Глава 5. Война и революция

 

Война в первый год вступления в нее России мало отразилась на нашем быте. Продукты питания, торговля, цены и все остальное еще оставались на довоенном уровне. Но, конечно, война сильно чувствовалась в жизни столичного общества. Появилось много людей в военной походной форме, много раненых. Часть Зимнего дворца была отведена под госпиталь, много мелких госпиталей открывали частные лица в своих домах и даже квартирах. Госпиталь был устроен и в женской гимназии кн. Оболенской, в которой преподавала тетя Мария Михайловна. Однажды она взяла меня с собой, и я увидел, что раненые солдаты содержались в нем в прекрасных условиях.

Моя мама еще до ухода из Адмиралтейства окончила курсы медицинских сестер и по вечерам работала теперь в частном госпитале. Даже бабушка Ванда не оставалась безучастной к войне. Она не только читала газеты, но и завела карту театра военных действий, на которой флажками отмечала изменения линии фронта — часто, увы, весьма печальные для нас. Плохое зрение и старческая забывчивость порой мешали бабушке, и тогда она призывала на помощь меня: «Миша! Помоги мне найти на карте Калиш — его взяли немцы. Не может быть, чтобы его не было на карте!» Я бегу к бабушке, и мы долго и безуспешно ищем Калиш. Наконец, я обращаю внимание на участок карты, который бабушка давно закрыла своим пальцем. Прошу снять палец — и под ним оказывается Калиш. Бабушка давно нашла его, накрыла пальцем и забыла.

Во вторую военную зиму, расставшись со службой в Адмиралтействе, мама поступила машинисткой в управление военной цензуры. Последняя прекратила свое существование после Февральской революции, и мама осталась без работы.

Этой же зимой, уже в начале 1916 года, умерла бабушка Надежда Владимировна. А в конце лета того же года еще раз

 

пришлось участвовать в похоронах — умерла двоюродная моя бабушка Мария Иосифовна Буяльская, сестра деда Михаила Иосифовича, последняя остававшаяся в живых из этого поколения семьи Косинских. Похороны были торжественными. И это понятно — большую часть своего порядочного состояния она завещала Александро-Невской лавре, где ее и похоронили.

Сын Марии Иосифовны—Василий Петрович, или, как его называли в семье, Васенька Буяльский, ненадолго пережил свою мать. Он был убит неизвестными лицами у себя на квартире, и обстоятельства его трагического конца так и остались невыясненными. Он был холостяком, и с его смертью род Буяльских прекратился.

На меня, как и на многих других, очень сильное и положительное впечатление произвело убийство Распутина 18 декабря 1916 года. Я принадлежал к числу тех, кто считал тогда «распутинщину» позорным явлением, дискредитирующим императорскую власть и нашу страну. Я уже начинал понимать, что «распутинщина» была порождением абсолютной власти, и считал, что эта власть должна быть ограничена, — хотя и не уничтожена.

Убийство Распутина, конечно, не могло спасти царский режим. Скорее наоборот, оно ускорило ход событий, оно взбудоражило всех и подало повод для слухов, пересудов и разговоров, которые неизбежно приобретали политический характер. Ведь имя Распутина в Петрограде знали решительно все, вплоть до последнего неграмотного рабочего. Да и не только в Петрограде, а и в Москве, и на фронте, и в провинции. Всем было о чем поговорить,

Шепотом передавали, что, по данным медицинского вскрытия, Распутин еще дышал, когда его сбросили в Малую Невку, в промоину, которую заговорщики высмотрели заранее. А ведь до этого они позаботились о том, чтобы он проглотил с пирожными смертельную дозу цианистого калия. Мало того, он был дважды свален многочисленными револьверными выстрелами в упор. Выходит, все это не лишило его жизни — он умер окончательно только тогда, когда течение затянуло его под лед. Такая нечеловеческая живучесть казалась страшной. Суеверные, а ведь все немного суеверны, вспоминали слова, с которыми Распутин неоднократно

 

обращался к царской семье: «Пока я около вас, с вами не произойдет ничего худого! Но не дай Бог меня не станет, — тогда несдобровать и вам». Это звучало, как пророчество.

А между тем революция, что называется, уже «висела в воздухе». Толпы народа устраивали демонстрации. На улицах появились войска. Вооруженные пулеметами городовые были, по слухам, рассажены на чердаках домов.

Мой старший брат, перешедший из Александровского корпуса в то же реальное училище, где учился я, начал пропадать из дома. Его увлекла атмосфера революции, и он принимал участие в демонстрациях. Дома он распевал революционные песни.

Помню, однажды я и двоюродный брат Роман пошли к Невскому проспекту посмотреть на очередную демонстрацию. Мы шли по тротуару Лиговской улицы. Поперек улицы выстроился отряд кавалеристов с корнетом во главе. Роман был в форме Александровского кадетского корпуса. Корнет увидел его и подъехал к нам.

— Кадет, немедленно отправляйтесь домой! Вам не следует находиться на улице во время беспорядков.

В эту минуту с площади перед Николаевским (ныне Московским) вокзалом донеслись крики и гул толпы. Корнет отдал команду и во главе солдат на галопе помчался к площади.

Волнение все усиливалось. Бастовало уже более двухсот тысяч рабочих, на улицах собирались толпы, кое-где появились уже красные флажки, и одновременно с ними высоко взлетел «красный петух»: запылал Окружной суд на Литейном проспекте, и народ не позволял пожарным тушить его. Были и другие поджоги. Полиция уже ничего не могла сделать. За пулеметчиками на чердаках охотились, как за дикими зверями, и если удавалось настигнуть, то убивали их. А войска были ненадежны. Уже давно гвардия была выведена из столицы, отправлена на фронт и погибла под немецкими пулеметами, и до сих пор неясно, было ли это очередной правительственной глупостью или чьим-то весьма дальновидным планом.

Кстати, не так-то прост и вопрос о пулеметной стрельбе с чердаков, где, по всеобщему тогдашнему убеждению, «засели городовые», т.е. полицейские. B.C. Дякин в своей строго документированной книге «Русская буржуазия и царизм в

 

годы первой мировой войны» (издательство «Наука», Ленинград, 1967, стр. 322) сообщает: «Специальные расследования, проведенные после Февральской революции бюро адвокатуры петроградской судебной палаты и Бурцевым, опровергают версию о передаче пулеметов в распоряжение полиции».

Гарнизон Петрограда состоял из тыловых и запасных частей, которые совсем не хотели драться с кем бы то ни было. Если войска и открывали огонь, так только для самозащиты. Но в большинстве случаев толпа вовсе не нападала, а наоборот, шумно приветствовала солдат. Воинские части стояли на улицах в бездействии, пока их не уводили в казармы. Царское правительство издало декрет о роспуске Государственной Думы, считая ее, видимо, виновницей создавшегося положения,— но это показывало только, что правительство не отдает себе отчета в серьезности момента. Дума, конечно, отказалась повиноваться. Разогнать ее силой было уже невозможно, многие воинские части стали переходить на сторону восставших и слушались распоряжений, отдаваемых членами Государственной Думы.

Царский поезд, покинув ставку, не был допущен железнодорожниками в столицу и колесил по ее окрестностям. В конце концов он попал в Псков, к командующему Северо-западным фронтом генералу Рузскому. Ряд крупных военачальников, в том числе великий князь Николай Николаевич, почтительно уговаривали царя отречься от престола и, наконец, убедили его. Когда из Петрограда приезжали делегаты от Государственной Думы, он уже спокойно подписал отречение. Не знаю, чувствовал ли он тогда в глубине души, что подписывает по существу смертный приговор себе и своей семье...

Перед самой революцией быт в Петрограде сильно осложнился. У магазинов выстраивались очереди, подвоз продуктов сильно сократился, и их не хватало. После революции недостача провизии, особенно в таком громадном городе как Петроград, все сильнее давала себя знать с каждым днем. Цены резко подскочили. Чтобы как-то существовать после потери работы в военной цензуре, мама вынуждена была сдавать одну комнату. До лета 1918 года у нас три раза сменялись жильцы. Появился и еще один источник существования. На железнодорожных станциях скапливались грузы, а

 

грузчиков не хватало. Создавались артели, состоявшие из студентов, учащихся средних учебных заведений и вообще из людей, нуждавшихся в заработке. Брат и я вступили в такую артель. Очень нерегулярный заработок в артели все-таки помогал нам существовать. Так мой рабочий стаж начался с тринадцатилетнего возраста.

После ликвидации полиции Петроград остался без блюстителей порядка. Конечно, этим не могли не воспользоваться бандиты, жулики, в частности уголовники, выпущенные из тюрем, да и просто пьяницы и хулиганы. Временное правительство издало распоряжение об организации милиции из добровольцев. В домах была организована «домовая охрана» из жильцов. Отряды из нескольких человек дежурили у ворот и в подъездах домов. Они были вооружены случайным оружием — огромными старинными револьверами, крохотными дамскими, охотничьими ружьями, чиновничьими и генеральскими шпагами и даже дуэльными пистолетами. Пришлось и мне принять участие в этой «домовой охране».

По всему городу прокатились подвиги пьяниц. Были разграблены огромные винные склады, находившиеся в подвалах Зимнего дворца. Грабили винные магазины, закрытые по приказу царя с началом войны. Недалеко от нас, на углу Знаменской улицы и Ковенского переулка, находился частный винный магазин. В начале войны он был закрыт и витрины его заколочены досками. Теперь магазин разграбили. Доски выломали, витрины разбили. Помню, проходя мимо магазина, я воочию видел, как его громили. На досках, которые еще оставались в нижней части окон, висел пьяный субъект. Перекинув руки наружу, он так и не смог вылезти из магазина.

Шли аресты бывших министров, крупных чиновников, генералов, чинов полиции. На улицах собирались толпы и происходили бесконечные импровизированные митинги. Иногда, проходя, я не мог удержаться от того, чтобы не принять в них участия. В числе митинговавших было много солдат. Спорили до одури. Одни кричали, что нужно кончать войну, гнать буржуев, засевших во Временном правительстве, дать всю власть народу. Другие, наоборот, стояли за Временное правительство и за продолжение войны «до победного конца». Я тогда разделял точку зрения последних,— возможно, потому, что вырос в семье, где были профессиональные военные, офицеры, высоко ставившие свой воинский долг.

 

Как-то я шел по Бассейной улице. Конечно, и на ней митинговали. И вдруг крики в толпе усилились, от нее отделились несколько человек и побежали за старым отставным генералом медицинской службы, проходившим мимо. Испуганный криками и преследованием, он пытался бежать, но одышка мешала ему. У генерала не было шпаги; мне запомнился маленький аккуратный пакетик на длинной веревочке, который он держал в руке. «Доскакав», потому что, повторяю, генерал не мог бежать, а как-то немощно подскакивал, до подъезда какого-то дома, он скрылся в нем, и преследование прекратилось. На меня эта сцена произвела тяжелое впечатление — я впервые увидел «стихийную» охоту за человеком, тем более совершенно безоружным и беззащитным. Может быть, именно поэтому смельчаки и гнались за ним.

Несколько раз я встречал на улице «рядовых» Армии спасения. Женщины и мужчины в военной форме какого-то иностранного образца ходили по улицам, останавливались и пели песни, похожие на молитвы. Вокруг собиралась небольшая толпа. Прочитан объявление о том, что в доме на Спасской улице происходят собрания «Армии», я решил посмотреть, что это такое. Благо это происходило близко от дома, в котором мы жили. Придя по указанному адресу, я оказался в мрачном зале среди небольшого числа посетителей. В конце зала высилась трибуна. На ней сменялись мужчины и женщины, облаченные в ту же полувоенную форму, что-то говорили, а главным образом пели какие-то однообразные, скучные песни. Пели невыразительно, с каким-то прибалтийским акцентом. Я ушел, не дождавшись конца собрания.

3 апреля 1917 года в Петроград приехал Ленин. Это имя мне впервые стало известно из расклеенных по городу объявлений. В них было напечатано о нелегальном приезде в Петроград В.И. Ульянова (Ленина), Л.Д. Бронштейна (Троцкого) и ряда других «немецких шпионов», прибывших из Германии.

В июне Временному правительству удалось организовать наступление наших войск на Львовском, Добруджинском, Молодечно-Виленском и Рижском направлениях. Вначале наступление развивалось довольно успешно, но затем было

 

остановлено немцами. Предпринятое в угоду союзникам, оно явилось, вероятно, самым безумным из всех действий Временного правительства. Во-первых, оно расшевелило немцев, — до него немцы держались выжидательно и пассивно, у них было достаточно забот на Западном фронте, к тому же в войну на стороне их противников вступила Америка. На русском фронте война с начала революции почти затихла. Теперь, однако, столкнувшись с фактом наступления русских войск, немцы поняли, что надо как-то воздействовать на Россию.

Во-вторых, и это главное, неудачное наступление подорвало дух еще боеспособных воинских частей. Произошло полное падение дисциплины, начались грабежи и убийства офицеров. Наступил развал фронта. Дезертирство сделалось всеобщим. Солдаты ехали с фронта целыми эшелонами, причем большинство захватывало с собой на всякий случай винтовки. Часть солдат возвращалась домой в свои деревни. но очень многие ехали в города, справедливо полагая, что человек с ружьем всегда кому-нибудь пригодится.

В нашей семье к Керенскому относились заведомо отрицательно. Иным было отношение к генералу Корнилову, поднявшему в июле контрреволюционный мятеж, впрочем, не удавшийся, — возможно, потому, что среди наших родных и знакомых многие были офицерами, считавшими, что Россия переживает серьезный кризис, с которым болтунам и выскочкам вроде тогдашнего «главноуговаривающего» (так окрестили Керенского, назначившего себя «главнокомандующим») не справиться.

«Уже тысячи раз описаны все последующие дни, — читаю я в воспоминаниях О.К. Клименко,— не надо, наверное, о них и писать. О том, как демонстрации становились все гуще, плакаты несли то пугающие, то какие-то совсем непонятные:

"Все, как один, под знамена Циммервальда", "Долой материнство"... От природы смешливая, я как-то спросила оказавшегося рядом разудалого матроса, что означает этот последний призыв. Он, затянувшись папиросой, глядя вбок. ответил: "А то, что рожать будешь ты, а воспитывать будем мы" (он, очевидно, уже был силен в "марксистской диалектике"). "А если я не захочу рожать?" — засмеялась я тогда. Он глупо посмотрел на меня — такая возможность ему, очевидно, не приходила в голову».

 

На остановившихся заводах усиленно формировались вооруженные отряды Красной гвардии. От Временного правительства уже мало что зависело, и, как известно, ему не удалось даже дотянуть до Учредительного собрания, чтобы передать тому свою иллюзорную власть...

Этим летом мы уже не имели средств снять дачу. Бабушка Ванда Норбертовна и Слава на лето уехали в Омск к дяде Грише. Меня тетя Мария Михайловна взяла в свой дом под Петергофом. Этот дом она начала строить за год до того на средства свои и холостого дяди Алексея Михайловича, с которым она была очень дружна. Дом стоял на участке, купленном у другого дяди — Константина Михайловича, и был почти закончен. Оставалось достроить фронтон и колонны над большой верандой, выходившей в будущий сад. Эта колоннада так и не была достроена. Дом был деревянный, в два этажа, обширный и добротно построенный, и имел зимнее отопление. Он был расположен в небольшом поселке (что-то вроде обширного хутора) Князеве, недалеко от так называемой «Царской мельницы». Во втором этаже дома находилась отдельная маленькая трехкомнатная квартирка, предназначавшаяся для нашей семьи, которой так и не удалось там пожить.

Наши родственники обладали несравненно большими средствами, чем мы. Хотя источником этих средств был только их личный заработок. Дядя Алексей Михайлович, успешно командовавший «Забиякой» и награжденный в 1916 году Георгиевским оружием, был назначен командующим 1-м дивизионом миноносцев Ботнического залива. Конечно, он зарабатывал несравненно больше, чем мама. Тетя Мария Михайловна сумела скопить несколько тысяч рублей, в то время как мама и не помышляла о чем-либо подобном. Наших доходов и до, и после революции хватало только на жизнь.

Итак, я провел лето в петергофском доме. В августе 1917г. была отпразднована свадьба моей кузины Ольги Константиновны. Оля вышла замуж за флаг-офицера дяди Алексея Михайловича — Георгия Михайловича Тырышкина, который в начале войны окончил курсы так называемых «золотых гардемаринов» (эти курсы оканчивали лица, получившую высшее гражданское образование) и с 1915 года служил на флоте. Человек это был не только образованный и неглупый, но даже талантливый. И вместе с тем, склонный к авантюризму

 

и... к выпивке. Бедная Оля порядочно помучилась с ним, прежде чем они разошлись. Но уже с самого начала, после того, как Оля и Георгий Михайлович сделали нам свадебный визит, бабушка Ванда сказала, что муж Оли, конечно, образованный молодой человек, но нос у него типичного алкоголика. После свадьбы Оля с мужем отправились совершать «свадебное путешествие».

Сентябрь и октябрь 1917 года молодые провели на шхерном островке Рейпосаари (Рефсэ) у финского побережья, «в "гамсуновской" гостинице с табльдотом, — вспоминает Оля, — где за столом восседали главным образом шведские и финские капитаны с торговых шхун».

«Можно было в любой момент отбыть за границу, — пишет далее Оля, — но это как-то ни разу не пришло в голову. Службы как таковой на кораблях русского военного флота уже никто не нес, и мы втроем — мой дядя Алексей Михайлович, муж и я — подолгу гуляли по острову. Щелкали дядиным "кодаком", и на память об этих двух безмятежных месяцах остался ряд фотографий. Дядя — в форме морского офицера, но уже без погон, и с тросточкой, я — в клетчатом, длинном пальто, как было модно тогда.

10 ноября мы с мужем выехали в Петроград, откуда доходили все более тревожные вести.

Сколько раз в моей жизни пришлось мне видеть этот город в таком буйном, грязном, страшном виде! На улицах — отряды вооруженных людей. Разбойничьи рожи матросов в растерзанных бушлатах с красными бантами, широченные "клёши"... Вот хозяева положения, от которых к стенке жмется каждый встречный. Нет уже той "свободы", той говорильни, что затопляла улицы весной и летом. Поговорили! Хватит! Молчать!

Помню день открытия Учредительного собрания (которое было сразу разогнано). По Литейному двигалась большая колонна к Таврическому дворцу, во главе со своими депутатами — "выборными представителями". Запомнилось одно лицо — по-видимому, бывший мировой судья, с цепью на шее. Лицо его было таким грустным, безнадежным, сосредоточенным, точно он шел на смерть. Я встретилась с ним глазами — и у меня сжалось сердце от боли.

 

В Петрограде мы пробыли недолго. Для возвращения обратно требовался пропуск, который удалось получить в Смольном. Но за короткое время нашего отсутствия Финляндия, у вы, также сильно изменилась. Направляясь в Бьёрнеборг (Пори), где стояли корабли нашего отряда, и где находился дядя Алексей Михайлович, мы на два или три дня заехали в Гельсинсфорс. Наши матросы в Финляндии держались, правда, несравненно скромнее, чем в Питере, но все же столица "великого княжества Финляндского" уже была здорово загажена. Давал себя чувствовать и голод (хотя в кафе "Сити " все еще можно было пообедать и даже подавали масло). Мы направлялись из Гельсингфорса в Бьёрнеборг, а в нашем поезде с нами ехала орава эмигрантов, возвращавшихся из-за границы. Вероятно, они относились к преуспевающей прослойке эмиграции — все хорошо одетые, в желтых ботинках, наглые, вроде бы русские — но все время мешающие русские слова с немецкими или английскими. Ни эти люди, ни предки их ничем не жертвовали России, не пережили с ней войн, потерь, потрясений... Вид у них был "бизнесменов от революции". Как вороны, кинулись они на разодранную междоусобицей, истекающую кровью страну, — давно отвыкшие от России, по-настоящему не знавшие ни ее народа, ни ее языка, ни ее духа... не то эс-эры, не то эс-деки, не то Бог знает кто. Много евреев. Едут с настроением победителей и, видимо, в полной уверенности, что окажутся у власти (как хорошо их перемололо потом чертово колесо — и праха не осталось!).

В Бьёрнеборге нас ждала тоже совсем новая обстановка. Отношение финнов к русским повсеместно заметно ухудшилось. Да и понятно: кому же хочется видеть на своей земле убийц, воров, головорезов, — а многие из окончательно распустившейся матросни явно могли быть причислены к этим категориям. В городе начались грабежи; финны требовали от "судовых комитетов" передачи ворон в руки финских властей, а их суды и приговоры были скорыми и страшными.

С севера Финляндии двигалась уже "белая финская армия"— говорили, что по жестокости она превосходит недавно организовавшихся "красных финнов". Население заметно симпатизировало ей. Мы снимали комнаты у одной славной пожилой финки; оба ее сына внезапно исчезли, — говорили, что молодые люди толпами уходят в сторону Вазы, то есть к

 

белым. Все это очень быстро привело к тому, что мы, русские, вынуждены были спешно покинуть Финляндию — навсегда. Правда, часть офицеров все же решила остаться в Финляндии и податься в торговый флот. Но ни дядя мой, ни муж не были в их числе».

Ольга Константиновна старше меня на пять лет, и неудивительно, что в эти революционные дни она понимала и пережила несравненно более того, что выпало на мою долю. А до меня накатывающие одно за другим события доходили как не очень-то понятный, сумбурный процесс. Я видел, например, первые декреты советского правительства, — но в потоке бесчисленных призывов, объявлений, воззваний не придавал им какого-нибудь особенного значения. Я читал о мире, о передаче земли крестьянам, о национализации предприятий,— но нашу семью, не владевшую ни землей, ни фабриками, ни банками, ни магазинами, это непосредственно не затрагивало. К тому же, по правде говоря, декреты имели почти исключительно агитационное значение: ведь ко времени их выхода помещичьи усадьбы были уже разграблены, землю обрабатывал, кто мог и кто хотел, фабрики, заводы, шахты и рудники стояли, банкам нечего было делать с грудами обесцененных бумажных денег, а мир был дальше, чем когда бы то ни было прежде.

Оружия в стране накопилось много, вооруженческий кризис 1915 года давно был преодолен, в арсеналах и складах хранилось достаточно снарядов и патронов. Огромное количество людей умело владеть оружием, и было ожесточено многолетней войной. Лозунги, под которыми люди начинали вооруженную борьбу с центральным правительством и друг с другом, были самыми разнообразными.

...Слава остался очень доволен летом, проведенным в Омске. Главное, что ему там понравилось, — это предоставленная в его распоряжение кавалерийская лошадь из состава сотни, которой командовал дядя, и он вдоволь наездился на ней. Он с удовольствием рассказывал, что дядя Гриша — конечно, хороший кавалерист, но поскольку он весьма тучный человек, то, когда садился на своего рослого и сильного коня, тот «крякал» и прогибался под ним.

События, между тем, развивались. Мои дяди — Алексей Михайлович Косинский и Григорий Иосифович Доманский

 

— принадлежали к числу офицеров, не сумевших наладить отношения с революционными солдатами и матросами, — вероятно, потому, что не желали подлаживаться к ним, тем более что это с каждым днем становилось труднее и бессмысленнее: офицерам прямо в лицо говорили, что без них могут прекрасно обойтись. Алексей Михайлович в феврале 1918 года, из-за недоразумений с «судовыми комитетами», вынужден был оставить службу в действующем флоте и возвратиться в Петроград, где и получил новое назначение: был направлен в Архангельск для приведения в порядок северного военного флота. Однако вскоре после его прибытия туда город был занят белогвардейцами и интервентами. Алексею Михайловичу как боевому командиру царского флота было предложено принять участие в борьбе против советской власти. Но он ответил отказом и ночью покинул Архангельск. Частью пешком, частью на лошадях проделав 200-верстный путь и перейдя линию фронта, он вернулся на территорию, контролировавшуюся советской властью.

Около десяти лет спустя между дядей и мной произошел разговор о событиях тех дней. Как-то летом я приехал в петергофский дом, где жил Алексей Михайлович. Он в это время читал книгу Романа Гуля «Ледяной поход». В книге, вышедшей на Западе и переизданной у нас, автор — офицер Белой (Добровольческой) армии — пишет, в частности, о смерти генерала Корнилова, смертельно раненного в бою с красными под Екатеринодаром. По словам Гуля, Корнилов перед смертью произнес: «Какое счастье для солдата умереть в бою!» Дядя высказал свою солидарность с этими словами. Тогда я спросил его: «Почему же ты не захотел испытать подобного счастья? Ведь в Архангельске ты имел полную возможность испытать участь генерала Корнилова». Но дядя ответил мне, что он, будучи русским, считает долгом служить своей родине, независимо от того, симпатизирует он или нет ее правительству и установившимся в стране порядкам.

Что касается Григория Иосифовича Доманского, то он, как и многие другие офицеры, служившие в тылу, еще перед Октябрьской революцией подал прошение о переводе в действующую армию. Сдавая сотню в Омске, и будучи назначен на Кавказский фронт, он отправил жену с домработницей — девушкой Тоней — к нам в Петроград. Здесь они должны

 

были ждать его приезда после того, как в Омске он покончит со своими обязанностями.

Александра Ивановна Доманская, приехав к нам, долго ждала своего мужа. Наконец, подозревая, что дядя Григорий Иосифович «загулял» там на прощанье, она вновь отправилась в Омск наводить порядок. Через некоторое время она вернулась, и из соседней комнаты мне довелось услышать ее разговор с бабушкой Вандой об этой поездке. В Омске она нашла мужа в гостинице, где он жил перед своим отъездом. И как нашла! В номере она увидела следы грандиозной попойки — батареи пустых бутылок, залитую скатерть и т.д., и среди этого беспорядка на кровати спал дядя, одетый и в сапогах. Выяснилось, что он устроил прощальную попойку, не завершив всех необходимых дел. Отрезвев, он был очень смущен неожиданным появлением жены, которой он всегда побаивался. Через несколько дней он явился в Петроград, вслед за нею.

Летом 1918 года Александра Ивановна и Григорий Иосифович уехали, оставив у нас домработницу и вещи, — но отнюдь не на Кавказ, где, ввиду новых событий, делать, видимо, было уже нечего. Они написали нам из Саранска, который тогда был уездным городом Пензенской губернии, советуя переехать в Саранск из голодного Петрограда, и, подумав, мы решились на переезд. Сначала отправили туда бабушку Ванду и Тоню, а затем и сами стали собираться.