- 347 -

Глава 25. Спорная диссертация.

 

Защита моей диссертации была назначена на 14 января 1949 года. В газете «Вечерний Ленинград» Эрмитаж поместил, в соответствии с общепринятым порядком, объявление о предстоящей защите. Любопытное совпадение — в том же номере газеты сталинский режим напомнил о своих наиболее страшных сторонах.*

Официальными оппонентами на моей защите были назначены член-корреспондент Академии Наук, доктор искусствоведения Михаил Васильевич Доброклонский и доктор исторических наук Матвей Александрович Гуковский. Последние дни перед защитой я не то чтобы очень волновался, но все же ощущал некоторое беспокойство. Я знал, что мои недоброжелатели накинутся на меня и сделают все от них зависящее, чтобы «провалить» меня на этом весьма серьезном экзамене.

Гуковский, как и полагалось, заранее дал мне свой письменный отзыв. Отзыв был положительный, но содержал много замечаний, и мелких и крупных. С подавляющей их

* Напомнил в своей манере, ставшей уже одиозной, в виде очеред­ного «Опровержения ТАСС":

«По сообщению берлинского корреспондента агентства Рейтер, военный министр США Ройялл сделал па пресс-конференции в Берлине 27 декабря заявление, в котором, ссылаясь на якобы "достоверные сведе­ния американской разведки, говорил о 13 миллионах русских, чехов, поляков, немцев и других заключенных будто бы в концентрационных лагерях в Советском Союзе.

ТАСС уполномочен опровергнуть это нелепое измышление Ройялла, как явную ложь и гнусную клевету на Советский Союз.

Следует отметить, что "американская разведка" не первый раз подводит правительство США подобного рода смехотворными "достоверны­ми сведениями"" («Вечерний Ленинград» от 29. XII. 1948, стр. 3).

А на обороте, на странице 4-й, значилось: «Эрмитаж извещает, что 14 января, в 2 часа дня...» и т.д.

- 348 -

частью я не был согласен и готовился высказать соответствующие обоснованные возражения.

Другой оппонент — М.В. Доброклонский — отзыва заранее не представил, но накануне заседания, остановив меня в коридоре Отдела Запада, рассказал об основных чертах своего предстоящего выступления на защите диссертации перед Ученым советом Эрмитажа. При этом он обратил мое внимание на некоторые — впрочем, незначительные — погрешности в работе, о которых ему придется говорить.

В этот же вечер меня вызвал Орбели. Сказав несколько ободряющих слов, он спросил меня:

— Михаил Федорович, вы, конечно, знаете, что некоторые члены Ученого совета будут стараться изо всех сил, чтобы опорочить вашу работу?

— Да, знаю, и знаю, кто именно...

Надо сказать, что тема диссертации была «неблагоприятной»: ведь она относилась к западноевропейскому оружию, а между тем как раз в этот период начались гонения на «космополитов». Незадолго до дня защиты диссертации в одной из газет появилась статья, осуждавшая работы ученых, «далекие от жизни», то есть посвященные не восхвалению всего отечественного, безотносительно к его действительному значению, а зарубежным культурным и общественным явлениям.

К двум часам дня зал Эрмитажного театра оказался набит битком. Многим не хватило сидячих мест, и они вынуждены были стоя присутствовать на заседании. Кроме сотрудников Эрмитажа, пришло множество работников других музеев города — знакомых и незнакомых.

Должен признаться, что у меня явилось неприятное чувство. Едва ли обилие слушателей и зрителей можно было объяснить интересом к первой в России диссертации по истории оружия. Большинство пришло полюбоваться предстоящей схваткой между работниками науки и сталинистами — зрелищем в ту пору редким.

Орбели, открыв заседание Ученого совета Государственного Эрмитажа, начал с того, что как раз сегодня «советская общественность отмечает память замечательного русского художественного критика и замечательного ученого и общественного деятеля В.В. Стасова в связи с исполнившимся

 

- 349 -

125-летием со дня его рождения». «Будем верить, что это был всегда русский человек, который никогда не скатывался с позиций русских людей!» — восклицает Орбели и после этой странной фразы, похожей на заклинание, предлагает почтить память Стасова вставанием. Затем директор Эрмитажа, он же председатель Ученого совета, переходит к повестке дня заседания. В ней один вопрос—защита моей диссертации «Клейма толедских мастеров шпаг XVI-XVII столетий». Повестка дня утверждается.

Александр Александрович Иессен — заведующий Отделом истории первобытной культуры — зачитывает биографические и анкетные данные и характеристику диссертации. Директор спрашивает присутствующих, есть ли у них ко мне вопросы. Вопросов нет. Избирается комиссия для предстоящего подсчета результатов тайного голосования.

Затем слово предоставляется мне.* Первый раз в жизни мне пришлось выступать перед такой большой аудиторией искусствоведов и историков. Я выступал перед судом самой высокой квалификации в нашей стране. Но, очутившись перед этой аудиторией, зная, что в ней находятся люди, которые уже приготовились опорочить мою работу, я чувствовал себя совершенно спокойно, и выступал уверенно. Правда, в ходе выступления пришлось сделать несколько ритуальных реверансов в сторону «единственно подлинного научного метода», которым де владеют советские ученые, противопоставляя его «неизбежной для буржуазных ученых беспомощности» в решении научных задач. Я говорил:

«Изучение клейм имеет большое значение для историка искусства, историка техники и историка оружия. Оно позволяет не только установить принадлежность вещей той или иной стране, центру производства, мастерской или отдельному мастеру, — изучение клейм позволяет датировать вещи и установить их подлинность, позволяет сделать ряд существенных выводов о состоянии производства в определенный отрезок времени».

«Для истории прикладного искусства, как и для истории оружия, произведения толедских мастеров имеют большое значение. Толедское производство оружия, одно из древнейших в Европе, переживает в XVI столетии расцвет. Толедские

 

 


* Все выступления привожу по стенограмме, несколько сократив их.

- 350 -

клинки завоевывают европейский рынок и вызывают огромное количество подражаний и подделок. Создается широкая популярность толедских клинков, которая живет в произведениях литературы и в памяти людей.

В музеях и частных собраниях оружия шпаги с клинками толедской работы занимают одно из самых почетных мест... К числу наиболее значительных вещей принадлежат шпаги с клинками толедских мастеров и в собрании оружия Эрмитажа».

«Между тем, в каталогах собраний оружия царит невероятная путаница в определении произведений толедских мастеров... Полное отсутствие исследований, посвященных толедскому производству, и путаница в определении его памятников как нельзя более ярко иллюстрируют несостоятельность западноевропейской буржуазной науки, лишенной подлинно научного метода, беспомощной в решении задач обобщенного широкого исследования. В трудах западноевропейских ученых в области прикладного искусства и истории оружия господствует любительский подход, угодничество перед интересами господствующего класса (Боже, что за оборот я ввернул!), чуждые интересам науки».

«Западноевропейские ученые пытались оправдать свою беспомощность. Так, австрийский оружиевед Венделин Бехейм и крупный знаток испанского оружия, автор «Историко-описательного каталога Мадридского арсенала» (1898), до сего времени сохраняющего значение лучшего пособия для ознакомления с испанским оружием, Валенсия де Дон Хуан писали о невозможности исследования и обобщения наследия толедских мастеров, рассеянного по многим музеям».

«Два упомянутых обстоятельства — большое значение произведений толедских мастеров и полное отсутствие исследований — заставили меня взяться за настоящую работу. Единственное, на что можно было опереться при решении поставленной задачи, — это вещественные памятники круга толедских мастеров: обширный материал, исследование которого нужно было производить, отказавшись от предшествующих определений западноевропейских ученых».

«Материал, который был привлечен для разрешения данной задачи, составляют 500 клинков, среди которых находятся подлинные произведения толедских мастеров, подражания и

 

- 351 -

подделки. Изучение последних дает возможность получить сведения о мастерах, подлинные произведения которых не сохранились».

Из немногочисленных письменных источников я выделил три: изданную рукопись Жехана Лермита, фламандца, находившегося на службе при испанском дворе с 1580 по 1602 год; рукопись инспектора по сбору десятинных налогов города Толедо Франсиско де Сантьяго Паломареса «Заметка о толедском производстве шпаг» (1762), с приложенной к ней гравированной таблицей клейм толедских мастеров, и рукопись некоего Родригеса дель Канто, бывшего учителем фехтования пажей короля Филиппа V.

«Вопрос о клеймах— пришлось сказать мне далее, — имеет особый интерес в связи с тем значением, которое в последние годы приобрела проблема личного клейма мастера-стахановца в социалистической промышленности нашей страны».

Я закончил свое вступительное слово так: «Как выполнена настоящая работа — предстоит решить сегодня Ученому совету Эрмитажа».

Затем слово было предоставлено официальным оппонентам. М.В. Доброклонский прочел свой отзыв, лестный для меня, и закончил выражением уверенности в том, что моя работа заслуживает присуждения ученой степени.

Второй оппонент, М.А. Гуковский, в своем выступлении сделал упор на необходимость для нашей науки пересмотреть представления, сложившиеся в «буржуазном искусствоведении». «Остается пожалеть, — сказал он, — что тов. Косинский из своей, присущей ему, вежливости недостаточно резко подчеркнул свои разногласия с буржуазными исследователями, которых он наделяет лестными эпитетами в своей диссертации, а на деле в изложении материала разбивает их наголову»,

Замечания, сделанные Гуковским, сводились к следующему: «Полностью порвать с традициями, которые установились в оружиеведческой литературе, диссертанту не удалось. Это сказывается в том, что, разрешая ряд вопросов по истории испанского оружия, тов. Косинский в основном остается в кругу источников и литературы, касающихся только специально истории оружия. Это ведь не фарфор и не керамика

 

- 352 -

(я не хочу ни в какой мере плохо отозваться о них) — в тех областях тоже есть весьма интересные вопросы, но о фарфоре и керамике вы не найдете упоминания в тексте хроник, а поэтому человек, который занимается изучением истории фарфора и керамики, не обязан читать хроники, в них он ничего не найдет для себя.

Совсем иначе обстоит дело с оружием. Оружие — это вещь, стоящая в центре интересов средневековья, а поэтому в большинстве источников вы можете найти ссылки на другие источники, — между тем, эти последние остались вне поля зрения автора».

Тем не менее, второй мой официальный оппонент также закончил тем, что «замечания, которые могли быть сделаны по данной работе, вытекают больше из трудности задачи, чем из ошибок автора», и работа «бесспорно заслуживает того, чтобы на основании ее состоялось присуждение ученой степени».

На вопрос Орбели, кто еще желает взять слово, вызвался профессор Лурье. Он отозвался о моей работе недвусмысленно отрицательно. «Вводная часть работы, — сказал он, — представляет собой в лучшем случае научно-популярный очерк. Собственных мыслей автора (...) там нет. Точнее, там есть одна собственная мысль диссертанта: дескать, мавританские мастера никакого влияния не оказали на производство оружия в Толедо».

А между тем, коварно продолжал Лурье, «мы знаем по ряду работ, например академика Орбели, о том, какое большое влияние на искусство Испании и Западной Европы оказало знакомство с культурой Востока, возникшее через посредство арабского завоевания. Это бесспорное положение отрицается автором диссертации на единственном основании, что оружие в Толедо производилось до арабского завоевания».

Остальная часть работы, сказал проф. Лурье, «на меня производит такое впечатление, что тов. Косинский является человеком, который хорошо знает материал, но в подходе к нему он не поднялся выше уровня технического описания, перечня мастеров с указанием того, что ими сделано. Причем этот перечень представляет собою перечень, в котором формальные моменты играют решающую роль и на основании этой части формальных моментов даются ответственные вы-

 

- 353 -

воды и объявляется целый ряд вещей подделками и при этом без всякого рода доказательств.

...Я бы сказал, что кроме тех упущенных автором источников, о которых говорил Матвей Александрович (Гуковский), упущен еще один ряд источников, достаточно важный: я имею в виду изобразительный материал.

В свое время Иосиф Абгарович Орбели показал, какое значение могут иметь произведения западноевропейских художников для определения и датировки памятников Востока. Неужели вы не могли использовать в работе этот материал? Мне кажется, что этот источник возможен и немаловажен.

Что же из этой работы получается? Дан каталог оружия, дано правильное или неправильное установление того, что принадлежит этим мастерам, а какой же нужно сделать вывод? Что из этого проистекает? Об этом в работе ничего не сказано. В итоге получилось, что это чисто формальная работа, требующая усидчивости и знания целого ряда каталогов, но не дающая выводов. Допустим, что таким-то мастерам принадлежит не десять шпаг, а три шпаги. Но что из этого вытекает? Мне кажется, что работа, которая предъявляется на соискание ученой степени, требует, чтобы автор знал материал (он его знает) и умел пользоваться этим материалом. Этого последнего тов. Косинский не показал.

Мы знаем, что имеются работы Энгельса, в которых дан образец марксистского анализа оружия. Такова, например, его работа по истории винтовки. Подходя к тому материалу, который дает тов. Косинский, можно было бы отталкиваться от этого образца.

По-моему, рассматриваемая нами работа исключительно формалистична, не выдвигает никаких идей и мыслей, и мне трудно согласиться с тем мнением, которое высказали о ней наши уважаемые оппоненты».

Последовавшее сразу за этим выступление профессора М.Э. Матье заняло втрое больше времени, чем выступление ее мужа.

«Замечания, которые мне хотелось бы высказать,— так начала Матье после «дежурного» вступительного комплимента в мой адрес, — касаются методологической стороны работы. Если бы я работу не читала, а только бы слушала сегодня Михаила Федоровича, то у меня была бы другая оценка

 

- 354 -

работы, ибо сегодня Михаил Федорович нашел целый ряд моментов и выражений, которые должны присутствовать в работе.

...Сегодня Михаил Федорович нашел правильный тон и оценку для ряда источников, которыми он пользовался, и я чувствовала, что я присутствую на диссертации советского ученого в 1949 году, а когда я читала диссертацию, то я этого не чувствовала.

Я приведу две оценки, которые он дает, — оценку Бехейму и вторую оценку Валенсии де Дон Хуану. Сегодня была действительная оценка, а вот что он пишет в своей работе:

«Превосходные собрания оружия Стокгольма и Вены имеют хорошие каталоги, также далеко не новые, но могущие похвастать авторством таких маститых ученых и знатоков оружия, как Рудольф Седерстром и Венделин Бехейм». Или: «Мадридский арсенал, оружие которого блестяще издано в 1898 г. графом де Валенсия де Дон Хуан, крупным испанским ученым».

...В своем выступлении Матвей Александрович говорил о «вежливости» Михаила Федоровича. Я бы сказала, что может быть это можно назвать вежливостью, — а может быть и аполитичностью».

Если Лурье указывал на то, что мои замечания, рассеянные в тексте диссертации, противоречат позиции академика Орбели, то его супруга обвинила меня в гораздо более серьезном, непростительном грехе — в противоречии указаниям самого Карла Маркса. Например, я говорю о расцвете городов в Испании в период монархии — а Маркс, наоборот, утверждал, что «введение абсолютной монархии привело к упадку городов»!

Окончание выступления Матье также не сулило ничего хорошего:

«Я вполне согласна с тем, когда официальные оппоненты делали вам упреки в том, что вы бываете слишком категоричны, определяя критерии подлинности вещей. Я могу в этом убедиться на ваших выводах о произведениях толедских мастеров, находящихся в Эрмитаже. Вы говорите, что в собрании Эрмитажа есть подделки и, кажется, довольно большой процент? Вы посмотрите, какой ответственный вывод получается для оценки нашего собрания! Мне кажется, вы должны

 

- 355 -

бы подходить более ответственно к выдвигаемым вами критериям и еще раз их проверить».

Расчет супругов-недоброжелателей был ясен. В составе Ученого совета Эрмитажа и вообще в аудитории не было специалистов по истории оружия. Следовательно, надо было бросить тень на метод моей работы, на мои общие установки, давая понять, что они противоречат принципам «марксистской науки», и более того, что я прямо противопоставляю себя авторитетам. В лучшем случае меня соглашались признать «усидчивым», вызубрившим каталоги, но не способным подняться до «научных» выводов и обобщений, а работу мою соглашались, опять-таки в лучшем случае, считать не полностью порочной, а «аполитичной», что также должно было поставить под сомнение закономерность присуждения ученой степени.

После Лурье и его жены выступил директор Публичной библиотеки, бывший ученый секретарь Эрмитажа Лев Львович Раков. Он говорил о важности «музееведческого» подхода к вещам, хранящимся в наших музеях. Именно этого профессионального подхода нам очень не хватает, откуда возникают то и дело трудности в музейной, да и в библиотечной работе. Недостает таких работ, которые могли бы получить практическое использование, недостает элементарных определителей. Сегодня Ученый совет музея рассматривает как раз одну из таких редких работ.

В то же время и Раков отдал дань эпохе: «Правильное замечание: не стоит, Михаил Федорович, называть буржуазного ученого "маститым"! Ведь у нас идет борьба двух миров и ни одной каплей принципиальности нам не следует жертвовать. Здесь принцип ученой вежливости не нужен. Он не соответствует всему стилю нашей науки — прямой, суровой, воинствующей!»

Соответственно он и закончил: указав, что старинные виды оружия представляют для нас интерес не только как музейные экспонаты, иллюстрирующие развитие материальной культуры, но еще и потому, что они могут неожиданно возродиться в наше время, «как возродилась в последних войнах, скажем, ручная граната или многоствольная митральеза», Раков вдруг воскликнул: «Михаилу Федоровичу это хорошо известно по личному боевому опыту! И вам, Михаил Федорович,

 

- 356 -

знающему опыт последней войны, награжденному правительственной наградой за захват складов в Прейсиш-Эйлау, следует в дальнейшей научной работе основательно посмотреть, что из достижений старого мастерства может быть применено для нашего оружия, потому что нам его нужно держать наготове и может быть еще раз придется оставить изучение оружия прошлого и снова встать в ряды защитников Родины, придется изучать оружие и его действие не в стенах музея, а на поле боя»!

О прикладном значении диссертации говорил и заведующий библиотекой Эрмитажа Оскар Эдуардович Вольценбург. Заведующий Отделом западноевропейского искусства профессор Владимир Францевич Левинсон-Лессинг также отметил, что в круг задач, стоявших перед диссертантом, не входило исследование вопросов истории и организация оружейного производства. К диссертации следует подходить «как к работе источниковедческой — работе, посвященной анализу и изучению определенной группы источников, которыми являются в данном случае клейма на испанском оружии».

«Те 36 очерков, — продолжал он, — в которых даются списки работ 36 мастеров Толедо, представляют собой значительный вклад в историю оружия. Если бы кто-нибудь из искусствоведов, работающих над историей не прикладного, а изобразительного искусства, поставил себе задачу составить критический каталог работ 36 мастеров, то мы сочли бы итог такой работы весьма внушительным».

Левинсону-Лессингу также пришлось коснуться злополучного вопроса о моей «вежливости» по отношению к ученым-предшественникам:

«Мне кажется, — сказал он, — что эпитеты "выдающийся" и "маститый", которые диссертант применил, не означают ничего особенного. Слово "маститый" — это вежливый синоним престарелого возраста, а ведь автор, на которого ссылается Михаил Федорович, в то время, когда писал свою работу, находился в возрасте 85-86 лет и в 1902 году сошел в могилу. Вряд ли, таким образом, применение этого эпитета может быть в данном случае поставлено в упрек. А кроме того, следует сказать, что эти два имени, о которых будто бы «слишком вежливо» говорит автор, в оружиеведении действительно занимают ведущие места».

 

- 357 -

Академик Василий Васильевич Струве начал свое выступление с такого признания: «Я не хотел выступать, потому что я боялся увеличить число выступавших, которые с самого начала говорят, что они не являются специалистами в данной области, — и все же хотят непременно высказать суждение о диссертации. Но надо бы указать на следующий фактор, до сих пор не упоминавшийся никем из выступавших: диссертант является зарекомендовавшим себя научным сотрудником, не правда ли, а не только автором данной работы? Если подойти с этой точки зрения, то мы можем констатировать, что, по общему признанию, мы имеем дело с вполне зрелым исследователем.

Некоторыми из выступавших был выдвинут упрек, что диссертант не коснулся ряда источников. Такой упрек не всегда вполне справедлив. Я вспоминаю диспут Л.П. Карсавина в 1912 году. На его защите официальный оппонент указал, что диссертант не коснулся в своей работе таких-то и таких-то источников. На это замечание оппонента Карсавин ответил: я не коснулся их потому, что в этих источниках я не нашел ничего ценного для моей работы».

Положительно отозвались о диссертации также проф. Леонид Антонович Мацулевич и заведующий отделом Артиллерийского исторического музея полковник Владимир Иеронимович Маркович. «Я считаю, что эта диссертация является поднятой целиной, — заявил последний с первых же слов своего выступления.— Я могу лишь поздравить автора за то, что он имел дерзость взяться за такой труд, который другой, более изворотливый исследователь посчитал бы неблагодарной темой... Тут дана техника, а не беллетристика. Беллетристика нам не нужна».

Заседание затягивалось. Но вот, наконец, на вопрос председательствующего «кто еще желает высказаться?» зал ответил молчанием. Те, кто по своим научным познаниям мог выступить против меня, уже сделали это в самом начале обсуждения, и сказали все, что могли: и о Марксе, и об энгельсовской «Истории винтовки», и о взглядах Орбели на арабское влияние, и о моей аполитичности... Все, кто хотел и мог меня защитить, тоже высказались. «Позвольте мне, — сказал тогда Орбели, — использовать свое право члена Ученого совета, чтобы высказать несколько своих соображений».

 

- 358 -

«Я, — продолжал он, — не случайно приветливо улыбнулся на замечание Л.Л. Ракова о том, что у нас развивается диспут. Не потому, что в недавней газетной статье о диссертациях говорится о желательности широкого обсуждения, а по моему характеру. На мой взгляд, нет ничего скучнее, когда диссертант нудно излагает свою работу, официальные оппоненты так же нудно читают отзывы, потом происходит вялое голосование... нет, мне больше нравится дискуссия!»

«Михаил Федорович, — обратился Орбели ко мне, — вам ставится в упрек, что вы называете одного буржуазного ученого "маститым", а другого, кажется, "уважаемым". Но ведь как же можно, имея дело со шпагами, не соблюдать правил поединка? Ведь согласно этим правилам, прежде чем проткнуть противника, нужно вежливо осведомиться, как он себя чувствует. Пусть диссертант называет "маститым" и "уважаемым" буржуазного ученого, — ведь вслед за этим он протыкает его насквозь! Разве это — низкопоклонство перед Западом?

В числе разных аргументов приводились аргументы, касающиеся моей особы. Исидор Михайлович* прав, говоря, что я много раз в своих выступлениях упоминал, что при оценке того или иного явления культуры Запада нужно учитывать те моменты, которые оказались привнесенными с Востока. Но я никогда не настаивал на том, чтобы эти моменты придумывать; А конкретно, в отношении Толедо, я должен сказать, что Михаил Федорович Косинский, для себя неведомо, солидаризовался с Я.И. Смирновым, который полемизировал с "не в меру восточными" противниками толедских клинков, утверждавшими, что эти клинки перековывались из индийского булата!

Я лично думаю, что шпаги абсолютно исключают возможность сопоставления с восточным оружием».

«Теперь — страдает ли достоинство Эрмитажа, если выясняется, что в нашей коллекции имеется только шесть не возбуждающих сомнений произведений толедских мастеров? Если в 1840 году буржуазные русские ученые сказали Николаю I, что шпага (которую они купили достаточно дорого) принадлежит толедскому мастеру, то нам вовсе незачем рабски следовать этой точке зрения... Следующий момент: о

 


* Лурье.

- 359 -

разных видах источников. Трудно себе представить рыцарскую поэму, в которой не упоминалось бы о шпаге. Ну и что из того? Если бы там говорилось о клейме, — тогда другое дело!»

«Далее: об образцах. Тут есть известная пропорция, которую надо соблюдать. Как можно по поводу кандидатской диссертации говорить: почему наша работа не похожа на такую, как работа Энгельса по истории винтовки? Разве можно наши работы, издаваемые Эрмитажем или Академией Наук, ставить на одну доску с трудами основоположников марксизма-ленинизма? Я думаю, что нельзя».

Слово для заключения было предоставлено мне. Я говорил довольно долго, хотя и признал, что выступавшими ранее уже было опровергнуто большинство сделанных мне упреков, и что большая часть выступавших посчитала поставленную мной задачу выполненной. Но некоторые аргументы мне хотелось привести самому.

«В своей работе,— счел я необходимым напомнить Ученому совету, — мне впервые удалось установить ряд точных дат деятельности мастеров, места их деятельности, значение в производстве оружия, особенности творчества. Удалось воскресить для истории имена таких крупных мастеров, как Сальвадор Авила и Педро де Эспиноза, доказав их существование подлинными клинками, и похоронить выдуманного "маститыми" буржуазными учеными XIX века Педро Эрнандеса. Удалось впервые профессионально поставить вопрос о Хулиане дель Рей, вокруг имени которого была создана легенда, которому приписывалось множество клинков во многих музеях Европы и Америки, на самом деле являвшихся произведениями мастеров из Пассау и Золингена. Таким образом, сущность моей работы — борьба за исторические факты».

«Конечно, я мог бы привлечь обширный материал об употреблении шпаги в истории Испании. В этой стране, в силу особенностей ее исторического развития, шпага пользовалась особой популярностью. Я использовал бы хроникальный и литературный материал, если б он в какой-либо мере соответствовал теме моей работы. А вместо этого я говорю в своей работе о том, что в произведениях испанской литературы, в том числе и у Сервантеса, нет материалов, проливающих

 

- 360 -

свет на легенду, связанную с именем Хулиана дель Рей. Зачем же ссылаться на то, чего нет? В одном прекрасном месте «Дон Кихота» Сервантес любуется своим героем, когда тот бесстрашно устремляется на единоборство со львом, вооруженный одной шпагой, — "добро бы еще помеченной клеймом собачки», — замечает Сервантес. Но что это дает для выяснения легенды о Хулиане дель Рей?

В Эрмитаже в Отделении гравюр найдутся, вероятно, десятки тысяч листов, где можно усмотреть изображение клинка. То же и в других собраниях. Я бы с жадностью пересмотрел все это, если бы на гравюре, изображающей, скажем, жанровую сцену, можно было отличить толедский клинок от валенсийского, миланского или золингенского, — но какой же смысл, Исидор Михайлович, черпать воду решетом.

Относительно "маститых" ученых. Я употребляю это слово именно в том смысле, как это понял Иосиф Абгарович, — фехтуя, сражаясь с видными учеными. Но я должен сказать, что крупнейший знаток испанского оружия Валенсия де Дон Хуан и еще больше Венделин Бехейм, умерший в самом начале этого столетия, сделали очень много для развития исследовательской работы над оружием. Это были крупные ученые. И я, тоже оружиевед, опровергая их на каждом шагу с позиций современной науки, не могу не отдать должное их былым заслугам.

Почему советский научный работник должен огульно порицать всех старых ученые? Так можно дойти до отрицания заслуг Микеланджело и Леонардо да Винчи!

Я хочу еще сказать, почему я не дал расширенного описания толедских клинков в собрании оружия Эрмитажа, когда писал главу, посвященную оружейным коллекциям различных музеев.

Я вырос в Эрмитаже, он мне очень дорог, но подробное описание тех немногих толедских клинков, какие у нас имеются, дано в главах, посвященных мастерам. Тема работы — толедские клинки. Больше всего подлинников, по вполне понятным причинам, хранится в Мадридском арсенале. Было бы неправильно, с точки зрения темы работы, уделить ему меньшее внимание, чем нашему музею».

В этом «антипатриотическом» — по тем временам — месте меня перебил Орбели, видимо, боясь, что дальнейшее разви-

 

- 361 -

тие этой мысли повредит мне. «Михаил Федорович, — заметил он, — я боюсь, что если вы будете еще долго говорить, то у членов Совета, после четырехчасового диспута, не хватит сил проголосовать!»

— Иосиф Абгарович, это, кажется, все главное, что я хотел

сказать.

— Прошу членов счетной комиссии, — тут же заявил Орбели, — приступить к исполнению своих обязанностей!

Члены счетной комиссии роздали всему составу Ученого совета бюллетени, и пока подсчитывались результаты тайного голосования, толпа бросилась в курительные комнаты. Действительно, во время напряженного заседания люди безвыходно просидели и простояли в зале Эрмитажного театра четыре часа.

Когда все возвратились в зал, О.Э. Вольценбург прочитал протокол счетной комиссии. За присуждение мне ученой степени проголосовало 19 человек, против было подано три голоса — в том числе, несомненно, два принадлежали супружеской паре, с самого начала атаковавшей меня и мою диссертацию, — а один бюллетень был признан недействительным. Степень кандидата искусствоведения была мне присуждена, и, сознаюсь, мне было приятно слышать дружные аплодисменты, последовавшие за утверждением протокола. Закрывая заседание, Иосиф Абгарович сказал:

«Дорогие товарищи! Я обращаюсь к вам ко всем, а не прямо к Михаилу Федоровичу, хотя первое, что я хотел бы сделать, — это поздравить его с присуждением ученой степени. Но я обращаюсь ко всем, потому что мне кажется, что сегодняшняя защита должна быть учтена всеми: и членами Ученого совета, и остальными научными сотрудниками, и притом учтена в полной мере.

Я в своем выступлении подчеркнул, что мы впервые присутствуем на настоящей широкой диссертации, вызвавшей оживленное обсуждение. С одной стороны, это чрезвычайно отрадно и интересно. Однако был момент, когда мне стало неловко: это когда один из наших дорогих сочленов* сказал, что многого здесь не пришлось бы говорить, если бы подготовка к защите была проведена более тщательно. Многие

 

 


* Академик В.В. Струве

- 362 -

замечания были бы внесены и, несомненно, учтены автором не в ходе самого уже начавшегося диспута, а заблаговременно. Если бы нам удалось сделать это раньше, то у очень дорогого и близкого мне сотрудника не осталось бы досады на то, что так долго и напряженно шла его защита.

Но Михаил Федорович должен знать, что ему не только присуждена ученая степень, но что его труд должным образом оценен. Словом, я хочу сказать, что все мы выполнили свой долг — и председатель Ученого совета, и оппоненты, и все присутствующие, включая самого диссертанта».

По традиции, Орбели закончил выражением благодарности в адрес всех, кто принял участие в обсуждении диссертационной работы. Многие поздравляли меня тут же. Выходя из зала, я очутился рядом с парторгом. Тот с искаженным от злости лицом, тоном насмешки, поздравил меня. Это и был, вне всякого сомнения, третий «голос против». Товарищи по Отделу Запада, во главе с В.Ф. Левинсон-Лессингом, затащили меня в помещение отдела, расцеловали и подарили мне портфель, наполненный бутылками со «старкой»...

Среди этих искренних проявлений дружбы и симпатии я не мог услышать голос моего друга — Рахили Моисеевны Хай. «Лотта» была прикована к постели, и через несколько дней этого прекрасного человека и тончайшего искусствоведа не стало. Причиной смерти явился рак груди.

Ее хоронили торжественно. Значительную часть хлопот, связанных с похоронами Лотты, взяли не себя Леон Тигранович Газульян и я. Газульян был одним из любимых учеников Орбели. Приблизительно в одно время со мной он был арестован и пробыл в лагерях всю войну, значительно больше назначенного ему срока,—«до особого распоряжения». Своим возвращением после всего этого в Ленинград и восстановлением в Эрмитаже он был обязан энергичным хлопотам Орбели.

На похоронах я встретился с Анной Андреевной Ахматовой, с которой еще раньше познакомился именно у Лотты. Их связывала искренняя дружба.

В те же дни одиннадцать моих товарищей по Высшим курсам искусствоведения, работающих в Русском музее, прислали мне поздравление с защитой диссертации. Это тронуло меня до глубины души.

 

- 363 -

По существующему обычаю, принято отмечать присуждение ученой степени маленьким или большим раутом. Я приготовил необходимую сумму денег и передал ее своим товарищам по отделу — дамам, любящим организовывать подобные маленькие торжества. Как вдруг Орбели передал мне, что подобной товарищеской встречи он просит не устраивать, так как это может обострить недовольство «и моих, и его врагов». Пришлось отменить раут, но узкий круг моих ближайших друзей, и в их числе несколько работников Эрмитажа, собрались у меня дома, в моей небольшой комнатке, и «отметили» мою степень.