Нагим я пришел в этот мир и нагим уйду из него.
Сервантес
Вечное поселение мне предписывалось отбывать на Балхаше. Благодаря хлопотам бывших зеков я устроился на медеплавильный завод, в бригаду по ремонту станков. Мастер и бригадир были товарищами по несчастью и приняли они меня более чем хорошо, несмотря на то что никогда в жизни не слышали о моем существовании. Со слесарным делом я был несколько знаком, и работа, направляемая умелой рукой, особых трудностей не представляла.
Переписка с сестрой мучительно беспокоила меня. Сильно болела мать, не было никакой возможности вырваться домой на побывку. Наконец, благодаря настойчивости сестры, прокурор велел «поднять дело». Оказалось, что в нем не значилось, что после отбытия наказания мне еще предстоит отправиться на поселение. «Вечное поселение» — очередная отсебятина лагерного спецотдела.
Однажды, сильно расстроенный письмом от сестры, уходя с почты я забыл бумажник с документами и деньгами. Как и остальным поселенцам, мне надлежало три раза в месяц являться в местное отделение МГБ для регистрации. На удостоверение ставился штамп с датой явки. При постановке на учет до меня под расписку довели, что я не имею права отлучаться от места поселения далее 100 километров и что в случае нарушения я буду приговорен без всякого суда к 25 годам заключения в лагере. Я отправился в местное отделение МГБ, чтобы заявить о пропаже. Работник, которому я начал рассказывать об утере документов, был занят наматыванием своей портянки.
— Приходи в день твоей явки, тогда и поговорим.
— Да вы хоть спросите мою фамилию, а то потом скажете, что я не заявил вовремя о пропаже.
Когда я назвал себя, он вдруг быстро поднял голову.
— Слушай. Мы тебя давно уже ищем. Приходи завтра же и поговорим.
Тогда я вытащил из кармана фотокопию моего приговора, которую переслала мне сестра, и выпалил ему, что согласно решению прокурора мне разрешено выехать в Москву.
— Отдай сейчас же фотокопию. Откуда ты ее взял. Кто имел право пересылать тебе такие документы, — завопил он.
— Копия снята в Москве и заверена нотариальной конторой. Вам ее я не отдам.
После четырехмесячного пребывания на Балхаше я выехал в Москву.
На вокзале меня встретила сестра с приятелями. С первых же ее слов я узнал, что мама умерла несколько дней тому назад, не дождавшись меня.
Остановился я у сестры. Первые дни — сплошной калейдоскоп встреч, телефонных звонков, выяснение моего правового, а вернее «бесправного положения».
По рекомендации одного товарища, тоже прибывшего «оттуда», я снял в Домодедове у «сердобольной женщины» комнату. Условия были таковы, что я только значился по ее домовой книге, но не имел права ночевать. Там же, в Домодедове, встал на учет в милиции. Теперь я имел прописку по Московской области. Жить я продолжал у сестры в ожидании полной реабилитации.
Мое «благополучие» длилось недолго. Многие вернувшиеся из лагерей жили в Москве без прописки — как приехавшие в отпуск. Как выяснилось впоследствии, такое «пребывание» во многом зависело от отношений с соседями по квартире. У моей сестры с соседями была старая тяжба и... в один прекрасный день в квартиру, не постучавшись, вошел милиционер. Удостоверившись в моей не московской прописке, он
оштрафовал меня на 100 рублей — и взял с меня слово, что я сейчас же уеду из Москвы.
Почти сразу же по приезде в Москву я начал хлопотать о снятии судимости. В августе товарищи передали мне письмо на имя Генерального прокурора СССР Руденко. Не могу не привести его.
Генеральному прокурору СССР товарищу РУДЕНКО Р. А.
Обращается к Вам с просьбой пересмотреть дело нашего бывшего бортмеханика Главсевморпути Кекушева Николая Львовича, осужденного в 1949 году по статьям 19—581б. 5810 (ч. II), 5811 (дело №1492 от 26 февраля 1949 года).
Постановлением Прокуратуры СССР, МВД и Комитета госбезопасности при Совете Министров СССР обвинения по пунктам 16—19 и 11 были сняты, оставлено только обвинение по ст. 58-10. Срок наказания снижен до фактически отбытого — до 6 лет. На основании этого решения Кекушев был освобожден в ноябре 1954 года, однако над ним продолжает тяготеть обвинение.
Необходимо учесть, что осуждение т. Кекушева в 1949 году и пересмотр дела были произведены заочно. Т. Кекушеву не была предоставлена возможность лично ответить на предъявленные обвинения и доказать их неправильность.
Мы знаем Кекушева по работе и лично в жизни с первых дней освоения Арктики (1932 г.). В многочисленных полярных экспедициях т. Кекушев проявил себя как человек, преданный нашей Родине, выполнявший труднейшие и опасные полеты, не считаясь ни с какими трудностями.
За свою работу т. Кекушев неоднократно удостаивался высоких правительственных наград.
Т. Кекушев — единственный оставшийся в живых член экипажа летчика Головина П. Г., Героя Советского Союза — первые советские люди достигшие Северного полюса.
В Великую Отечественную войну т. Кекушев совер-
шил 76 боевых вылетов и ряд ответственных полетов в Арктику: в 1947—1948 гг. он участвовал в высокоширотных экспедициях Главсевморпути.
Мы не можем поверить, что человек, которого мы знаем в течение 20 лет, может быть виновен в предъявленных ему тягчайших преступлениях. Просим Вас пересмотреть дело Кекушева в его присутствии.
Мы убеждены, что, ответив лично на предъявленные обвинения, он сможет реабилитировать себя и вернуться к авиационной работе на пользу и благо нашей Родины.
Герой Советского Союза
Генерал-майор авиации (Водопьянов)
Герой Советского Союза
Генерал-лейтенант авиации (Шевелев)
Герой Советского Союза
Генерал-майор авиации (Ляпидевский)
Герой Советского Союза
Гвардии полковник авиации (Алексеев)
Герой Советского Союза
Полковник авиации (Слепнев)
Полковник авиации в отставке (Чухновский)
Я отнес письмо в прокуратуру и раз-два в месяц стал навещать прокурора, чтобы справляться о движении моего дела. В одно из посещений я встретил сестру жены маршала Кулика. Сестры были арестованы — вслед за маршалом — в 1938 году. Из разговора выяснилось, что жена маршала пропала. Никаких следов найти не удалось, исчез даже ордер на ее арест. Таких случаев «исчезновения» людей была масса.
Мир тесен. Встретил у прокурора одного венгерского коммуниста, с которым я сидел в 1949 году «на пересылке» в Куйбышевской тюрьме. Тогда он был уже «повторником». Первый срок он отбывал на Колыме. На многие годы запомнился один из его рассказов. Зима, метель с хорошим морозцем. Выделили его обслуживать маленький бензиновый «дви-
жок» на объекте вне зоны. Из-за холода моторчик никак не хотел запускаться. Как назло в это время мимо него проезжал на машине начальник лагеря. Он остановил машину, знаком подозвал к себе венгерца и приказал: «Через час я поеду обратно. Если не запустишь движка — пеняй на себя. Расстреляю». Хорошо, что венгру пришла в голову мысль: из ваты телогрейки сделать факел и подогреть движок. Движок запустился, и на душе стало легче. Но начальник лагеря так и не проехал мимо в тот день. Наверняка он, пообещав расправиться, через несколько минут уже забыл о бедном забитом зеке.
Шло время. Дело мое стояло на месте. На работу не принимали: 58-я статья. Кое-как перебивался с помощью пенсии, которую оформил в 1940 году. В марте 1956 года решил «напомнить» о себе прокурору более решительно. Позвонил ему. Представился. В ответ услышал нечто невероятное: «Если вы согласны, то можете признаться в сотрудничестве с немцами и хоть сегодня получить амнистию». Я не знал, что в этот день в «Известиях» было опубликовано постановление, по которому объявлялась амнистия всем советским гражданам, сотрудничавшим с немцами в период оккупации, за исключением лиц, совершивших тяжкие преступления. Амнистированным разрешалось поступить на работу. Я был совершенно убит. Я и... вдруг сотрудничество с немцами. Ответил: «Если вы попробуете со мной сделать что-либо подобное, я буду жаловаться». Впрочем, кому я бы стал жаловаться? В ответ услышал: «Правильно сделаете».
Наконец 2 июня 1956 г. пришла долгожданная реабилитация. Явился к начальнику Полярной авиации Шевелеву, рассказал ему о реабилитации и спросил, что мне теперь делать дальше.
— Подавайте рапорт о возвращении и приступайте к работе.
Тут вмешался в разговор начальник отдела кадров — бывший летчик Тарасов, которого я давно знал, правда, знакомство наше было «шапочное», который
— Я не имею права принять на работу человека, который сидел по 58-й статье.
— Есть соответствующее постановление правительства о приеме возвращающихся лиц, и я предлагаю вам придерживаться его. Все дальнейшие разговоры будете иметь со мной, — ответил Шевелев.
На следующий день отдел кадров занялся перепечатыванием моего послужного списка. Там совершенно не упоминалось мое восьмилетнее «отсутствие», а значилось: «...бортмеханик Кекушев Н. Л., до 2 июня 1956 года переведен на работу инженером отряда вертолетов...». Вот так, на бумаге, меня «вычеркнули» с 13 июля 1948 года по 2 июня 1956 года. Но как мне «вычеркнуть» себя из восьми лет переживаний, бессонных ночей, допросов, ужасов лагерной жизни.
Так как пенсию я оформил в 1940 году, то мне полагалось, по логике вещей, получить ее за все восемь лет. Но такое постановление вышло спустя год, т. е. когда наибольшее число лагерников-пенсионеров было уже освобождено. Поэтому мне пришлось довольствоваться всего лишь шестимесячной компенсацией. Мне возвратили ордена, кроме ордена Красное Знамя Хорезма. Оборонные медали, которые должны были следовать со мной в лагерь, пропали. За отобранное имущество выдали небольшую компенсацию.
В ожидании оформления соответствующих бумаг приходилось часами просиживать в длинных очередях. Все хотели поскорей разделаться со своим могучим «должником». Как-то я разговорился со своей соседкой по очереди и, обратив внимание на характерное произношение ею буквы «р», спросил, не немка ли она. Оказалось, что ее отец, сподвижник Э. Тельмана, жил после 1933 года в СССР вместе с семьей. В 1937 году его вместе с женой и старшей дочерью Эрной — так звали мою собеседницу — арестовали. Младшую дочь, которой в момент ареста исполнилось всего несколько месяцев, отдали в какие-то ясли. Отец погиб в лагере, мать была освобождена в 1955 году и сейчас находится в Карл-Маркс-Штадте. Ждет к себе Эрну. Сама Эрна отбывала заключение где-то около
Игарки. Теперь она разыскивает свою младшую сестру, которая была отдана в ясли под другой фамилией.
Хлопоты о возвращении жилья. Отправился к Елуферьеву — инспектору по Полярной авиации в ЦК. Елуферьев встретил меня очень любезно, внимательно выслушал, затем по телефону вызвал начальника АХО Главсевморпути Каплина и попросил его помочь мне получить комнату в одном из домов нашего ведомства. Телефоны в ЦК работают на редкость хорошо, и я отчетливо слышал голос Каплина:
— Я ему предлагал комнату в Карачарове, а он отказался. Я даже ордер выдал ему, а он взял и отдал его командующему Полярной авиацией для перераспределения. Его следует за это наказать.
— Подожди, подожди. За что ты хочешь наказать человека, он и так напрасно пострадал, — сказал Елуфьев и повесил трубку.
— Почему вы отказались от комнаты в Карачарове?
— Во-первых, никто мне никакого ордера не передавал. Во-вторых, я родился в Москве, жил в центре и хочу умереть в центре. Отсюда я не раз уходил на фронт, улетал в полярные экспедиции.
— А где вы жили?
— Там, где вы живете сейчас. Никитский бульвар, дом 9, кв. 24. Ваш адрес, — ответил я.
Летчик, который устроил мне свидание с Елуферьевым, предупредил меня заранее, чтобы я и не думал получить обратно свою квартиру. Поэтому пришлось удовлетвориться обещаниями Елуферьева о содействии в получении квартиры вне очереди. Елуферьев обещал позвонить в Краснопресненский Совет, где я стоял на учете. Был я и у своего депутата. Она пообещала похлопотать, выпросила у меня копию письма к прокурору и... на этом дело кончилось. Пробовал обратиться к замначальника Главсевморпути Бурханову. Тот сделал удивленный вид: «А зачем, собственно, вы пришли ко мне? Комнатами я не ведаю». В этот момент к нему позвонил все тот же Каплин. Он попросил разрешения Бурханова о вселении какого-то работника, переведенного из Ленингра-
да. Бурханов отдал распоряжение, повесил трубку и в упор посмотрел на меня. Разговор был окончен. Я встал, извинился, что оторвал время, откланялся и вышел. Несколько раз ходил в жилищный отдел и справлялся о звонке Елуферьева. Короче, через три года, когда я потерял уже всякую надежду, получил, наконец, комнату в порядке общей очереди.
Вертолетный отряд, к которому я был приписан, отправили на Север. Я оказался не у дел и стал вроде «затычки». За эти восемь лет все изменилось на аэродроме: и материальная часть, и стиль работы, и сами люди, больше тяготевшие к рублю, чем к работе. На аэродроме можно было частенько теперь услышать «крылатую фразу»: «А что я буду с этого иметь?» Вскорости меня перевели в отряд гидросамолетов, и мне пришлось заполнить анкету на засекречивание. Через две недели мне пришла повестка о явке в МГБ в качестве свидетеля. Ну, думаю, опять началось. Знаем мы этих свидетелей. Явился. На столе у следователя лежит дело «1-го Московского кадетского корпуса».
— Видите ли, у нас нет документов о снятии с вас судимости по делу «Кадетского корпуса». Будьте добры, предъявите нам справку.
— Справку отобрали при моем вторичном аресте в 1948 году. Ищите в своих архивах.
Мне был учинен настоящий допрос. Хорошо, что мне пришло в голову предъявить орденскую книжку. По датам получения орденов можно было судить о том, что первая судимость с меня снята. По существующему положению, лица, имеющие судимость, орденами не награждаются. Прощаясь, я попросил меня больше не вызывать, так как с этим учреждением у меня связаны неприятные ассоциации. Буквально через несколько дней я получил справку о засекречивании.
В июле 1957 года у меня и штурмана Жукова Н. М. намечался юбилей: 25 лет службы в Полярной авиации. Юбилей отмечался, по заведенной традиции,
в ресторане. Начальник политчасти отряда вычеркнул меня из списка, мотивируя тем, что я был осужден.
Летчики и механики встретили меня очень хорошо, и я всякий раз улыбался про себя, вспоминая слова следователя на допросе: «Появись ты на аэродроме, народ не удержался бы и растерзал тебя».
Летом 1957 года, по возвращении с мыса Каменного, я был вызван прокурором и еще раз подвергнут допросу по моему бывшему «делу». И на этот раз все кончилось хорошо, но у меня создалось впечатление, что я навечно занесен в «черный» список и никакие реабилитации и амнистии не помогут.
В дальнейшем моя служба проходила относительно спокойно, если не считать, что меня несколько раз «сокращали». Почему именно меня?
Я задал этот вопрос своему ближайшему начальнику. Ответ был поразительный: «Как наиболее обеспеченного». От меня хотели отделаться всеми средствами.
В 1960 году у меня стало пошаливать сердце: сыграли свою роль возраст, лагерь и всевозможные житейские коллизии. Врачи определили стенокардию. Несмотря на строгое приказание Шевелева не «гонять» меня по командировкам, мое непосредственное начальство старалось как можно чаще посылать меня на Север. Последняя командировка была на мыс Каменный. Оттуда пришлось слетать на Диксон.
...Переживаешь, ждешь встречи со старым знакомым. Какой-то ты стал теперь? Чем живешь? Знаю, не рассказывай. Нет у тебя больше аэродромов на льду Самолетной бухты, ты уже вырос, раздобрел, обзавелся бетонной дорожкой, товарищ Диксон.
Мелькают приводные. Вот и старая полярная станция. Огоньки Конуса. Разворот — и самолет идет на посадку. Машина бежит по бетонной дорожке, слышу характерный звук тормозов. Машина останавливается. Девушка в ушанке и аэрофлотской шинели проверяет у нас билеты, распределяет, кому куда ехать на ночевку. Доходит очередь и до меня. Девушка по-военному отрубает: «Ночевать в домике
с пассажирами. Талонов на питание нет. Общая столовая, на общем основании. Все». Да, негостеприимно встретил меня Диксон после длительной разлуки. Что поделаешь. Полетал и хватит — закон жизни.
Через неделю командировка закончена. Завтра в Москву. Но не тут-то было. Командир самолета, отправлявшийся в Москву, отказался меня взять под предлогом того, что везет пассажира с поврежденным позвоночником. А вечером меня вызвали в штаб ледовой разведки и попросили осмотреть вертолет на ледоколе «Москва» и дать свое заключение о его состоянии. Темная полярная ночь. С трудом добираюсь на «козле» до порта и долго ищу катер. Свинцовое море слегка покачивает ледокол. Поднимаюсь на борт, нахожу бортмеханика вертолета, вытаскиваю его из теплой постели и мы идем на корму, к ангару вертолета. Часа через четыре, осмотрев машину, еду в штаб для доклада, проклиная по дороге себя, штаб и командира самолета.
В день вылета, после довольно неприятного разговора с одним механиком, я неожиданно почувствовал боли в сердце. Механик поведал о причине предвзятого отношения ко мне начальства. Я встал на сторону одного своего приятеля, против которого в «верхах» затеяли тяжбу. Он проиграл «сражение». Когда его «съели», я сразу же почувствовал, как изменилось отношение ко мне со стороны непосредственного начальства.
Самолет, на котором мне предстояло возвращаться в Москву, был оборудован для ледовой разведки. Кресла и отопление сняты, их место заняли дополнительные бензобаки. Часов шесть полета, когда мы «проболтались» над морем, делая ледовую разведку, прошли хорошо. На траверзе о. Домашнего я внезапно почувствовал резкую боль в области сердца. Принял валидол, но боль продолжала усиливаться. Лег на дюралевый пол, расстегнул китель. Как потом выяснилось, сделал все, что не надо было делать. Боли все усиливались. Я стал корчиться на полу. Незнакомый мне штурман прошел через кабину в туалет.
Я знаком подозвал его и спросил, долго ли лететь до Архангельска.
—Крепись, еще минут пятьдесят,—ответил он. Я попросил вызвать «скорую помощь» к самолету. Женщина-врач оказалась очень заботливой. По ухабистой дороге меня с трудом довезли до санчасти. По дороге врач согревала мои замерзшие руки своим дыханием. В санчасти не оказалось даже плитки, чтобы согреть воду. Воду брали из соседней столовой, а она уже закрылась. Зашел проведать меня бортмеханик. По обрывкам разговора понял, что он боится, не инфаркт ли это. Врач успокоила его. сказав, что это сильный приступ стенокардии. Вечером пришел командир самолета. Они стали решать, что со мной делать. Врач объяснила, что после третьего укола можно везти меня в Москву, так как дорога до Архангельска очень тяжелая, трудно с медперсоналом и лекарствами.
— Словом, не бойтесь. Сделаю еще укол и летите. Командир посмотрел мне в глаза. Мол, что будем делать?
— Давай, тащи в Москву. Поверим врачу. Утром мне сделали третий укол и экипаж самолета перенес меня на носилках до самолета. Врач оказалась права. В полете приступов не было. Снова носилки — и я в медпункте аэропорта Шереметьево, Слышу разговор сестер:
— Сейчас свяжемся с эвакопунктом и решим, в какую больницу его отправлять.
— Везите меня домой, там разберутся, — перебиваю я сестер.
Меня погрузили в санитарный ЗИЛ и повезли. В кабине всю дорогу нестерпимо пахло бензином. С трудом поднялся на три ступеньки до лифта. Сопровождающая меня сестра внесла мой чемоданчик и посоветовала сейчас же лечь. На этом ее «миссия» заканчивалась. Через час пришла жена Ирина и вызвала неотложку. На следующий день мне сделали кардиограмму — инфаркт трех стенок. Поликлини-
ка настаивала на госпитализации, Ирина «отстояла» меня, и вся тяжесть по уходу легла на нее.
Через три месяца, когда я уже научился ходить по квартире, освободилось место в поликлинике Аэрофлота. Там я попал к на редкость заботливому врачу, который переживал за больных куда больше, чем они сами. После больницы я попал в санаторий. Пробовал работать. Тяжело было ездить на аэродром — около двух часов в один конец. Нервы совсем расшатались. Малейшие неполадки раздражали. Болезненно переживались все «шероховатости» бытия. Пришлось выйти на пенсию, благо она была оформлена еще в 1940 году.
Девушка из собеса, оформлявшая мое дело, с уважением сказала, возвращая мою трудовую книжку:
— Славный путь вы прошли, Николай Львович. Тридцать лет только в Полярной авиации. Завидую.
Я пришел домой под впечатлением этого разговора и вновь открыл трудовую книжку. Да, девушке было чему завидовать. В 1932 году я пришел в авиацию. Запись первая в трудовой книжке: Полярная авиация Главсевморпути ММФ. Год 1932, 4 июня. Зачислен бортовым механиком в УВС Комсеверпу-ти — Московская авиагруппа. Запись вторая: В связи с реорганизацией Комсеверпути в Главсевморпуть зачислен бортовым механиком I класса Московской авиагруппы. Приказ по УВС № 53.
Так я и остался сидеть на углу стола, с раскрытой на первой записи трудовой книжкой. Передо мной вставали картины далекого детства. Воскресный утренний чай на террасе подмосковной дачи с окрашенными в желтый цвет перилами и столбиками. Отец читает сообщения о первых полетах графа Цеппелина, о неудачах Латама, о первом перелете через Ла-Манш Блерио. Мое мальчишеское сердце не выдержало и на всю жизнь было отдано авиации. Посадка на дачном футбольном поле самолета, которым управлял молоденький студент Росинский. Мы, мальчишки, впервые воочию увидели маленький самолет Блерио XI. Нас
интересовало все, от наиболее назойливых из нас Росинский отбивался шлемом.
Правда, на некоторое время модный футбол вытеснил интерес к авиации, вычерчиванию и постройке моделей самолетов. Но авиационная выставка в московском манеже, разговор с «самим» Кампо де Сципио, фотография с трогательной надписью, которую он подарил мне, настоящие самолеты, которые можно было потрогать рукой, — все это в конечном итоге привело меня в 1924 году, после гражданской войны, в авиацию.
Видения, но уже другие, витают передо мной как кадры своеобразной киноленты «Моя жизнь». «Первая мировая война и... «прапорщик юный со взводом пехоты», гражданская война, Добролет, Хива, басмачи, «Красное Знамя Хорезма», первые авиационные линии, Полярная авиация, Северный полюс, Отечественная война, арест, допросы, бессонные ночи, этапы, этапы, ужасы лагеря, «сабантуй» и... освобождение. Много-много людей, добрых и злых, разных национальностей и взглядов — Курт Трауб, «Микки Маус» — Мацумото, Викентич, Фустер и т. д. Я мысленно просматриваю эти «кадры» и прихожу к убеждению, что жизнь выделила мне веселые минуты строго по карточкам, но все-таки она хороша и интересна, если прожита в ладу с самим собой и в соответствии с собственным понятием о чести и совести.
Проходят годы, возникают новые задачи, происходят новые события. Все это отодвигает прошлое. Забываются старые понятия, старые слова. Торжествуют новые. Но такие, как «Лубянка», «черный ворон», «37 год», «сталинизм», не забудутся. Они стали нарицательными. С ними связана целая эпоха и судьбы многих миллионов людей. И они, эти люди, не хотят быть "иванами-непомнящими". Им предлагают все «забыть», потому что это было якобы «ужасное недоразумение». Но забыть это нельзя, потому что такое может повториться. Есть еще люди, которые тоскуют по «старому, доброму времени», когда был «порядок» и царили страх и ужас, — наследники Сталина.