- 107 -

Глава 14

ЭТАП

 

Большой торгово-пассажирский пароход «Фабрициус» неуклюже, как бы нехотя разворачивался в бухте Золотой Рог, чтобы выйти в открытое море. Он в своих мрачных холодных трюмах увозил более двух тысяч заключенных в столицу Колымского края — Магадан. Было начало сентября 1943 года. Чтобы замаскировать свой настоящий груз, вся палуба была завалена сельскохозяйственной техникой, заставлена лошадьми.

Пока пароход выходил в море, в трюмах шло наше «обустройство». Кто-то стал сразу складывать вещички на пол, чтобы тут же прилечь, кто-то продолжал ходить в поисках земляков или знакомых. Надзиратель подтолкнул меня к трюму. Я успел еще раз бросить взгляд на панораму Владивостока и начал осторожно по скользкому трапу спускаться в его зловонное чрево.

В трюме, тускло освещенном несколькими лампочками, стояла ругань, матерщина, все устраивались, выбирая места «получше». Кое-как устроился и я на скользком холодном полу. Сна — ни в одном глазу. Кругом — тяжелое дыханье, вздохи, выкрики Придавленный окружающей обстановкой, я лежал, перебирая в памяти свою недолгую еще жизнь. Почему-то вспомнились первые дни пребывания в КПЗ в родном селе Секретарка Оренбургской области. Там я просидел около трех месяцев, не зная, за что меня арестовали и какое предъявят обвинение.

Зима 41-го была суровой, и мы, заключенные в этой КПЗ, просто замерзали. Да вдобавок еще и голодали — в день нам выдавали по 400 граммов непропеченного черного хлеба и два раза — кипяток. По неизвестной причине мне не разрешали свиданий с родными и не принимали от них передачи для меня. Сокамерники делились со мной своими передачами, и это в какой-то степени спасало меня от голода. Помещение, в котором мы сидели, отапливалось дровами, и охранники не особо себя утруждали. Ведь в холод — лучший метод нашего наказания и устрашения, что таким путем из нас легче будет выбить необходимые признания в «содеянном».

Помимо этого применялось и физическое воздействие. Я по сей день помню первый удар капитана Николаева, нашего начальни-

 

- 108 -

ка НКВД, когда я отказался подписывать протокол допроса, который от начала до конца был сфальсифицирован. Из рассказов заключенных знаю, что сотрудники НКВД выбивали подследственным зубы, ломали пальцы рук, били по ушам до такой степени, что человек лишался слуха. Из литературы мы знаем и более изуверские пытки и издевательства.

Но вернемся в трюм «Фабрициуса». Под монотонный шум его паровых машин я все же к утру уснул. А когда проснулся, мы уже были в открытом море. Кругом, куда ни глянь — серо-свинцовая гладь воды. Я со страхом обвел горизонт взглядом и тут же присел на палубу. За свои неполные двадцать лет я впервые видел такую необозримую водную стихию. Она меня ошеломила, я ощутил себя букашкой. Страх погнал меня обратно в трюм.

Охотское море было неспокойно. И хоть качка была небольшая, многие переносили ее тяжело. Я, слава Богу, чувствовал себя сносно, видно поэтому меня зачислили в штат обслуги и поручили разносить баланду. Сами надзиратели в трюм спускаться остерегались.

Вдруг среди нас пронесся слух, что наш пароход сопровождает подводная японская лодка, якобы кто-то видел ее перископ. Наша ситуация была архикритической! Все трое суток и заключенные, и вольнонаемные ожидали самого худшего. Было ясно, что одной торпедной атаки с подводной лодки нам хватит с лихвой. Хотя «Фабрициус» был торгово-пассажирским судном, что подтверждалось флагом и находящимся на нем грузом, но во время войны всякие законы перестают действовать. И было принято решение (кем — нам, конечно, не было известно) высадить нас на унылый и безлюдный берег недалеко от бухты Ванино.

...Бывалые заключенные, за плечами которых было по десять и более лет скитаний по тюрьмам и лагерям, поговаривали, что самый изнурительный этап — в трюмах пароходов. Там ты находишься как бы в ловушке, напрочь изолирован от мира, и случись какая авария — спасения не будет никому.

Я помню тот Ванинский порт,

и крик парохода угрюмый,

когда шли по трапу на борт

в холодные мрачные трюмы.

Будь проклята ты, Колыма,

что названа «чудной планетой»!

Сойдешь поневоле с ума,

возврата отсюда уж нету...

 

- 109 -

Этот «гимн» узников ГУЛАГа как нельзя лучше отражает всю безысходность этапной жизни, настроение людей, которых гонят, как стадо скота на заклание. Но наше счастье было в том, что нас не загружали, а разгружали! Ступив на берег, я даже радостно засмеялся оттого, что стою на твердой земле! Пока шла разгрузка, начался дождь и мы, построенные в колонну, мокрые и голодные, ждали, когда нас вызовут к «палатке», где шла тщательная проверка документов и личностей.

После проверки нас повели в баню на санобработку, накормили и поместили в полуразрушенный барак. Утром выдали бушлаты и ботинки, а через несколько дней — снова в этап! Но уже пешком, по тайге. Куда — никто не знал. Впереди шли проводники и лошади, нагруженные тюками продовольствия и инструмента, а за ними гуськом — заключенные, растянувшись на полкилометра. Шли медленно и очень долго. Охрана все время поторапливала, так как на носу уже были «белые мухи», а до «пункта назначения» было еще далеко. Но как идти быстрее, если за спиной огромный тюк с разным лагерным барахлом и инструментами, да и тропинка узкая. Наконец мы прибыли в лагерный пункт за номером 304 Амур лага. И ужаснулись! Это была огромная голая площадка без единого строения, метрах в ста протекала полноводная река Тумнин.

По приказу начальства стали быстро возводить два полубарака, где нам предстояло жить. Едва заселились, как грянули первые морозы и повалил снег. Дневальным приходилось круглые сутки «шуровать» две буржуйки, дабы поддерживать в бараке хотя бы 12 — 15 градусов тепла. Жить в таких условиях и здоровому сытому человеку тяжело, а мы были голодные, изможденные и не по-зимнему одетые.

Здесь, на голой площадке, ускоренными темпами мы стали строить бараки для охраны, баню, столовую, проходную, хлебопекарню и, конечно, забор с колючей проволокой. Работали с утра до вечера, приходили усталые, голодные, злые и, наспех поужинав, спешили на нары. Лежали не раздеваясь, слушали «песню» буржуек. Кто-то быстро засыпал, а кто-то, как я, не мог уснуть, все перебирал в памяти прошлое. Меня снедала тоска по дому. Переписка нам была запрещена.

 

- 110 -

В тайге

Амурлаг был крупным звеном системы ГУЛАГа, где отбывали разные сроки заключения тысячи безвинных людей. Здешние «зеки» строили железнодорожную магистраль от города Советская Гавань до Комсомольска-на-Амуре. Эта огромная стройка значилась под номером 500 (я прошу обратить внимание на эту цифру. Она раскрывает масштаб строительных объектов, выполняемых руками заключенных).

Как я уже сказал, наш лагпункт № 304 располагался в живописном месте. Слева — красивая река Тумнин, впадающая в Амур В реке было много рыбы, в том числе и знаменитый таймень, достигающий до пуда веса. А в небольших горных речушках, притоках Тумнина, водился даже хариус. Но все это было не про нашу честь, нам ни разу не удалось попробовать эти деликатесы. Справа — отроги знаменитого хребта Сихотэ-Алинь, покрытые непроходимой тайгой.

На этих труднодоступных склонах, где в прошлом веке бывал наш знаменитый соотечественник, путешественник и исследователь Арсеньев, мы валили лес. Как на смотру, стояли могучие, под тридцать метров высотой, красавицы сосны. Работа была тяжелая. Мало того, что выполнялась она вручную, да еще в хилой одежонке и на пустой желудок. Лучковая пила и тяжелый топор — вот и весь наш инструмент. Сосну надо было спилить, обрубить сучья и потом эту махину-балан на себе стрелевать в нижний склад, что располагался под горой в 400 метрах. Здесь также вручную другая бригада «зеков» делала из них шпалы. Позже к нам в лагпункт привезли с десяток лошадей-«монголок» (из Монголии), чертовски злых, но и чертовски сильных и выносливых. С ними, конечно, стало полегче, но все равно валка леса — одна из самых тяжелых физических работ. За восемь лет пребывания в разных лагерях чем только мне не пришлось заниматься, но тяжелее и изнурительнее труда не встречал. Летом не было спасения от гнуса, накомарники и дым костров не спасали, мы ходили все опухшие от зловредных укусов. Еще хуже было зимой. Снег-no пояс, мороз — под тридцать пять градусов, одежонка на нас аховая, в руках тяжелый топор или пила. К этой тридцатиметровой сосне и не знаешь, как подступиться. Сначала с напарником полчаса «пляшешь» вокруг нее, утаптывая снег, устанешь, изозлишься, проклянешь все на свете, не только работать — жить не хочется.

 

- 111 -

Но лагерный режим строг, работай, пока не свалишься. Поэтому часто среди заключенных бывало членовредительство: мужики отрубали себе пальцы, а то и целую кисть руки, чтобы получить хоть на время передышку. Однажды мой напарник Сидоров на моих глазах отрубил себе три пальца левой руки. Они отлетели в сторону и некоторое время еще шевелились, постепенно бледнея... Сидорова сразу отправили в санчасть, и больше я его не видел. Среди нас ходили слухи, что членовредителей судят и добавляют срок.

Мы ждали конца войны

После разгрома гитлеровцев под Сталинградом мы поняли, что победа близка. А когда была снята окончательно блокада Ленинграда, мы были уверены, что в сорок четвертом война закончится. Но еще немало кровопролитных сражений предстояло нашей армии, еще не одна «похоронка» пришла в дома советских людей.

Наступил 1945 год. Как и все, мы с нетерпением ждали конца войны. Не только потому, что прекратятся жертвы, разрушения и народ, измученный столькими годами лишений и изнурительного труда во имя победы, наконец вернется к нормальной жизни. Мы, гулаговцы, верили, что конец войны принесет нам амнистию. И каждый в мыслях уже строил планы на будущую жизнь на свободе. Но и тут мы крепко ошибались.

День Победы

9 мая 1945 года нас, как обычно, погнали на работу. Радио в лагпункте не было, газеты приходили с недельным опозданием И мы совершенно не знали, что вся страна — от края до края — ликует, празднуя Победу!

Как обычно, привезли обед на лошадке. Побросав свои инструменты, мы потянулись к «пищеблоку». После обеда нам полагалось отдохнуть, и мы всегда этим пользовались. Кто лежал в сторонке, кто сидел на пнях, «добивая» последние минутки передышки. Конвоиры, как положено, сидели в сторонке, посматривая на часы, чтобы мы не затянули свой «передых». Наконец время истекло, мы поднялись и тут заметили, что к нам кто-то

 

- 112 -

скачет на лошаденке. Это был дежурный по взводу. Не доехав до нас, он соскочил с седла и на бегу прокричал: «Война закончилась! Победа пришла, мужики! Скорее собирайтесь, идем в лагпункт!»

Сам сержант, безмерно возбужденный и радостный, размахивая руками, приказал конвоирам побыстрее построить нас в колонну и — марш вперед! Мы вмиг окружили сержанта и засыпали его градом дурацких вопросов. Он же, крутя головой, твердил одно и то же: «Войне конец! Победа, мужики, победа!» Многие кричали «ура!», но многие встретили известие с недоверием, мол, не может этого быть. Конвоиры орали, чтобы мы строились в колонну, но мы, как очумелые прыгали, плясали, обнимались, поздравляя друг друга с победой.

Наконец-таки построились в колонну и как на крыльях понеслись в лагпункт, конвоиры едва поспевали за нами. Лагпункт гудел как растревоженный улей, весь списочный состав был на ногах. С трудом надзиратели навели порядок. Когда нас построили, вышел начальник лагеря майор Горелов, начался митинг. Горелов коротко рассказал о ходе войны и поздравил всех нас с Победой, мы ответили бурной овацией и криками «ура!»

После митинга все, до предела возбужденные, продолжали ходить по зоне, задавать друг другу разные вопросы, ответа на которые никто не знал. Мы предполагали, что с окончанием войны дорогу законсервируют, нас амнистируют и лагеря распустят. Так ликовали мы до поздней ночи, а некоторые так и до самого утра.

Победа! Это святое слово ходило в тот вечер из уст в уста, склонялось на все лады. Охрана нас не одергивала, хотя обычно относилась к нам жестоко и с подозрением — ведь мы были «контрики», и за малейшую провинность нас строго наказывали, карцер никогда не пустовал. Далеко за полночь мы наконец-то угомонились, и лагпункт затих.

10 мая 1945 года нас на работу не погнали, разрешили отдохнуть. Мы ликовали весь этот день, радостные лица мелькали повсюду, все стали как бы друзьями и братьями. И неотступно рядом со словом «победа» звучало слово «амнистия». Но амнистии мы так и не дождались и продолжали тянуть изнурительную лямку лагерной жизни еще пять — семь, а кто и десять лет.