- 106 -

ПАРАШЮТ

 

Осенне-полевые работы при оккупации проходили также, как и до войны - в колхозе. Только сейчас вместо бригадира нами, двенадцатью ребятами, распоряжался Иван Поярков, двоюродный брат старосты Кузьмы Пояркова. Урожай было приказано сдать немцам.

Иван Поярков был нелюдим, подозрительный, какой-то непонятный человек. Но его мы не боялись, считали, что он такой же безобидный, как дядя Кузьма.

Пахали шестью плугами. На каждый плуг по паре лошадей и быков. По два человека для одной упряжки.

Иван к нам не подходил, когда мы устраивали перекур. Никогда с нами не обедал, разговаривал мало. Бывало, за день бросит раз:

- Ну, хватит вам сидеть, курить! Принимайтесь за работу!

На ночь плуги оставляли в борозде, а быков и лошадей уводили в село. Поярков сопровождал нас верхом на коне, который в плуг, конечно, не запрягался...

Однажды ночью, сквозь сон, услышал тихий гул самолета. Видно, кукурузник кружился над нами.

Утром, как обычно, погнали лошадей и быков в поле. Разговаривали о ночном гуле. Кое-кто его слышал, другие спали, как убитые. Когда приступили к работе, я заметил далеко в лесу белое пятно:

- Смотрите! Это же парашют! Его самолет сбросил ночью! Аида туда! Кто со мной? Присоединился Паруйр. Свое тягло оставил напарнику Врежу, Паруйр - Сетраку, и мы пошли к лесу.

Поярков видел это, но ничего не сказал.

Забравшись в лес, потеряли ориентир. Только взобравшись на возвышение, невдалеке за деревьями, увидели белое пятно и поспешили туда. Когда мы подошли к парашюту, повисшему на дубе, до нас донеслись автоматные очереди. Они усилились где-то позади нас, наверное, на опушке леса.

- Немцы! - догадались мы, - лес прочесывают!

Подбежали к защитного цвета мешку, повисшему под парашютом. Ножичком перерезали стропы. Я потащил мешок, чтобы запрятать его подальше от дуба. Паруйр кошкой взобрался на дуб и стянул на землю белый шелк, лишив тем самым немцев ориентира. Фашисты были уже где-то поблизости, вероятно, на возвышенности,

 

- 107 -

откуда доносилась стрельба. Когда парашют исчез с поля зрения немцев, выстрелы прекратились. Автоматчики покинули лес, очевидно, побоялись советских парашютистов и партизан.

Мы поспешили унесли тяжелую находку подальше от опасного места. К нашему огорчению, оружия в мешке не оказалось. Зато продуктов хватало - сухарей, копченого мяса, шоколада, табака, спичек, свежих газет. Было кое-что из одежды - стеганые ватные фуфайки, брюки, а еще спирт и тол.

Мы взяли одну газету, немного табаку, по плиточке шоколада, завалили мешок сухой листвой и поспешили назад.

Мы, конечно, допустили оплошность. А что, если нас окружат фашисты? Об этом мы почему-то не подумала.

Пробежав изрядное расстояние, мы залегли, прислушались. Ничего подозрительного. Решили не торопиться, передохнуть. Я лег на спину и думал. А если бы, когда мы открывали мешок, нас застали партизаны или застукали немцы? Ведь и те и другие прикончили бы нас. В такой момент никто не станет расспрашивать, кто и чьи мы есть. Но, как говорится, береженого и бог бережет.

Мои думки прервал гул самолета. Он летел низко, словно прощупывал кусты. Самолет напоминал наш кукурузник, только без нижнего крыла. Немецкий разведчик видно искал парашют. Нас заботило, как передать посылку партизанам. С этой мыслью мы вышли из леса и тут увидели десятка три оседланных лошадей и запряженную тачанку. Рядом толпились солдаты. Они отличались формой одежды: у немцев, румын, чехов, венгров - своя, а полицаи были в немецкой форме и на своих хозяев не были похожи - какие-то неуклюжие и расхлябанные. Общались на русском, им так легче было понять друг друга. За два года пребывания в Крыму они успели «учить язык и изъясняться на нем. Мы, затаив дыхание, прислушивались к разговору, улавливая отдельные слова. У кустов в окружении солдат стоял офицер, на нем был накинут плащ защитного цвета. На ломаном русском языке он лопотал: "Пазсашут дерева нет, забрал пахтизан, комарад?" По опушке леса вышли к нашему полю.

С беспечным видом приблизились к плугам. Ребята хотели узнать о наших приключениях, но вопросов не задавали. Им и так стало ясно, когда мы дали им по кусочку шоколада. Сбившись в кучу, прочитали сводку Сов информбюро. Впервые увидели наших

 

- 108 -

солдат в погонах. Табак разделили и, свернув из газеты самокрутки, закурили.

Поярков сидел в стороне, смотрел, как мы покуриваем. Он не мог видеть и слышать то, что мы делали и о чем говорили. Дымили и все. Никакого интереса к нам он, вроде бы, не проявлял.

Вечером с быками и лошадьми возвратились домой. А часа через два, когда Паруйр, помывшись после работы, пришел ко мне, чтобы вдвоем решить судьбу посылки с кеба, перед нашим двором остановилась легковая машина. Из нее вышел Иван Поярков.

- Грант! Паруйр! Быстро сюда! - позвал он.

Выходя из хаты, мы крепко стиснули друг другу руки, как бы напоминая уговор: "Мы видели парашют издали. Его сняли какие-то люди в зеленых фуфайках и с автоматами. Испугались, что нас могут убить, мы убежали."

Возле машины наш "бригадир" сказал офицеру.

- Вот они сияли парашют!

С немцами был и брат Яши Ибрагимова - полицмейстера.

Нас втиснули в машину, сжали с двух сторон офицерами, сковали наши руки одним наручником.

Поярков остался, а нас повезли в город.

Офицеры, как и большинство оккупантов, говорили по-русски. Один из офицеров всю дорогу шутил и называл нас "братьями-партизанами", Я ответил, что наших братьев в партизанах нет. Тогда он спросил, нет ли у вас сестер, мы, мол, могли бы прихватить их прогуляться. Но и сестер у нас не было. А Паруйр, вообще, рос без родителей. Он рос у брата Саркиса Фундукяна, дяди Хазара и тети Анника. А его братишка Эпрем у других родственников.

Мы не могли шевельнуть рукой, так давили наручники. У здания городской полиции шофер засигналил. К нам подбежало несколько полицейских. Они вытянулись перед офицером - любителем пошутить, вероятно, их шефом. Офицер кивнул, показывая на нас. И расторопные служки бросились вытаскивать нас через разные дверцы машины. Они тянули так усердно, что наши руки заныли от боли. Разобравшись в чем дело, полицаи расхохотались. Противно было смотреть на их сытые, самодовольные физиономии. Нас повели в здание под злорадные выкрики:

- Партизан? Гут, гут!

Нас конвоировали по длинному казенному коридору со многими

 

- 109 -

боковыми дверьми. Возле одной полицаи остановились. Нас ввели в обшарпанный кабинет. За столом сидел средних лет темноволосый мужчина в полувоенном.

- Обыщите щенят! - приказал он по-татарски полицейским. На стол швырнули мой перочинный нож и расческу. Потом сняли с нас пояса.

- Снимите железо! У них руки почернели, - буркнул темноволосый. В кабинет ввалился толстяк с мрачным взглядом и связкой ключей у пояса.

- Гусейн! Отведите их в камеру! - скомандовал сидящий за сто лом.

- Откуда эти гяуры? - поинтересовался ключник.

- Проломские партизаны.

- О, Пролом - это опасная зона, - злобно бросил толстяк.

Нас повели дальше вдоль коридора. Гусейн остановился и загремел ключами. Дверь со скрипом отворилась, пахнуло духотой. Втолкнув нас в камеру, Гусейн запер дверь.

В тесной камере находилось более двадцати человек разного возраста, но старше нас. Мы присели на краешек нар, сознавая трагичность нашего положения. Угрюмые узники даже не поинтересовались, кто мы и откуда? Утром нас повели умыться. Потом дали по сто граммов просяного хлеба и плеснули в миски жиденького горохового супа. В обед и вечером тот же рацион.

На второе утро открыл дверь толстяк Гусейн. Вызвал двух по фамилиям, скрепив их кисти наручниками, и увел.

- На допрос в гестапо, - невесело прокомментировали соседи по камере. Вечером этих двоих швырнули в камеру. Они были страшно избиты. По лицам еще стекала кровь.

Мы подняли с пола товарищей по несчастью, усадили на нары, обтерли тряпкой их лица. Немного посидев, они молча повалились на дощатый настил.

На третий день на допрос вызвали нас. Привели к большому зданию. Кругом немцы. Арестованные пилили дрова, подметали двор, чистили лошадей. Как только вошли в здание, к нашим конвоирам присоединился переводчик Отто. "Пошли!" - скомандовал он и привел нас в кабинет. На столе - чашка кофе. На диване три мордастых немца в черных мундирах с засученными рукавами. На вешалке плетки разной величины, со свинчатками на ременных

 

- 110 -

концах.

- Где парашют? - прозвучал первый вопрос.

- Мы не знаем, где он, - ответил Паруйр, а Отто перевел.

С дивана поднялся немец, здоровенный рыжий детина. Схватил нас за грудки, развел в стороны и с силой столкнул нас лбами. Из глаз посыпались искры. Второй удар у него не получился: мы поднапряглись. Гестаповец своим кулачищем с размаху ударил меня по носу. Я упал, он стал бить меня сапогами, куда попало.

Когда я очнулся, то был весь мокрый и лежал в луже. Фашисты обливали меня водой. Ни встать, ни пошевельнуться я не мог. Верзила за ногу оттащил меня в угол. Тут я увидел окровавленного Паруйра, лежащего рядом.

Подошел Отто:

- Если не признаетесь, вас добьют.

- Все равно..., - простонал я.

И действительно было все равно. Но тут кто-то наступил мне на руку и стал давить кованным каблуком все сильнее и сильнее. Боль стала невыносимой. Казалось, моя кисть попала в мельничные жернова. Не помню кричал я или выл. Отто что-то спрашивал, немец орал до хрипоты, а я то и дело терял сознание.

Помню, немцы мыли руки под умывальником. Отто угодливо поднес им полотенце. В это время ввалились двое солдат. Схватили меня за руки, за ноги, выволокли во двор и бросили в телегу. Следом потащили Паруйра, швырнули на меня.

И вот мы снова в камере полицейской управы. Люди подняли нас, отнесли на нары. Сутки мы лежали неподвижно...

Через три дня повели меня на допрос одного. Все ныло внутри и снаружи. Лицо запеклось в ссадинах и кровоподтеках. Переводчицей на допросе была молодая, симпатичная болгарка. Меня посадили на стул, подвели огромную клыкастую овчарку. Болгарка перевела слова немца:

- Если не скажешь, где парашют, тебя заведут в ту комнату и спустят на тебя овчарку.

Я в какой уж раз повторил, что парашют сняли и утащили люди в зеленых фуфайках.

- А они вас видели?

- Нет. Мы спрятались.

- Почему?

 

- 111 -

- Боялись, что убьют нас.

- А ты можешь найти то место, где висел парашют?

- Нет, не могу. Это далеко, не найти...

Немец ухмыльнулся и что-то сказал. Болгарка перевела:

- Чтобы ты не заблудился, он повесит парашют на то же место. Офицер спросил:

- Откуда Пояркову известно о парашюте? Вы же ходили за ним!

- Что ходили - известно. Он тоже видел парашют в лесу и злился, что мы бросили работу и ушли.

Наконец, меня отвели в камеру. Потом потащили на допрос Паруйра. Я переживал, чтоб он не запутался в ответах. С нетерпением ждал его, прислушиваясь к шагам в коридоре. Паруйр рассказал потом, что гестаповец провоцировал его, уверяя, будто я признался во всем, даже в том, как мы вдвоем курили табак из небесной посылки.

- Но я же не курю! - усмехнулся Паруйр. Ты этого не мог сказать. Вот я и понял, что немец врет. Так и открутился...

... Нас еще месяц держали под следствием, старались запутать. Потом судили за саботаж и хулиганство. Дали два месяца тюремного заключения. Так мы очутились за решеткой.

На второй месяц заключения нас стали гонять на работу. Приходилось рыть бомбоубежище, подметать двор, пилить дрова.

Однажды Гусейн завел нас в свою обшарпанную канцелярию с портретом Гитлера на стене. Развалился за столом, а нам велел сесть на лавку. В это время задребезжал звонок над дверью, Гусейн приказал нам ждать, запер дверь и ушел.

Мы стали ждать. От скуки рассматривали фотографию на столе под стеклом. Противно было смотреть на стоящего во весь рост под руку с офицером улыбающегося Гусейна. Под окном стояли немецкие сапоги с широкими негнущимися голенищами. Под портретом фюрера - вырезки из журналов с оголенными женщинами.

Гусейн, наконец, вернулся и сообщил, что завтра нас повезут за город пахать полицейские огороды.

- Завтра же воскресенье! День передач и свиданий, - пытались воспротивиться мы.

- Если из Пролома принесут передачу, дежурный ее примет в вечером передаст вам.

Утром Гусейн с женой, я и Паруйр приехали на огороды. Целый

 

- 112 -

день вкалывали, а вечером все-таки передачу получили. В камере устроили общий ужин из домашних харчей.

Среди заключенных были люди разных национальностей.

В понедельник на рассвете из камеры увели пожилого заключенного. Мы уже знали, раз его вызвали до девяти - значит, он не вернется.

Однажды утром меня с Паруйром взяли из камеры, посадили в кузов, кинули пару лопат и повезли куда-то. Остановились у противотанкового рва, засыпанного до половины. Офицер велел взять лопаты и полностью засыпать ров.

Наши сердца похолодели, когда мы увидели слегка закиданные землей тела убитых. Видать волки или собаки побывали здесь: из-под земли выглядывали полуобглоданные руки, ноги, искаженные лица...

- Юде! Коммунист! - брезгливо объяснил офицер и отошел к машине, подальше от трупного запаха.

Потом офицер проверил, достаточно ли мы насыпали земли, загнал нас в кузов и отвез в камеру.

Однажды в субботу Гусейн повел нас к начальнику полиции Якову Ибрагимову, работавшему до войны парикмахером в Карасу-базаре. Ибрагимовых было три брата. Средний, похожий на Якова, служил в СД, а младший Осман был рядовым полицейским. Осман конвоировал нас в камеру и из нее. В полиции нам повстречались молодые татары.с которыми учились в Васильевской школе. Только теперь они служили оккупантам, а мы были арестантами. Нам за себя не было стыдно, а они прятали глаза от нас.

Когда после ареста, мы впервые попали в кабинет начальника полиции, мы, естественно, не обратили внимания на то, как обставлена приемная такого важного начальника. А теперь нам бросился в глаза большой портрет Гитлера в золоченой раме. Рядом висела карта Европы, утыканная флажками на булавках, отмечавшими линию фронта. А Германия была красного цвета.

Яков и Гусейн заговорили по-татарски:

- Как они работали у тебя на даче?

- Хорошо! - ответил Гусейн. Хотел даже угостить водкой, но побоялся, чтоб не наделали глупостей, не попытались убежать.

- Не убегут! Что они, дурные? Им осталось отсидеть всего двадцать дней, - усмехнулся шеф и обратился к нам по-русски:

 

- 113 -

- Гусейн хвалит ваше трудолюбие. Завтра поедете на мой участок, наведете там такой же порядок.

"Обрадовал! Черт бы тебя взял с твоей дачей!" - подумал я, но деваться было некуда. Молча, под конвоем Гусейна вернулись в камеру. Рано завалились спать. Знали, нас поднимут чуть свет и увезут. Но вышло по-другому.

В ночь на воскресенье охрану тюрьмы сократили. Этим воспользовались четыре смельчака одной из камер и, выломав решетку, убежали. Утром - общая тревога. Полицейским было не до нас. И мы спокойно провели в камере все воскресенье. А вскоре закончился и срок нашего заключения. Мы, что ни говорите, легко отделались.

Ночью Пролом жил относительно спокойно, а днем народ отсиживался в укрытиях, опасаясь ареста.

Полицай Рак продолжал усердно служить фашистскому порядку. Днем и ночью он рыскал по селу, высматривал, вынюхивал. Он боялся людей и всегда был начеку. И вот, как-то ночью, патрулировавший в центре села Рак, почуяв неладное, крикнул:"Стой! Кто идет?" В ответ ударила автоматная очередь. Но и полицай успел выстрелить. Партизан был ранен в плечо, а Рак, получив три ранения в ягодицу и ноги, сумел уползти к себе домой. Раненого партизана в школе перевязали девушки-учительницы Аня и Оля. Раньше они жили и преподавали в Васильевке. Ночью следующего дня партизаны увели раненого в лес.

Аня и Оля были веселыми, общительными девушками. Когда мы бывали вместе, они играли на гитаре, пели песни. Вскоре Аню и Олю схватили и расстреляли.

О перестрелке с Раком рассказал мне Гурген.

- Это из твоего автомата партизанский разведчик прошил Рака! - обрадовал меня Гурген.

Это была последняя встреча с Гургеном. Вечером он искупался, надел чистое белье, конечно, любимую тельняшку, и рано утром ушел в лес. Дня через три после нашей встречи, утром мы узнали, что перед лесом, у села Кабурчак убит партизан. В тельняшке...

С отцом Гургена пошли на место убийства. На вспаханном поле было многолюдно. Гурген лежал на спине, лицо в крови и грязи. Земля вокруг, пропитанная кровью, была стоптана. Как видно, первый выстрел попал в горло, он мучился. Те же, кто выстрелил в него, и добили его.

 

- 114 -

Подъехал известный на весь район "оппель". Мы посторонились. Четверо, с плетеными погонами, вышли из машины. Поправляя черную кобуру, Тисе шагнул к Гургену. Поставив ногу на голову покойного, комендант произнес:

- Матхос - партизан!

Эти два слова все годы войны наводили страх на бравых воинов вермахта и их союзников.

После освобождения Крыма останки Гургена были перезахоронены.

На столе передо мной газета "Крымская Правда" за 23 ноября 1990 года. На третьей странице статья "Хачик", автор Володя Зиновьев.

Сначала несколько слов об авторе. Володя был моим соседом в Проломе и моложе меня на несколько лет. С детства своими способностями, скромностью, вниманием он завоевал симпатии селян. Мы не дружили, поэтому родители его больше запомнились мне. Отец Володи часто бывал у нас, а когда мы, пацаны, случайно оказывались рядом с их домом, мать Володи всегда угощала нас горячими вкусными блинчиками.

В статье "Хачик" Володя на примере Хачика широко повествует о проблемах нашего края. Хачик - мой одноклассник. С сестренкой Розой он ушел в партизаны в свои семнадцать лет. Он был хорошим бойцом. Ему доверили миномет. Однажды с партизанами, убегая от карателей, вместе с товарищами, вынужден был бросить миномет. За это его расстреляли свои же партизаны. Приговор привел в исполнение Павлик Кузьмин.

Статья "Хачик" в газете заканчивается словами: "Павел Васильевич Кузьмин жив. При воспоминании о Хачике Гагульяне плачет."

Партизаны из Пролома увели в лес и расстреляли Ивана Вельского, Ованеса Овсепяна, Гаврила Галактеева. За что их убили? Никто не знает.

Илюша из Грузии был убит по возвращении из села Танагельды своими же партизанами. Гурген - разведчик-самородок убит во время выполнения задания. Он вместе с Павликом Кузьминым, Епремом Оганяном и Мухамедовым из Татарии был послан за продуктами в село Кабурчак. Ночью, когда он возвращался с продуктами на место сборов у леса, его же товарищи по заданию вы-

 

- 115 -

стрелили в него, а потом уже добили раненого. Об этом рассказал мне пятый участник этой операции, которого по неизвестной причине оставили дожидаться их возвращения те, кто поднял руку на своего же товарища? Тогда я спросил:

- Гурген был фигурой среди товарищей, человеком с большой буквы. Как отреагировало командование на его гибель?

В ответ, к моему удивлению, я услышал:

- Никак, будто его и не было в отраде.

- Что же получается? Как в поговорке: бей своих, чужие бояться будут? Вот тебе и на! В то время, как на фронтах гибли тысячи наших братьев, в тылу врага товарищ убивает своего боевого товарища.

Я уже писал о гибели Матевоса Егикяна, который на колхозном собрании попросил для своих троих детей и восьми племянников хлеба. Это посчитали за "непростительное преступление", и он поплатился жизнью.

Теперь о двух сыновьях Матевоса Егикяна, ушедших в партизаны.

После очередного прочеса леса Мисак в Сетрак Матевосовичи, как и все партизаны из села, скрывались в своем доме. За братьями ухаживала и скрывала их единственная их сестра Майрам Матевосовна. И все же они были схвачены. Исчезли и братья Егикяны. Со дня ареста партизан без малого прошло два года. Кончилась война. Вернулся из концлагерей Василий Пефти. К нашему удалению я безмерной радости, он сказал, что все эти годы по лагерям смерти скитался вместе с Мисаком и Сетраком. После освобождения военнопленных Мисак и Сетрак были призваны в армию, а его, старика, отправили домой. В день его отъезда из Германия братья уже » солдатской форме пришли проводить его. Им тогда не было 19 я 20 лет. Они попросили передать привет всем односельчанам, чтоб ждали их со скорой победой домой. Шли месяцы, годы. Не было ни писем, ни братьев. Через много лет бесплодных поисков узнал я, что Мисака и Седрака Егикянов расстреляли по приказанию Каплуна, как партизан-дезертиров.

Завершая Проломскую эпопею, обращаюсь с вопросом к живым убийцам своих братьев-партизан: по примеру П. Кузьмнна, хоть плачьте! Или убийство своих братьев, боевых друзей для вас удовольствие?

 

- 116 -

В село все чаще стали наведываться каратели. В начале 44-го нагрянули неожиданные гости - пестрая смесь немцев и казаков, все верховые. На казаках - красные башлыки, кубанки, бурки. Они ехали строем, с песнями. Все выпивши.

Как всегда, жители попрятались, чтоб избежать встречи с опасными гостями. На краю села, под лесом у речки стоял дом Экшитяна. Априем и его жена Хасик были людьми пожилыми. История их жизни заслуживает внимания.

В начале века Априем жил в Турции и имел большую семью. В 1915 году, в годы геноцида армян в османской империи, чудом спасся, бежав в Россию, оставив там убиенными жену и шестерых детей. А Хасик, обезумевшую от горя, у которой турки загубили мужа и восьмерых детей, добрые люди переправили морем в Россию. На дорогах изгнания судьба свела их вместе. Обездоленные, потерявшие, она - мужа, он - жену, а вместе четырнадцать детей, они потянулись друг к другу, поженились и успели родить еще троих детей - Сатеника, Арсена и Андраника. Родители в них души не чаяли.

Казаки, ворвавшись в село, спьяна стали показывать свою "удаль". Они скакали по улицам, подняв беспорядочную стрельбу. Пятнадцатилетний Арсен, испугавшись, побежал к лесу. Один казак заметил это и, совсем озверев, выстрелил в него. Приволок раненого и бросил в речку. Родители кинулись за сыном в воду, но казаки долго не разрешали поднять его со дна, а когда, наконец, Арсена вытащили на берег, он был мертв...

... Командиром партизанского отряда в наших лесах был бывший секретарь Карасубазарского райкома партии Каплун. Это был жесткий сталинист. В 1937-38 годах это он давал колхозам "разнарядки" на выявление стольких-то "врагов народа". А в 44-ом в лесу по его приказу были расстреляны восемь человек из Пролома, тогда как немцы за годы оккупации убили семь. После освобождения Крыма Каплуна судили. Ему предъявили обвинение в пассивных действиях партизанского отряда, в том, что его заботой были не удары по оккупантам, а использование отряда для охраны и защиты его собственной персоны. Избежать сурового наказания Каплуну помогла дочь. Она предъявила суду немецкую листовку, в которой фашисты за голову Каплуна обещали солидное вознаграждение. Они-то знали, что он еврей. В этом и была основная причина их

 

- 117 -

ненависти к командиру партизан, отряд которого не очень досаждал немцам.

Каплуну было известно о массовом угоне скота из села в феврале. При желании он мог бы стадо отбить и угнать в лес. Его перегоняли с десяток немцев. Но Каплун решил не рисковать и дать немцам уйти.

У дороги, ведущей из города Белогорска в Симферополь, раскинулось армянское село Бурлуча (Цветочное). Его жители, ушедшие в местный партизанский отряд, действовали куда активней партизан Каплуна. Они не раз подрывали полотно железной дороги, совершали налеты на колонны немецких машин. Осенней ночью 1943 года эти храбрецы штурмом выбили из своего села немцев, при этом уничтожили восемь солдат и одного офицера. Шестерых фашистов взяли в плен. На утро с богатыми трофеями ушли в лес, избежав боя с большими силами карателей. В этой операции отличился разведчик Давид Нерсесян, житель Бурлуча. В настоящее время живет и здравствует с семьей в Анапе.

В апреле 1944 года немцы как-то посерели, с них сошел былой лоск. Сошло веселье. Они не чувствовали себя полноценными хозяевами.

Теперь наши самолеты стали чаще появляться над Крымом. Однажды мы были свидетелями, как "мессершмидт" удирал от нашего "ястребка". Офицер, наблюдавший за воздушным боем, чтоб поддержать престиж своего асса, сказал: "Энглиш! Нике рус!" А для нас, ребят, главным было то, что "мессер" давал драпу, потом, когда немецкие войска отступали из Керчи на Севастополь, а делали это в спешке, они вышедшие из строя машины сталкивали на обочину дороги и поджигали: усталых лошадей пристреливали. И все это в беспорядке, не так, как прежде. А в одно весеннее утро через село проскакало несколько верховых. Небольшие вооруженные группы пеших немцев выбежали за околицу, й вдруг, словно озарилось, со стороны Феодосии пошли танки "Т*34",-облепленные нашими солдатами. Танки обгоняли оборванных, грязных, побросавших оружие немцев, и продолжали мчаться вперед, не обращая на перепуганных и жалких фашистов никакого внимания.

Припомнился мне Николай из Керчи, который, уезжая, кричал:

- Я вас не забуду, я вернусь!