Глава 28. Денисовка.

В последних числах мая во дворе «Крестов» выстроилась вереница «черных воронов». Машины битком набили заключенными и привезли нас на товарную станцию Московского вокзала. Посадили вместе с охраной в пассажирские жесткие вагоны и повезли. Уже на другой день большую партию заключенных высадили на товарной станции в Москве и в сопровождении вооруженного конвоя повели в город.

Я сильно хромал и не мог поспевать за этапом. Отстала также женщина — преподавательница какого-то из ленинградских институтов, с трудом тащившая два чемодана. У меня был только маленький пакет со сменой белья, и, желая помочь, я взял один из чемоданов. Этап ушел вперед. Мы остались с одним охранником, который непрерывно подгонял нас и, пытаясь заставить ускорить шаг, нещадно ругался и угрожал пустить в ход свой автомат. Я отнесся к этим угрозам совершенно равнодушно и заявил только, что хромота не позволяет мне идти быстрее.

Вокруг на железнодорожных путях рабочие, видимо привычные к подобным картинам, безучастно поглядывали на вооруженного солдата, гнавшего двух еле ковылявших «врагов народа».

Наконец мы вышли с территории железнодорожного узла в город. Нас ожидал один «черный ворон», плотно набитый заключенными. Остальных уже увезли. Плохо зная Москву, я не мог определить ни район, ни тем более тюрьму, в которую нас доставили. Я слышал, как охранник докладывал о моем дерзком поведении, но, по-видимому, начальству было не до меня. Тюрьма, вероятно пересыльная, кишела толпами заключенных, с вещами бродивших по открытым камерам и коридорам. Вокруг меня была густая толпа, самая

настоящая толпа, напоминавшая «толкучий рынок».^* Тут были и приличные по внешности люди, и оборванцы, и урки. Случайно оказавшись рядом с тремя мужчинами, державшимися все время вместе, я узнал, что все они были моими коллегами — научными сотрудниками Одесского музея.

Урки-подростки старались не зевать в этой толкучке, и когда их ловили на месте преступления, кричали:

— Сталин не велел обижать маленьких!

Я очень страдал от отсутствия сигарет. Передач я давно уже не получал, а последнюю выписку из тюремного ларька в «Крестах» не успел получить из-за отъезда. Денег заключенным держать при себе не разрешали. Можно было бы известить о своем пребывании в Москве Марию Михайловну Денисову и попросить ее передать мне сигареты, но после пареза я не помнил ни одного адреса, да и боялся скомпрометировать ее письмом из тюрьмы.

В этот день нас кое-как накормили и, после ночевки не раздеваясь, вывели наутро для посадки в машины - все те же «черные вороны». Долгий путь в них по Москве, а затем столыпинские вагоны, в отделениях которых нас набили до отказа. Вагоны прицепили к пассажирскому поезду, и поезд тронулся. В дороге нам выдавали сухой паек, состоявший из хлеба, нескольких кусочков сахару и селедки. У некоторых заключенных были с собой продукты, но я не видел, чтобы кто-либо из них делился с товарищами. Большинство, к которому принадлежал и я, питалось только казенным пайком. В вагонах было жарко, люди мучались от жажды. Требовали воды и изредка получали ее. Я ел только хлеб, боясь увеличить жажду селедками. Теснота все увеличивалась— на станциях, через которые мы проезжали, в наши вагоны подсаживали все новых и новых заключенных. Охране приходилось беспрерывно отмыкать двери и пускать людей в уборную. При этом молодые солдаты войск МВД все время кричали на нас и требовали, чтобы люди бегом бежали по коридору столыпинского вагона в уборную и обратно.

Когда пришла моя очередь, я медленно поплелся, так как нога не позволяла мне бежать. Охранника, кричавшего на меня, я попытался пристыдить, сказав, что он только еще начал служить и негоже ему кричать на старого солдата, раненного в боях с фашистами. Когда я возвращался из уборной, этот охранник велел мне идти за ним. Пройдя в конец вагона, мы оказались в купе, в котором помещалась охрана. Там сидел парень-сержант, совершенно пьяный. Он накинулся на меня с угрозами: я де веду контрреволюционную агитацию среди солдат охраны. За это он велел посадить меня в карцер.

Карцер представлял собой маленькое купе с нарами только с одной стороны. Я оказался в нем один. Разостлав на нарах свое пальто, я с радостью подумал: как хорошо, что я попал сюда. Здесь можно было улечься, вытянуть ноги и поспать, в то время как в набитых до отказа отделениях приходилось только сидеть «впритык» с соседями.

Но только я уснул, как мое счастье кончилось: на одной из следующих станций карцер набили новым пополнением заключенных, для которых нигде более уже не находилось места.

Так мы доехали до Челябинска. Там нас привезли в тюрьму, вернее во двор тюрьмы. Весь двор был заполнен заключенными. Но, о счастье! в центре двора бил фонтан. Измученные жаждой люди беспрестанно пили воду.

Среди заключенных находилась целая группа молодых поляков — юношей и девушек. С одной девушкой из этой группы я разговорился. Ее, оказывается, арестовали в Польше. Она жила с родителями в сельской местности, и они пустили переночевать незнакомого прохожего. Так она мне рассказала о своей вине. В результате всю семью везут, конечно, разделив, в лагеря в Советском Союзе.

После того, как мы простояли в этом дворе несколько часов, меня и еще нескольких мужчин, направляемых, как и я, не в концлагерь, а в ссылку, отвели на вокзал, посадили в пассажирский поезд, в один вагон с «вольными» пассажирами, и в сопровождении охраны доставили в Кустанай. В Кустанае мы пробыли один или два дня. Жили в обычном для этих краев саманном домике, отведенном для этапируемых. Начальник охраны выдал нам по нескольку рублей, на кото-

рые мы кормились в столовой, а я, наконец, сэкономив на пище, получил возможность купить папиросы.

Отсюда мы ехали на грузовике. Нововысылаемых было двое — молодой парень, по профессии шофер, и я. Сопровождал нас один конвоир. В кузове грузовика были и местные попутчики, и среди них мальчик, еще школьник, живший с матерью и братом в поселке Денисовка, куда везли и нас. Позднее Володя Крузман, так звали этого мальчика, был одним из лучших моих учеников в денисовской школе. Вся их семья была высланной из Ленинграда.

Ехали бесконечной и безрадостной степью. По дороге проезжали саманное село Тобол со станцией железной дороги. Здесь машина вброд переехала реку с таким же названием — приток Иртыша. Иногда встречались маленькие селения, также состоявшие из саманных домиков, порой из юрт. Изредка в дороге нам попадались на глаза верблюды.

Наконец, впереди показался довольно обширный поселок: несколько улиц приземистых саманных сооружений, «землянок», как их почему-то называли местные жители, несколько двухэтажных деревянных домов, за которыми там и сям виднелись одинокие деревья. Вновь переехав вброд Тобол, мы остановились в центре поселка под названием Денисовка.

В Денисовке размещались все учреждения Орджоникидзевского района Кустанайской области, поскольку, как выяснилось, это районный центр. Здесь же были элеватор, «клуб» — сарай, в котором демонстрировались кинофильмы, две школы — одна казахская, другая русская-десятилетка, четыре жалких лавки, два ларька, больница и типография районной газеты, занимавшая здание бывшей церкви. Население Денисовки состояло из двух с лишним тысяч человек. Казахов было мало, и они составляли преимущественно партийно-административный персонал. Большинство местных жителей — потомки переселенцев с Украины, поселившихся здесь в начале века. Теперь их язык состоял из смеси украинского с русским. Но в целом «местных» было не так уж много — самую многочисленную часть населения кругом составляли ссыльные. Это был, поистине, край ссыльных, и кого тут только не было! Немцы Поволжья и Крыма, чеченцы, ингуши, сплошь ссылавшиеся в Казахстан и Сибирь в начале

войны и после освобождения их краев от немецкой оккупации... Русские — ленинградцы, москвичи, одесситы и многие другие... Мужчины, женщины, дети, — как говорится, и стар и млад!

Во главе районного отделения МВД находился, кажется, капитан, по-моему, довольно неплохой человек. Вежливый и проявлявший заботу о «трудоустройстве» ссыльных, то есть о том, чтобы они не остались без работы и без куска хлеба. По-видимому, благодаря ему и другие сотрудники МВД в Денисовке относились к нашему брату сносно. Но, независимо от человеческих качеств исполнителей, сталинский режим проявлял себя здесь так, что даже такие видавшие виды люди, как я, были удивлены. Как на пример, укажу на мобилизацию молодежи для работы на шахтах Карагандинского угольного бассейна, находившегося сравнительно недалеко от Денисовки. Сотрудники МВД и милиции неожиданно выходили на улицы и забирали юношей, независимо от того, дети ли они ссыльных или коренных местных жителей, работают ли они, или учатся. Их загоняли в помещение милиции, потом собирали по домам их документы и отправляли молодых людей в Кустанай, а оттуда отвозили в Караганду. Обучали шахтерскому делу и направляли в шахты. Возможность побывать дома и навестить родных им предоставлялась только после «овладения специальностью». Это происходило только в местностях, отдаленных от центральных городов страны, и, живя в Ленинграде, мы ничего не знали о подобных методах мобилизации рабочей силы. Те из нас, кто был умудрен опытом, считали, что экономика огромной страны держится в значительной степени на труде миллионов заключенных. До нас доходили слухи, что, например, та же Караганда — средоточие концлагерей, и в карагандинских шахтах работают в основном заключенные, — точно так же, как в шахтах Воркуты, расположенной ближе к Ленинграду. Но нет, даже мы знали далеко не все об ужасах режима!

Или такой факт. Всех ссыльных стали вызывать в отделение МВД и предлагали расписаться в бумаге, в которой говорилось, что они сосланы «на вечно». Именно так: «На вечно»! Все, с кем я разговаривал на эту тему, расписались. Я же категорически отказался. По приговору Особого Совещания, я был отправлен в ссылку на пять лет, и я заявил, что

только постановление того же органа, или вышестоящего, может изменить этот приговор. Сотрудники МВД оставили меня в покое.

Вскоре после прибытия в Денисовку я возобновил переписку с друзьями, и некоторые из них не только писали мне, но и посылали посылки. Это было очень существенно. В Денисовке имелась столовая, где я иногда проедал свои скудные гроши, но в продовольственных, с позволения сказать, магазинах по существу ничего нельзя было купить. Например, сахар в магазин практически не поступал: как только его привозили на склад, он распределялся среди местного начальства. Выпекать хлеб начали только перед моим отъездом из ссылки, и за ним стояли длинные очереди. Картофель и муку можно было купить на местном жалком базаре. Местное население и многие ссыльные имели свои огороды и мало пользовались магазинами.

Те гроши, что я зарабатывал, будучи направлен на работу статистиком в райздрав (районный отдел здравоохранения), едва позволяли не протянуть ноги с голоду. Мои сослуживцы были неплохие люди, за исключением заведующей санитарно-эпидемической станцией, довольно противной бабы и ярой сталинистки, но их положение не намного отличалось от моего. Заведующий райздравотделом — интеллигентный казах, пожалуй, единственный представитель национальной интеллигенции в Денисовке и притом очень неплохой человек. Бухгалтер райздрава — ссыльный немец из Поволжья, славный парень, но пьяница. В санэпидемической станции работал также фельдшер Владимир Васильевич Блинов, очень хороший юноша, родители которого жили в Кустанае. С Блиновым у меня установились приятельские отношения, сохранившиеся до настоящего времени.

Немало хороших людей было и среди ссыльных. С некоторыми из них у меня завязалось знакомство, но настоящие дружеские отношения связывали меня только с одной женщиной-москвичкой. Они продолжались до ее смерти в 60-х годах. Любовь Анемподистовна Смирнова, так ее звали, была в предвоенные годы арестована в Москве, где она жила, отбывала срок заключения в Воркутинских лагерях, потом ссылку в Воркуте, затем выхлопотала разрешение поселиться в каком-то городе Московской области (по-видимому, за

пределами пресловутого «сотого километра» от столицы), но в дальнейшем была переведена в Денисовку. Здесь она работала медицинской сестрой в больнице.

В августе или сентябре я получил от Димы Ловенецкого известие, что он, как и я, осужден к пятилетней ссылке, но не в Казахстан, а в Красноярский край, и пока еще находится в «Крестах». Я купил свиного сала и несколько пачек махорки и срочно отослал ему посылку. Я хотел поставить Диму в известность о том, что жив, и сообщить ему свой адрес. Мою посылку он получил накануне этапа, что было очень удачно. Через некоторое время я получил от него письмо из Енисейска, откуда узнал, что в сентябре его через Красноярск этапировали в какое-то село на Енисее. Ему посчастливилось перебраться в Енисейск, где он устроился преподавателем в детскую музыкальную школу.

В сентябре и я оставил райздравотдел и перешел в школу-десятилетку учителем рисования. В это время, вопреки существовавшему порядку, мне неожиданно возобновили выплату пенсии, назначенной еще в больнице им. Эрисмана в силу моей инвалидности. Более того, мне выдали ее за все месяцы, прошедшие со дня ареста. Как ни мала была эта пенсия, получение ее сразу почти за полгода сильно меня поддержало. Возможно, за мной признали право на пенсию в связи с явной незаконностью (даже по понятиям сталинского периода) ссылки, о чем я еще буду писать.

Наконец, мне удалось узнать о судьбе моего двоюродного брата Иосифа Косинского. Арестованный в апреле 1951 года, в возрасте двадцати двух лет, он был приговорен к десяти годам заключения в концлагерях и находился в Вологодской области. Причем в его аресте сыграла определенную роль его собственная сестра Надежда. Она, совершенно добровольно, дала показания об его антисталинских высказываниях в домашней обстановке. Кроме того, будучи ярой приверженкой сталинщины, она не стеснялась уснащать ложью свои показания. Позднее выяснилось, что в своих показаниях она писала о том, что настроения ее брата создавались под моим влиянием. Но в сознательном возрасте она видела меня один-единственный раз. Причем, вернувшись с фронта, я воздерживался от критики «великого и мудрого», понимая всю ее бесполезность и опасность.

Юзика, во время его пребывания в лагерях, самоотверженно поддерживала его бабушка Ольга Мартыновна Подобед, о которой я уже писал. Из своей ничтожной пенсии, прирабатывая на восьмом десятке лет частными уроками, она умудрялась посылать ему посылки. Я постарался сколько мог помочь ей в этом. Между мной и Юзиком установилась регулярная переписка: он не боялся мне писать, ибо нам обоим терять было нечего. Но не раз мне становилось не по себе от мысли, что, если не произойдет смягчения режима (а никаких признаков этого не было), ему на всю предстоящую жизнь уготована советской властью та же судьба, какая преследовала меня, а быть может и похуже.

В школе, где я начал преподавать рисование в старших классах, педагогический состав, начиная со старика-завуча (заведующего учебной частью) и кончая местными молодыми учительницами, отличался вопиющей малограмотностью. Исключение составляли трое преподавателей — два учителя немецкого языка и учитель физики. Все они были ссыльные немцы. Кроме них, один молодой русский учитель математики, приезжий, более или менее соответствовал понятию «учитель», когда-то столь почитаемому на Руси. Что касается директора школы, то он, хотя и не имел высшего образования, был грамотным и неплохим человеком и педагогом. Но его беда заключалась в том, что он был пьяницей.

При таком педагогическом составе ученики были очень распущены и оканчивали школу, в подавляющем большинстве, безграмотными, малоразвитыми людьми. А между тем среди них было немало способных и даже талантливых ребят.

Мне пришлось нелегко. Я не имел опыта работы со школьниками, очень любил детей и не умел быть с ними по-настоящему строгим. Кроме того, рисование считалось как бы необязательным предметом, оценка по рисованию не принималась во внимание при решении вопроса о переводе учеников в следующий класс, и это общее для всех средних школ правило способствовало соответствующему пренебрежительному отношению к моему предмету.

Но зато в кружке рисования при «Доме пионера и школьника» (кружок занимал одну комнату в саманной постройке) мне удалось создать более здоровую атмосферу. Тяга в единственный кружок была у детей очень велика. Отбирались в

кружок способные ребята, и он способствовал тому, чтобы и школьные занятия проводились более успешно. Я выписал необходимую литературу, заказал учебные мольберты для классов и кружка. И в результате на «сессии» преподавательского состава, на которую в январе 1952 года собрались все учителя района, впервые появилась выставка школьного рисунка, продемонстрировавшая большой прогресс учеников за одну лишь половину школьного года.

Итак, начало моей работы оказалось хорошим. Но именно на сессии у меня начались неприятности с заведующим районе (районным отделом народного образования). Это был совершенно безграмотный человек, да еще к тому же и жулик, назначенный на относительно важный и ответственный пост только потому, что он состоял в партии, а район был глухим и отдаленным. Поначалу он относился ко мне положительно, понимая, что моя работа в школе, да и кружок, послужат для упрочения его положения в области. На сессии он поручил мне сделать доклад о значении уроков рисования для среднего образования. Я тщательно подготовился к докладу. Но на сессии, явившись совершенно пьяным, он разогнал все секции, созданные из преподавателей различных специальностей. Разогнал в буквальном смысле слова, явившись в самый разгар заседаний. Меня это самодурство не могло не возмутить, и на заключительном заседании сессии я выступил и выразил возмущение его поведением. Меня поддержал инспектор, прибывший из Кустаная.

Последовало возмездие: сразу же был закрыт кружок рисования — единственный школьный кружок в районе, что лишило меня значительной части заработной платы, а осенью 1952 года меня уволили из школы как ссыльного.

Конечно, в жизни я немало себе испортил сам. В 1938 году я мог избежать чудовищных избиений, подписав ложные показания на невинных людей. В Эрмитаже я мог избежать враждебного ко мне отношения, проявляя угодливость к людям, от которых зависела моя судьба. Так было во многих случаях прежде, так произошло и здесь, в ссылке. Но я не жалею о том, что не продался за «чечевичную похлебку» и не предал традиций своей семьи.

Работая в школе, я невольно обратил внимание на нескольких ребят, выделявшихся из общей массы учеников сво-

им сознательным отношением к учебе и к преподавателям. Среди таких школьников был Шурик Жумагужин, с семьей которого я вскоре близко познакомился. Семья Жумагужиных состояла из отца — Николая (до крещения — Дюсюмбая), казаха, типичного по своей наружности и далеко не типичного по своим личным качествам. Он был исключительно порядочный и хороший человек, несмотря на то, что он и жена его совершенно не знали грамоты. Николай Жумагужин участвовал в Великой Отечественной войне, был ранен и остался после излечения хромым. Работал он конюхом в райкоме партии. У Жумагужиных было пятеро детей. Они жили в саманной «землянке» и постоянно держали у себя на квартире ссыльных. У них проживали Любовь Анемподистовна Смирнова, о которой я уже упоминал, и древняя старушка, одесситка Розина Векославовна Бопп, сидевшая в карагандинских лагерях вместе с сыном и дочерью. Сын ее умер в лагере. Кроме них, у Жумагужиных периодически жили и другие ссыльные. В частности, очень симпатичный, но и очень больной старик протодиакон из какого-то южного города нашей страны, очень любивший детей. Маленькие Жумагужины называли его дедушкой.

Осенью 1951 года я поселился в семье Манвайлеров — ссыльных немцев Поволжья, выдворенных сюда из города Энгельса. У Терезии Андреевны, моей хозяйки, было пятеро детей, не считая старшего сына, работавшего на шахте в Караганде, и еще двух, маленькими умерших от голода в 1940-х годах. Сама она, будучи сердечно больной, очень много работала по дому. Ее муж Александр Яковлевич, несколько лет пробывший в Сибири на принудительных работах (в так называемой «трудармии») и вернувшийся оттуда инвалидом, работал сначала конюхом в ветеринарном пункте, а потом был переведен в санитары. Старший из сыновей, живших в Денисовке, девятнадцатилетний Виктор, трудился в сапожной мастерской, второй, семнадцатилетний Эдуард, поступил работать конюхом, сменив на этой работе своего отца. Пятнадцатилетняя Минна помогала матери в домашнем хозяйстве, училась в школе и занималась в моем кружке. Двенадцатилетний Артур учился в третьем классе и ухаживал дома за свиньей, курами и кроликами. Только двухлетний Володя еще не имел трудовых обязанностей.

Семья моих хозяев была многочисленной, и все члены ее трудились, но все-таки жили они очень плохо. Трудиться с утра до вечера, получать скудные гроши, не рассчитывать на лучшее будущее и молчать — такая судьба была уготована этой семье, как и многим ссыльным немецким семьям, на долгие годы вперед, если не навсегда — по трудно постижимой сталинской справедливости. У меня сохранилась фотография, на которой я запечатлен в кругу семьи Манвайлеров. Супруги Манвайлер сидят на фотокарточке посередине — Александр Яковлевич с характерными маленькими усиками а ля Гитлер (выражение немого протеста?), Терезия Андреевна с лежащими на коленях натруженными руками...

Как ни дружно мы жили с Манвайлерами, но все-таки мне хотелось иметь отдельную комнату, «свой угол». И вот весной 1952 года я договорился с одним ссыльным, у которого был свой дом, что с моей помощью он пристроит одну комнату, и я перееду к нему. Пришлось мне стать строительным рабочим, месить саман и глину и помогать моему новому хозяину. На эту новую квартиру я переехал в июле. Хозяин ее, Иван Максимович Калмыков, был ссыльным уральским казаком. Меня предупреждали, что у него «мозги набекрень». Это было неверно. Просто человек с «кулацкой» психологией, т.е. завзятый, убежденный «единоличник», но человек очень трудолюбивый. Он постоянно работал на стройке — то строил саманные домики, то дома для местных учреждений, при своем домишке разбил отличный огород, причем для поливки этого огорода, не имея лошади, сам впрягался в телегу с поставленной на нее бочкой и возил воду из Тобола, находившегося за несколько кварталов.

Жил он с женой, бывшей шахтеркой, и двумя дочерьми. У него была еще старшая дочь, отбывавшая срок заключения, куда она попала из Денисовки, с должности кассирши столовой. Я занял в доме Калмыковых отдельную комнатушку с тамбуром, в котором поставил керосинку и стряпал на ней примитивный обед.

В самом начале лета ко мне пришел старичок протодиакон, живший у Жумагужиных. Он просил меня позаниматься русским языком с сестрой Шурика — Раей, отстававшей по этому предмету. Обычно он сам помогал в учении детям своих хозяев, к которым очень привязался. Но какой-то тяжелый

недуг принял у него настолько острую форму, что его направляли в больницу, в Кустанай, откуда он уже не чаял вернуться. Получив мое согласие заниматься с Раей, он уехал в Кустанай, и там умер в больнице.

В это лето друзья прислали мне масляные краски, и я стал прирабатывать «живописью», выполняя заказы местного населения. Правда, в Денисовке уже был художник, тоже ссыльный, и следует сказать, что его продукция пользовалась у местного населения несравненно большим спросом, чем моя. Он нигде не учился и не умел писать. И все же... Населению нравились пейзажи этого художника — с голубым небом, ярко-синей водой озер, в которой плавали белые лебеди. Красок он не смешивал, а если он писал людей, то черты лица обводил сажей. Однако, несмотря на конкуренцию, я все же кое-что зарабатывал. К тому же работа такого рода давала мне много приятных минут.

Подошла осень, и перед самым началом занятий в школе я был уволен. Это нанесло мне порядочный материальный ущерб, но все-таки у меня оставалась пенсия и мизерный приработок от занятий живописью. А кроме того, я привык довольствоваться малым.

Когда начались занятия в школе, Николай Жумагужин рассказал мне, что его вызвал новоназначенный директор школы, и объявил, что у Шурика настолько слабые успехи, что необходимо принять срочные меры, иначе его из шестого класса, в который он перешел в этом году, переведут обратно в пятый. Николай просил меня заняться с сыном, за что он будет мне платить. Это был беспрецедентный случай. В деревне, какой по существу являлась Денисовка, не было принято нанимать репетиторов. Я дал согласие и с этого времени всю зиму занимался с Шуриком. Его не перевели обратно в пятый класс, и более того, не оставили на второй год в шестом: весной он, правда с грехом пополам, перешел в седьмой класс. Но заниматься с ним было очень тяжело. Способности у него были, однако культурный уровень очень уж низкий. За уроками мы просиживали часами.

Мы часто с ним беседовали на разные темы. Он никогда не выезжал из родной Денисовки и с интересом слушал мои рассказы о больших городах. Я иногда спрашивал его: а что

если неожиданно меня возвратят в Ленинград, поехал бы он со мной? И он всегда отвечал, что поехал бы с радостью.

Правда, такая возможность казалась мне несбыточной. Да, вероятно, не только мне. Пока всем заправляет Сталин, ожидать смягчения режима не приходилось. А кавказские народности славятся своим долголетием.

5 марта 1953 года он умер, и сколько людей испытали страх: что-то теперь будет! Мне лично и миллионам таких, как я, уже нечего было бояться.

Известие о смерти Сталина вызвало в стране, среди малоинтеллигентных людей, нечто вроде массового психоза: какую-то неодолимую тягу в Москву. Люди ехали, как говорят, на подножках и даже на крышах переполненных поездов, чтобы увидеть покойника в зале, где он был помещен на несколько дней для «всенародного прощания» с ним. А в Москве произошла новая «Ходынка» — в давке и смятении рвущихся посмотреть на мертвого диктатора пострадало несколько сот человек, многие из них были задавлены и затоптаны насмерть.

Уже 27 марта вышел указ об амнистии со снятием судимости с тех, кто был приговорен не более чем к пяти годам заключения или ссылки. Ни моя двоюродная сестра Ольга Константиновна Клименко, девятый год безвинно отбывавшая «наказание» в лагерях, ни двоюродный брат, Иосиф Косинский, осужденный за два года до смерти Сталина на десятилетний срок, не «подпадали» под эту амнистию. А мне предстояло освобождение. Правда, оно затянулось из-за ряда формальностей. Прежде всего следовало выдать мне паспорт, которого ссыльному иметь не полагалось. Для оформления паспорта послали запрос в Кронштадт, где я родился. Прошло довольно много времени, прежде чем нужная выписка из метрической книги была получена. Но... пришедшая бумажка почему-то не была скреплена печатью. Пришлось снова запрашивать эту злосчастную выписку.

А я волновался. Почти каждый день я выходил из Денисовки и шел по дороге к Кустанаю. Так уж странно устроен человек: мне казалось, что это приближает меня к Ленинграду. Но приходилось вновь и вновь поворачивать обратно и ждать. К дороге я был уже готов. Деньги на дорогу мне прислали друзья, и среди них Мария Михайловна и товарищи

по Эрмитажу. Я написал письмо одному из них — Михаилу Васильевичу Доброклонскому, в дружеском расположении которого я не сомневался. Он прислал мне ответ, из которого следовало, что я, по-видимому, могу надеяться на продолжение работы в Эрмитаже. Но он советовал в этой связи зайти, проездом через Москву, в министерство культуры и поговорить там о возможном моем возвращении в Эрмитаж.

В свое время, еще не зная, когда и как закончится моя ссылка, я обещал Шурику Жумагужину взять его с собой в Ленинград. Теперь Шурику было уже 16 лет. Он здоров, неприхотлив, неизбалован. Почему бы не пуститься в дальнюю дорогу вместе с другом, которого не устрашат возможные лишения и для которого я, во всяком случае, смогу сделать больше, чем в Денисовке?

Шурик, по-видимому, ждал, что я вернусь к давнему разговору. Он с энтузиазмом ответил согласием на мой вопрос, не передумал ли он ехать со мною. Тогда я обратился к его родителям. Они понимали, что на меня можно положиться, что я помогу Шурику «выйти в люди». А что ждало его здесь? Шахта в Караганде или работа конюхом в райкоме, после ухода отца на пенсию? Они дали согласие.

Надлежащая бумага из Кронштадта все не приходила. Начальник милиции в Денисовке сказал мне, что без выписки из метрической книги может быть выдан только «трехмесячный» паспорт — действительный срок на три месяца. Он не советовал мне его получать, так как с ним, по всей вероятности, не пропишут в Ленинграде. Лучше уж еще подождать и получить полноценный пятигодичный паспорт. Но ждать дольше я уже не хотел. Я сказал ему, что если меня захотят прописать, то пропишут и с трехмесячным паспортом, а если не захотят, то не пропишут ни с каким.

Трехмесячный паспорт мне выдали. Настал день нашего с Шуриком отъезда. Мать Шурика плакала. Отец тоже уронил слезу. Прощаясь, он просил меня следить за тем, чтобы сын не начал курить, и выразил надежду на то, что мне удастся определить Шурика в ремесленное училище.

До Кустаная мы ехали на грузовике четыре часа. Оказалось, что купить железнодорожные билеты не так-то легко, надо ждать несколько дней. Эти дни мы провели в семье Блиновых — родных Владимира, работавшего со мной в

денисовском райздраве. Самого Володи не было — он был призван в вооруженные силы и служил на Тихоокеанском флоте. Дома находились его отец, мать, сестра и трое братьев — семья очень симпатичная и дружная.

Нас приняли с большим радушием. В Ленинграде они просили разыскать еще одного из сыновей, Бориса, учившегося в военно-морском училище. Мы исполнили их просьбу, повидались с Борисом, и сейчас, спустя двадцать лет, капитан второго ранга Борис Васильевич Блинов — один из моих друзей.

Не желая стеснять Блиновых, мы ежедневно обедали в столовой. И вот однажды, сидя там, мы услышали по радио сообщение о злодеяниях и аресте Берии. В тот же день глава семьи, Василий Илларионович Блинов, член партии, вернулся домой с работы совершенно обескураженным.

— Ничего не понимаю, — твердил он, — арестовали Берию! Так в один прекрасный день могут снять и Молотова!

Я ничего ему не сказал, но в душе радовался, что, наконец, пришел конец этому негодяю и палачу.

Берия в правительственном сообщении был объявлен не только преступником, повинным в расправе над многими людьми, но и... агентом британской разведки, начиная с 1919 года! Наверное, те, кто искренне плакал в связи со смертью Сталина и пугался, как же дальше существовать без Сталина, — наверное, эти люди, давно оболваненные назойливой многолетней пропагандой, приняли на веру и это утверждение.

Вместе с тем, объяснение ареста Берии говорило скорее всего о том, что все еще остаются в силе прежние, сталинские, методы оболванивания масс, а значит — и прежние методы управления со всеми их прелестями. Перемен действительно важных, которые принесли бы свободу моим близким и миллионам других людей в нашей стране, ожидать было еще рано. Падение Берии означало только, что наверху идет ожесточенная борьба за власть — но исход ее был еще далеко не ясен.