой войны. Техническое образование он получил в СССР. Потом, по его выражению, «один добрый дядя» заинтересовался им и предоставил возможность уехать в Германию «для продолжения образования». Гоффмана часто вызывал старший опер, у которого он просиживал

 

иногда более суток. Опера очень интересовал Гудери-ан. По окончании войны Гоффман был в немецком партизанском отряде, попал в плен и очутился в нашем лагере. Немцы в лагере недолюбливали его, очевидно, его частые разговоры с опером не внушали им доверия. При отправке на родину он, как всегда, спокойно собрал свои вещички и стал в колонну отправляемых.

Среди задержанных немцев оказался и Юп Ашен-бреннер, электросварщик. Баварца Юпа взяли в плен под Москвой. В лагере рассказывали, что он работал на душегубке. Я пробовал было несколько раз расспросить его об этом страшном ремесле, но он отмалчивался. Человек он был веселый и жизнерадостный, прекрасный сварщик. В разгар отправки прибегает ко мне весь красный, запыхавшийся Юп и выпаливает:

— Пиши заявление прокурору.

— Что случилось, Юп? — удивленно спросил я.

— Я никогда не работал на душегубке. И машину водить не умею. В это время я учился в Мюнхенской школе электросварщиков. Вот адрес школы, прокурор может проверить.

— Какого же черта ты наплел следователю про душегубку?

— А ты попробуй посиди в холодной камере месяц, да еще на голодном пайке. Русский язык я не знал и показания свои, которые дал мне подписать следователь, прочесть не мог.

Через некоторое время Юп уехал вместе с немцами на родину.

Оставшихся в живых венгров отправили на родину. Трагична была судьба одного молодого венгра. Не выдержав тяжелого лагерного режима, он сошел с ума и долго содержался в отдельной палате медпункта. Держали его в одном белье, часто оправлялся прямо на пол — в общем, условия ужасные. Как-то ему удалось удрать из палаты. Ничего не понимая, он добрался до огневой зоны. Охрана на вышках открыла огонь и расстрелянный бедняга повис на

 

проволочных заграждениях. Между колючей проволокой и стеной находилась четырехметровая пробороненная дорожка, точь-в-точь как на границе. По ней начальство определяло «намерение сделать попытку» к бегству.

Как-то, после обычного шатания по зоне во время «сабантуя», зайдя в барак, я увидел на всех столах и дверях нарисованные мелом маленькие крестики. Дневальный разъяснил мне, что по баракам ходит какой-то проповедник и обещает скорое вознесение на небо всем покаявшимся, остальные же останутся погибать в «геенне огненной» — в лагере. В лагере сидело довольно много сектантов различных толков и направлений. Во время «сабантуя» проповедник собрал свою паству и долго говорил с ними. О чем он говорил, осталось неизвестным, но сектанты раздали свои телогрейки «неимущим грешникам». Для арестанта телогрейка — вещь бесценная, дороже, чем шинель для солдата на войне. Неожиданно выпало несколько холодных дней. Человек пятьдесят сектантов вместе с проповедником, в убогих пиджачках и кофтах, дрожащие от холода, устраивали моление на площадке в жензоне. Сцена моления производила сильное впечатление. Худые измученные лица, лихорадочно блестящие глаза, простертые к небу руки, заунывные голоса и над ними проповедник с красивым аскетическим лицом — сцена из эпохи раннего христианства.

Среди молящихся я не нашел сектантов (человек двадцать), живших в нашем бараке. Привезены они были из-под Ярцева на Енисее. Отцы их ушли от коллективизации, пробрались по Енисею и образовали свое поселение. По их уставу, с внешним миром разрешалось общаться лишь старшему из них. Он ходил на факторию за мукой и ружейными припасами. Сектанты одевались в свои домотканые одежды и обувь. Старики выглядели молодо и были крепко сколочены, молодежь же производила впечатление слабосильных людей. Дети и женщины сектантов жили отдельно, и к ним имел право входить лишь старший.

 

Обвинены они были по статье 58-й, пункт десять— антисоветская агитации.

Днем лагерь казался вымершим, все забирались в бараки-землянки и отсыпались за долгие бессонные годы. Только пикеты стояли против проломов. Истекали сороковые сутки нашей «Парижской коммуны», нашей республики. И вот настал конец.

На рассвете раздались пушечные выстрелы, застрекотали пулеметы, осветительные ракеты прорезали темное еще небо. Стало сразу светло. Войска перешли в наступление.

Проломы мигом расширялись танками и пехота стала входить в зону. Мимо нашего барака проплыл танк. Сзади шли автоматчики с полной боевой выкладкой. Радисты передавали команды генералов, которые располагались на вышках стрелков. Несколько автоматчиков подошли к нашему бараку. Если в первого выходящего из барака начнут стрелять, то остальные не выйдут. Выстрелов нет, мы выходим из барака. Первое, что бросается в глаза, — лежащая лицом вниз наша маленькая пикетчица—украинская дивчина, которая в продолжение всего «сабантуя» бесстрашно несла свою вахту у пролома. Шагах в пяти от нее полукругом выстроились человек двадцать солдат с автоматами наизготовку. В правой руке она сжимала наше «оружие» — арматурный прут. Следов крови и внешних ран не было заметно. Худенькие ноги были обуты в большие лагерные ботинки, а тельце пряталось в потрепанный лагерный бушлат со следами снятых номеров. Всю свою сознательную жизнь она провела в лагерях. Шестнадцатилетней девчонкой ее угнали в Германию. Там она сошлась со своим земляком, тоже угнанным. Затем тяжелое возвращение на родину, сортировка, следствие, долгое сидение в тюрьме, лагерь перед этапом. За это время у нее родился сын. Для «мамок» тюремное начальство выделило отдельную камеру. Ребенка содержали отдельно. Кормление совершалось через специальное

 

окошечко. Ребенок вскоре умер, его смерть никого не удивила. Ее отправили в наш лагерь. Она не дожила несколько месяцев до освобождения.

Последовала краткая команда: «Руки вверх! Кругом! Бегом марш!» Мы пробежали через пролом и увидели солдат с винтовками. «Вот здесь можно отхватить «гостинчик», — пронеслось в моей голове. Подбежал офицер и закричал: «Ложись! Прижаться лицом к земле!» Мы легли. Я скосил глаза и увидел, что рядом со мной лежит бухгалтер с хоздвора. Мы посмотрели друг на друга и расхохотались; сказалось сильное шестинедельное нервное напряжение. «Сабантуй» кончился. Каков будет «эпилог»?

Из лагеря еще слышались стрельба и крики. Мимо нас промчалась пожарная машина. Лежа, мы тихо переговаривались между собой, делились мыслями о последних часах. Войска постепенно занимали территорию лагеря, и число лежащих все время увеличивалось. Часа через два нам разрешили встать. Изредка раздавались отдельные выстрелы и крики. Вскоре сдался последний барак, разрушенный танками.

Появился незнакомый офицер со списками. Те, кого вызывали, строились в колонны, и их уводили в лагерь. Оставшихся «активистов» под конвоем отправляли на станцию и сажали в поданный железнодорожный состав. Действительные активисты остались в лагере. Лагерное начальство знает о настроениях зеков и их намерениях только от стукачей и сексотов, которых оно внедряет в ряды заключенных. Во время «сабантуя» все стукачи и сексоты, опасаясь неминуемой расправы, бежали из лагеря. Лагерное начальство лишилось какой бы то ни было информации. Из лагеря отправляли только членов нашего штаба, которые были на виду.

Строем нас привели в барак. Там царил невероятный хаос. «Шмон» был основательный. Открыв тумбочку, я обнаружил вместо посылки, недавно полученной, записку: «Не сердись. Уезжаем на этап.

 

Забрали сахар. Прощай». Мысленно выругался: почему не взяли всего, что лежало в посылке. Больше я о них ничего не слышал. В памяти промелькнули три года совместной жизни в одной бригаде. Жаль, очень жаль — хорошие ребята.

Пришли из соседнего подвала и рассказали, что в секции нашли старика дневального, лежащего на столе с перерезанным горлом. Сиво-рыжая борода была залита кровью, красивая стриженая голова свисала со стола. Старика все уважали, любили и пользовались его мелкими услугами. Кто и зачем сделал это страшное дело? В наказание наш барак оставили на неделю без второго блюда. Дешева цена человеческой жизни.

Дня через два нас повели разгружать уголь, который привезли для лагеря во время «сабантуя». Двое суток без отдыха мы разгружали вагоны. Жара стояла страшная. На наши голые, потные тела пластами ложилась угольная пыль. Мы были черны до такой степени, что не узнавали друг друга. После разгрузки повели на хоздвор. Там творилось что-то страшное. На дверях еще остались нарисованные мелом черепа с костями,  надписи:  «Осторожно.  Напряжение 100 000 вольт». На полу валялось «секретное оружие»: алюминиевые угольники для автоматических поилок, заполненные спичечной серой. Нечто вроде ручной гранаты, оружие, скорее, морального действия. Настил из досок в слесарном цехе был весь сорван — искали оружие. Накопленный годами инструмент исчез. Газогенератор, в котором я подумывал было спрятаться, был измят и сворочен набок танком. Что осталось бы от меня, осуществи я свою мысль.

Как и раньше, на хоздвор начали наведываться надзиратели и приказывали сделать что-либо для «дома». Как-то пришла врач из жензоны и начала с гневом рассказывать нам, сколько абортов пришлось сделать ей в результате общения обеих зон. Мы возмутились. Дело в том, что беременным в лагере

 

предоставлялись разные льготы, вплоть до сокращения срока. Раньше это касалось только «бытовиков», теперь же должно было бы распространяться и на 58-ю статью. Понять чувства людей, заключенных на многие годы в лагерь, увидеть их страдания она была не в состоянии.

Она же пыталась нас убедить, что 200 убитых во время подавления восстания—это результат личных счетов между зеками и что войска стреляли только холостыми патронами. А как же задавленные гусеницами танков⁷ Тогда зачем убитым зекам вкладывали в руки ножи и делались с ними снимки? Чтобы оправдать бойню перед вышестоящим начальством? Мы не слепые.

Через два месяца появились в лагере зеки, вывезенные в закрытые тюрьмы после «сабантуя». У некоторых из них кончились сроки, и их тут же освобождали и отправляли на поселение.

Можно было увидеть и расконвоированных. До этого в нашем лагере их почти не имелось. Вскоре начали приезжать родственники зеков, проделавшие тяжелый путь, чтобы увидеть своих близких. Пока их было немного, но все же...

Нам разрешили писать письма сколько хочешь, хоть каждый день и даже в другие лагеря. Отменили запрет на безопасную бритву. Когда я брился как-то в бараке, вошел офицер. Посмотрел на меня и сказал:

«Хоть бы при мне убрал бритву», но сделать уже ничего не мог.

Приехала лагерная любовь Фустера. Начальство решило построить рядом с воротами, возле которых проходил развод, несколько саманных домиков для свиданий зеков с родственниками. Все было сделано мрачно и убого. Кроме того, вся процедура развода, а она сохранилась еще в полном «блеске», проходила на глазах у приехавших и ничего, кроме ужаса, у них не вызывала. Убогий саманный сарайчик, железная койка, очажок для варки пищи, а за воротами лагеря,

 

 

совсем рядом, изможденные, небритые лица зеков, полинявшие и пропитанные потом черные ластиковые гимнастерки, короткие узенькие брючки, в руках маленький мешочек для завтрака на объекте, окрики надзирателей, направленные на колонну автоматы, лай собак — все это не могло не отравить радость встречи и не вселяло надежду на скорое освобождение и возвращение домой.

И все же число освобождавшихся с каждым днем росло. Сталинизм создал невиданную в мировой истории машину насилия и подавления всего живого и мыслящего с ее тюрьмами, лагерями, армией следователей, надзирателей, охранников. Трудности в строительстве социализма объяснялись существованием мифических заговоров и деятельностью «врагов народа». Для «перековки» «врагов народа» была создана огромная система лагерей, разбросанных по всему Союзу. В нашем лагере содержалось около 50000 человек (восемь отделений), но он не был самым крупным. По самым «оптимистическим» подсчетам, в лагерях находилось 10 млн. человек. Если к этой цифре прибавить родственников сидевших, которые не отбывали срок в лагерях, но подвергались различным репрессиям, начиная с высылки «в места не столь отдаленные» и кончая различными поражениями и ограничениями в правах, то число репрессированных при сталинизме доходит до 30—40 млн. человек (Цифра не официальная. — Прим. ред.). В 1937 году многие верили в существование заговоров, и такое число «врагов народа» никого не удивляло: «К социализму—через усиление классовой борьбы». Но шли годы. Прошла Отечественная война. Народ претерпел неслыханные страдания и победил. Началось мирное строительство.

В 1948—1949 годах сталинизм решил повторить то, что удалось сделать в 1937 году. Но люди стали

другими. Они уже не хотели больше жить в постоянной атмосфере страха и насилия. Они отказывались верить в то, что для блага будущего необходимо держать в лагерях миллионы людей. То, что встречало сочувствие и поддержку в 37-м году. стало отвергаться в послевоенные годы. Страна глухо бурлила. В лагерях начались волнения и «сабантуи». Сталинизм как система начал умирать раньше, чем умер ее создатель. Его смерть подвела черту этой эпохе. Открывались тюрьмы и лагеря, уезжали освобожденные товарищи.

В конце октября вызвали и меня в спецчасть. Мне, как и многим другим, предназначалось вечное поселение хотя в приговоре этого и не было. С огромным мешком всякого барахла, без денег меня выставили из лагеря. Делай что хочешь. Начиналась новая жизнь. В который раз.