ДОРОГОЙ ОТЕЦ

 

Когда нас сослали, отцу было 56 лет. До этого особых недугов он за собой не замечал, а тут начал сдавать. Резкая перемена климата, подавленная психика, обрушившаяся несправедливость, угнетенность положения, голод, холод, ограничения, унижения - все это подействовало на него. Нервы его сдали, и он, впервые в жизни, слег на два месяца в больницу, где ни еды, ни лекарств, обхождения и того нет. Как могли мы его поддерживали. Мать все лучшее относила ему. А в больницу, ой, как трудно было попасть. В те времена больница для многих была вроде бы курортом: тепло, правда не ахти какое, но все же питание, да и лечение хоть какое-то, лежи себе - не хочу, да в потолок поплевывай. И по гудку подниматься не надо.

Из больницы отец каждый раз возвращался ослабевшим, истощенным. Дома, в окружении родных и близких, окруженный заботой и лаской, он приходил в себя, набирался сил и вновь взваливал на свои плечи обязанности главы семьи.

С рождением внучки Нварт отец и мать вроде бы воспрянули духом, получили новый стимул жизни и, как это бывает, взвалили на свои плечи новые обязанности дедушки и бабушки. Наша дочь попала под надежную опеку. А сколько радости в доме стало, когда дочурка начала лепетать, ходить, бегать, проказничать. Порой так насмешит, что и стар и млад покатываются со смеху.

Анник устроилась на работу в швейную мастерскую, а я по-прежнему вертел баранку.

Бабушка для внучки в первую очередь связала шапочку, теплые носочки, варежки. Внучка для моих родителей была не просто забавой. Они в ней души не чаяли, и это увеличивало их жизненные силы. А Ваграм и Грач, отказывая себе, приносили ей свою норму спецмолока. Грач иногда приносил сразу недельную норму в ведре. Ставил молоко на стол со словами: "Пусть быстрее подрастает наша любимица".

1953 год канул в прошлое. Чувствовалось приближение весны, оттепели. Разрывался лед на реках. Пошел ледоход, а с ним вместе потянулся с севера на юг народ, согнанный сюда злою волею. Разный по возрасту, своей судьбе, он потянулся на места, насиженные его дедами. Вся эта людская река, одетая в ватные брюки к фуфайки, двигалась вниз по Вишере снежными дорогами, сквозь сугробы. На

 

ночь глядя они облепляли окна и двери, просились на ночлег, хоть на полу, но в тепле. Ужинали скудно, но кипяток, картошка в мундире всегда были. Люди отогревались не только телом, но и душой, их сердца оттаивали, и в их глазах мы видели неподдельную радость увидевших свободу людей.

Отца интересовали судьбы этих счастливцев. Он слушал их, не уставая. У каждого были свои причины ссылки, свой срок отбывания, своя судьба. Кого сослали за пучок колосков, собранный в поле после жатвы в 1947 году, другого за пол-булки хлеба или кусок мяса. Такие провинности чаще всего бывали у женщин, старавшихся как-то прокормить полуголодных детей.

Редкие ночи проходили без устремившихся на юг людей. И когда гости отогревались, приходили в себя, отец неизменно спрашивал:

- Вот, ты, за что попал сюда? Сколько дали?

Большинство мужчин было сослано за проявление недовольства жизнью, несправедливостью, за анекдоты, словом - за "язычок".

Солдат, прошедший в войну пол-Европы, увидевший жизнь в побежденных странах, возвращаясь домой, не мог смириться с нищетой и насилием. Ясно, что оставаться довольным, как прежде, он не мог. Он должен был доказать свою правоту, защитить своих детей, честь своей семьи, но уберечься не мог и попадал в места "благословенные".

- Ну а ты, за что? - спрашивал отец очередного собеседника.

- За язык, папаша. Ты же знаешь, как у нас велось: со всех трибун кричали: "Мы! Мы! У нас все самое лучшее!" Привыкли к этому, а я возьми, да сболтни: "Мессеры - отличные машины!" Это я на своей собственной шкуре испытал, когда немец нас бомбил. Вот мне и влепили "десятку". Попарился на лесозаготовках...

Среди этого народа, перевидавшего в жизни все, странно было видеть молоденькую девушку лет восемнадцати. Она уже "отработала" три года за полбуханки хлеба, которую ей дала мать, работавшая в столовой. Мать упрашивала не составлять на дочку акт, она отдала ей свой паек, но это был глас вопиющего в пустыне, девушку сослали на лесозаготовки.

Эти беседы сильно расстраивали отца, и сердце его стало все чаще пошаливать. От случая к случаю могли доставать необходимые лекарства. Сердечные же приступы стали все чаще донимать его. Но поскольку они постепенно проходили, мы не очень обращали на них

 

внимания. Так он дотянул до 1954 года, когда ему вновь стало худо. Отца уложили в больницу. Пролежал он там месяц. Вылечить его не вылечили, но слегка подправили и выписали на поправку домой. Он часто удивлялся себе:

- Думал в трескучие морозы Урала я не протяну и года. А я не только прожил здесь десять лет, но пережил и похоронил своих и ваших врагов - врагов всех безвинно униженных. Теперь могу спокойно помереть... Не страшно. Все мы будем там...

Через месяц отцу и вовсе стало плохо. Он чувствовал, что ему уже не подняться. Он только попросил:

- Не сообщайте Трдату. Незачем ему в такую даль ехать. Потом напишите.

Отцу надо было срочно достать в областном центре лекарства, но, чтобы выхлопотать пропуск, нужно было время. Тогда жена Грача - Валентина Дмитриевна Попова на автобусе выехала в Соликамск, а оттуда на поезде добралась до Перми и привезла лекарство. И все же отцу оставалось жить недолго. 10 мая 1954 года его не стало. В 66 лет! А мог бы пожить еще, если бы не ...

Отца похоронили на городском кладбище. Поставили в изголовье большой железный крест, надгробие с фотографией и надписью:

"Вечная память. Ваше имя будет передаваться из поколения в поколение. Здесь вы свободны, дорогой отец."

И даты рождения и смерти.

Место оградили на шесть могил. В центре была могила бабушки. С нею рядом - могила отца. Потом - Якова Бабучиева, Варгана Саркисовича Егикьяна, его сына Вартана, умершего вскоре после отца в возрасте одиннадцати лет. Рядом с Вартанчиком покоился Киркор Каракян.

Вокруг нашего пантеона покоились наши земляки, преданные земле за десять лет ссылки. Когда-то они жили в Крыму, строили колхозы, поднимали свои дворы, создавали семьи, растили и воспитывали детей, а их отцы и братья защищали Родину. И вот, по воле злого рока, они лежат в чужой северной холодной земле, вдали от могил своих предков.

Немногим более двух месяцев спустя у меня родился сын Аветис. Могу только представить, как бы обрадовался отец своему внуку-тезке. Но жизнь есть жизнь. Ее законы неумолимы.

В 1956 году амнистия, наконец, достигла и наших бараков.

 

Унизительной ежемесячной отметки в комендатуре уже не требовалось. Мы могли брать отпуск и ехать в любую точку Советского Союза без всяких пропусков. Даже не верилось.

Жаль, очень жаль, что отец не дожил до этих дней. Мы бы его вывезли в Сухуми к Трдату. А там, как знать, может и пошел бы отец на поправку - кавказская природа, морской воздух, свобода, может быть, и совершили бы чудо, продлили дни отца.

В октябре того же года я и Ваграм провели отпуск в Сухуми. Нас встретили: тетя Агавни, дядя Киркор, Варяка, Сируш, Трдат, Арташ и Аманяк. У нас в роду прибавилось много новых родственников и своих маленьких человечков. Со всеми нам предстояло познакомиться, а заодно и с самой Абхазией...

Возвратившись из отпуска, я решил обзавестись собственным деревянным срубом, сооруженным по всем правилам северной архитектуры. Горсовет выделил мне участок в районе Сангородка. Заселяли за мостом, у дороги на Соликамск. Там уже стояли дома Черкова, Пянкова на две семьи. Третий участок выделили мне, а со мной рядом - брату Ваграму.

Но где взять сруб? И тут на помощь пришел сосед Василий Емельянов, бывший житель села Дубровки. Он подсказал, что в его деревне продается новый сруб, только что поставленный. Но дороги туда нет. Вся связь села с внешним миром осуществляется по реке.

Пришлось идти до самой Дубровки берегом реки, а это более пяти-десяти километров. По ходу осматривал, можно ли пробраться туда на машине.

Дошли. Нашли хозяина сруба. Судили-рядили, остановились на 700 рублях. Хозяин привел мастера. Тот пронумеровал бревна, чтоб на новом месте собрать в таком же порядке.

Село Дубровка стояло почти в верховье реки Язьвы. За Дубровкой, выше по Язьве, жили лесорубы. Лес сплавляли до Нижней Язьвы, оттуда уже на машинах перевозили на комбинат.

Собрал друзей - Василия Емельянова, Николая Пачкина, Сергея Позднякова, Федора Щадрина, Сашу Шмидта. Лопаты, топоры, веревки, трос, продукты и ящик водки погрузили в машину и отправились с прицепом в путь. От села Нижняя Язьва к Дубровке надо пробираться вдоль реки, по песку и илу, по местам, где никогда даже на телегах не ездили. А мы пробивались на машине, да еще с прицепом.

 

Колеса зарывались в песок, буксовали, проваливались в занесенные песком промоины и ямы. То и дело приходилось убирать длинные лесины, заготавливать и подкладывать под колеса ветки и сучья. Через высокие барьеры перетягивали машину "пьяным" волоком. Впереди машины находили яму и выкапывали ее на глубину полуметра, ставили в яму столб и с помощью троса, накинутого на оба крюка на буфере машины, подтягивали машину, наматывая трос с помощью бревна и петли на "пьяный ворот" - торчащий столб.

Часов через восемь добрались до Дубровки, переночевали, а утром взялись за разборку дома. На разборке дома и транспортировке бревен на берег реки участвовало человек десять, не считая ребятишек, окружавших нас. Дело в том, что в Дубровке до нашего приезда автомобиля не видели. От машины пугливо шарахались не только куры, собаки, скот, но и многие дети, и даже взрослые. Уже через час ребятишки сидели на заборах, смотрели на нас и машину спокойно и даже бегали за нами, сопровождали машину до берега и обратно. Так что помощников к концу работы у нас было хоть отбавляй. К вечеру весь дом был уже на берегу Язьвы. Нашлись мастера, которые собрали бревна в плот, укрепили их, а потом со мной вместе сплавили его до Нижней Язьвы. Николай Васильевич Пачгин в таких делах был дока. Никто не мог предугадать будет ли для нас вода чистой или напоремся на затор из леса и проторчим несколько дней. Поэтому он запасся продуктами на несколько дней, и новые Робинзоны поплыли вниз по реке. А остальные возвращались на машине, которую в обратный путь вел мой напарник Шадрин. На проторенной уже дороге им на спуске было легче.

Без особых затруднений, только постоянно воюя с комарами, мы на третьи сутки причалили к Нижней Язьве. Там техника лесной биржи легко вытащила плот на берег. Мы погрузили его на машину с прицепом и доставили на мой участок.

Мастер, пронумеровавший бревна, собрал дом, но уже на берегу Вижаихи.

Таким же образом приобрел дом и Ваграм, но его дом привезли издалека и не по реке.

26 апреля 1956 года на дверях комендатуры вывесили объявление: "Переселенцы всех национальностей! Приходите в свои комендатуры со своими личными документами и получайте чистые паспорта».

 

За всю свою жизнь мне ни разу не приходилось видеть такое множество ликующего народа. Люди обнимались, целовались, знакомые и незнакомые, танцевали, угощали друг друга, радуясь концу положения изгоев.

Ни днем, ни ночью не смолкали на подворьях и улицах музыка, песни, возгласы: "Спасибо Хрущеву! Да здравствует Никита Сергеевич!"

В комендатуре озабоченные, скучно-вежливые работники отбирали старые паспорта невольников, извлекали из сейфов личные дела, разросшиеся в толстые тома, рвали и бросали их в кучу мусора. Люди получали паспорта гражданина Союза ССР без помарок и особых отметок.

Комендант А.Шишигин подозвал меня и открыл мою папку:

- Смотри, Грант, кем ты был при "Соплякине" и кем стал сейчас. В моем деле значилось два ареста по пять суток "за дезертирство", и "соображения" Собянина, изложенные в записке следующего содержания:

"Будучи назначенным старшим над переселенцами на своей улице, он отказался сообщать о них необходимые данные, об их отсутствии, что они не в бегах, за что был наказан по месту работы лишением пайка (200 граммов хлеба) в течение одного квартала".

Саша Шишигин смеется:

- Прочел это, когда принял дела.

Выдумать можно все, что захочешь, тем более при наших-то правилах. Ясное дело, папка переселенца у хорошего работника должна расти и пухнуть, так считают некоторые работники. Это их хлеб.

Получив паспорта, люди стали собираться в путь, но не на старые места, чтобы избежать конфликта с переселенцами, занявшими их места в Крыму. Стали укладывать вещи и мы, тем более, что Трдат приглашал к себе всех Захарьянцев.

Первого Мая мы со всеми родственниками посетили кладбище. В городе снега уже не было, но за городом стояли еще сугробы. Пришлось расчищать могилы от снега. Посидели возле своих усопших, помянули добрым словом. А вокруг могил бегали мои дети - дочурка четырех лет и двухлетний сынишка. Им и невдомек было, что тут под землей лежат дедушка и прабабушка. Они смеялись, играли. Для них традиционно-печальные разговоры взрослых были

 

частью их игр и забав. В их счастливом возрасте им нужно было двигаться, резвиться.

Перед отъездом дом продал местному жителю. Получил расчет на работе. С дядей Априемом, Вартаном, Ованесом и моей семьей - матерью, Анник, Нвартом и Аветисом покинули город Красновишерск и взяли курс на юг. Мне уже исполнилось 30 лет.

10 мая 1956 года мы с братом Трдатом уже обнимались. Несмотря на все пережитое и потерянное нами, мы завещали нашим детям и внукам помнить и чтить ту землю, где покоятся их предки, знать ее историю. Плохих народов и негостеприимных земель не бывает. Но в семье, как говорится, не без урода. Так и с народами, и с землями. Но, к счастью, уродов намного меньше, чем нормальных. Их единицы, они исчадия ада, они наделены сверхвластью, прокляты народами и историей. В нашей памяти сохранились светлые образы людей, которые помогали нам в годы жесточайших испытаний. Да сохранит их Бог! Аминь.

В 1956 году открылись скрипящие ржавые ворота неволи и выпустили нас на волю, нас, невинных переселенцев из Крыма. И я вспомнил тогда слова отца, написанные Трдату:

"Когда демобилизуешься из армии, езжай к тете Агавни в Абхазию, обоснуйся там. Мы не вечно будем жить здесь. Даст Бог, настанет день, и мы приедем к вам."

Пророческие слова отца сбылись, но на это потребовалось 12 подневольных лет. Он до этого счастливого дня не дожил. Не смог. Мир праху его, покоящемуся вдали от родины.

И вот спустя 12 лет после изгнания из Крыма, нам, как бы оправдываясь, говорят:

- Вы не виноваты... Шла война... Выселяли всех ... огульно. Без этого не обойтись.

Да, когда рубят большой лес, щепы много вокруг. Так и мы, как щепа, были оторваны от ствола своей жизни и заброшены в чужие края, на чужую землю загнивать, оставив свои дома, хозяйства, сады, огороды, скот, дымящиеся чугунки в печах, так и не съев сваренный обед. И все это наше добро государство самым бесстыдным образом продало другим- переселенцам из других мест, измученным оккупацией, еле выжившими под немцем.

Говорят, что наше выселение - это ошибка. Не слишком ли часто

 

ошибаются те, кому ошибаться не положено? Не слишком ли дорого обходится народу каждая ошибка высокопоставленного недоросля, обреченного сверхвластью? И почему народ должен терпеть всех тех, кто лишен совести, чести? Выселили, сослали, совершили несправедливость. Ну, а кто-нибудь поднялся, произнес с трибуны извинения? Кто-нибудь заикнулся о том, чтобы компенсировать все наши потери? Государство и так часто сменяемое руководство, как в рот воды набрали. А ведь после амнистии и лет прошло немало.

Сегодня скупо, но все же что-то в этом вопросе после многолетней борьбы татар и немцев Поволжья стало проясняться, выглянула боязливо правда. Татарам разрешили вернуться в Крым, немцам предлагаются различные варианты. Выделяются спецфонды для обустройства и благоустройства поселенцев.

Мы, армяне, болгары, греки, цыгане - переселенцы (в места ссылки) второго этапа. Территориальных претензий пока не предъявляем, но требуем компенсации за все то, что мы потеряли, за все, насильственно отнятое у нас.

Хочу заметить, что всем нам, северянам, очень помогли советы и настойчивость наших отцов. Никто из нас не ловчил, не ленился, не хитрил, не перебегал с места на место. Мы держались коллективом и работали с полной отдачей, от души.

Трдат добился выделения для нас земельного участка под строительство. Тесть Трдата, Герой Социалистического Труда, бывший председатель колхоза Ованес Саакович Капикян отмерил 60 шагов в длину и 40 в ширину и велел мне забить по углам колышки.

- Вот это, Грант, твоя земля! Огораживайся и стройся. Я выкопаю у себя пять корней пятилетних мандариновых деревьев, пересажу их на твой участок, на счастье! Если что будет нужно, обращайся, помогу, - улыбаясь сказал Ованес Саакович.

Сегодня мы можем только скорбить по Ованесу Сааковичу, вспоминать его добрые дела, наставления и советы и следовать им. Они также плодоносны, как деревья, посаженные им в моем саду.