Глава 16

В СЕЛЬХОЗЛАГЕРЕ

 

Пересыльный лагерь города Комсомольска-на-Амуре Лето 1945 года!

Наш состав из шести товарных вагонов с заключенными, прибывший из Ванинского транзитно-пересыльного лагеря города Советская Гавань, загнали в запасной тупик железнодорожной станции города Комсомольска-на-Амуре. И почти сутки мы ждали своей разгрузки.

Нахождение в душном товарном вагоне заключенных, среди голодных и обозленных людей, когда ты и сам такой же - приятного мало...

Сидя полуголый в том смрадном и душном вагоне в ожидании разгрузки, у меня в голове были мысли только о еде. Мне было двадцать два года и мой молодой организм требовал и требовал еды, но ее не было! Не давали нам и воды. Металлическая кровля вагона от солнечных лучей накалялась и жара в вагоне усиливалась. Поэтому пить хотелось невыносимо! Мы были, как в ловушке! К обеду нас стали разгружать и тут же с ходу сажать на «воронки», чтобы увозить, а куда, мы не знали. Но прежде чем стали сажать на эти «воронки», нас тщательно пересчитали. В «воронке», в котором мне пришлось ехать, нас столько запихали, что мы на скамейках сидели настолько плотно, что рукой нельзя было шевельнуть. Да еще и на пол посадили, где все сидели так же плотно, что в колодке...

Когда машина тронулась и нас повезли, то она начала нас трясти, качать и подбрасывать, что мы сотню раз ударились друг о друга и старались держаться, чтобы не полететь на головы сидящим на полу. Примерно через час «воронок» остановился и нас стали выгружать. А когда я, доходяга, при спуске с машины чуть замешкался, то надзиратель меня тут же за это ударил прикладом винтовки так, что я чуть не упал на землю. А он еще со злостью на меня крикнул: «Чего оглядываешься, ну, быстро встань в строй!». Я машинально посмотрел на него и не уверенными шагами отошел от машины, чтобы встать в строй. Он и по сей день стоит у меня пред глазами, в пилотке набекрень, одет не по росту в короткий китель, а на ногах тяжелые кирзовые сапоги...

 

Я встал в строй, в общую колонну заключенных перед воротами знаменитого пересыльного лагеря города Комсомольск-на-Амуре, через которые за десятилетия Советской власти прошли сотни тысячи таких же, как и я, безвинных заключенных. Многие из которых от недоедания и изнурительного физического труда давно уже ушли в мир иной...

После проверки по формулярам, нас поместили в третью зону пересыльного лагеря города Комсомольска. Жизнь в любой пересылке - это новые лишения и издевательства над личностью заключенного. В пересылках, как правило, нет никакой заботы о прибывших заключенных со стороны лагерного начальства. Только, вероятно, поэтому там всегда неразбериха, драки и разгул блатарей. В пересыльных бараках всегда грязно, не уютно, масса клопов, от которых не знаешь как спасаться. В бараках постельных принадлежностей не бывает и заключенные спят на нарах не раздеваясь. Здесь принято не довешивать хлебные пайки и срывать сроки раздачи баланды, которая почему-то всегда готовилась как свиньям: из сечки магара, кильки или хамсы. В пересылках находиться долго невыносимо тяжело. К счастью, после, семи дней карантина, нас, наконец-то, распределили по лагпунктам, которых вокруг города Комсомольска тогда было предостаточно. Меня, с группой незнакомых мне лиц, повезли в ОПП (отдельный лагерный пункт) в район «Красево озеро». Это, примерно, в ста километрах от города Комсомольска-на-Амуре.

В филиале лагеря «Красево озеро»

Этот филиал лагеря располагался в пятистах метрах от озера, где водились много карасей, поэтому и филиал лагпункта, куда меня привезли из пересыльного лагеря города Комсомольска, назывался «Красево озеро». Как только мы, приезжие, освоились и имея в кармане пропуск на право бесконвойного передвижения, мы при первой же возможности стали их ловить! Ловили рубашками, гимнастерками и просто руками. Они, на удивление, были крупные и жирные...

Забегая вперед, подмечу: работая на сенозаготовке контрольным замерщиком, я при первой же возможности подъезжал на своей лошаденке на озеро и без какого-либо труда ловил несколько карасей. Но этим не все могли пользоваться.

 

На низких берегах озера деревья и кустарники не росли. Не было и камышей, а росла только сочная и высокая трава. Так что когда я подъезжал к озеру, то мне ничего не мешало, чтобы легко, без труда спуститься в его воды и начать ловить этих жирных карасей. Они для нас, доходяг, были большим подспорьем и помогали быстрее восстанавливать наши силы...

Основной лагерь заключенных или как мы называли «Центральная усадьба», располагалась в трех километрах от филиала «Красево озеро», на берегу реки Амур. Этот лагерь был специализированный и выполнял только сельскохозяйственные работы. Он существовал уже с десяток лет, со своими порядками, с строгими режимными правилами. Начальником этого лагеря многие годы был некий «Батько Махно». Это его прозвище, а фамилию я запамятовал. Его за глаза все звали «Батько Махно».

Здесь, на «Центральной усадьбе», был весьма строгий режим и за небольшую провинность, сажали в карцер на трое или же пять суток! Виновный содержался без пищи, только на одной воде. Тут поневоле будешь соблюдать правила режима.

Вся территория зоны «Центральной усадьбы» содержалась в чистоте. В бараках дневальные также строго следили за чистотой. На четырехместных спальных вагонках лежали тщательно заправленные постели. В бараках стояли даже тумбочки - одна тумбочка на двоих! В лагерях - это была исключительная редкость!..

Повторяюсь, здесь любое нарушение заведенного порядка строго карался, а, значит, ворам и бандитам был не климат! Поэтому они всеми силами стремились попасть на этап и уехать из этого им ненавистного лагеря. «Батько Махно» их почему-то не любил и чаще других сажал в карцер!.. Заключенные «Центральной усадьбы» убирали овощи и картофель, а также заготавливали и сено. Странно, и здесь страна не могла обойтись без подневольного труда заключенных! Ведь практически заключенными строились все народно-хозяйственные объекты страны!..

Заключенные нашего филиала занимались только заготовкой сена: косили вручную, сушили, копнили, прессовали в тюки, а запрессованные тюки грузили на баржи для их дальнейшей отправки.

Косить сено, не такая уже премудрость! Но промахать целый день на голодный желудок, к вечеру в глазах темнеет, а руки и ноги начинают дрожать...

 

В этом лагере, с первых дней моего пребывания, мне относительно повезло. Когда нас привезли на переоборудованных бортовых машинах для перевозки заключенных на «Центральную усадьбу» лагеря и построили для проверки и для дальнейшего распределения, к нам подошел главный экономист Матвей Иванович Пушкарев и спросил: «Кто из вас красиво пишет?». Я поднял руку. Он тут же велел мне выйти из строя и повел на вахту, чтобы там, за столом, я ему продемонстрировал свой почерк. И я с ходу, быстро написал несколько слов. Он улыбнулся, показав мне свои обезображенные цингой десны и зубы, и сказал: «Будешь работать контрольным замерщиком». Что это за работа контрольного замерщика, я понятия не имел!..

Матвей Иванович тянул второй срок. Первый свой срок он получил по Указу от 7 августа 1932 года - расхищение социалистической собственности - 10 лет! А когда у него до конца срока оставалось только один год, те благодаря лагерным стукачам, ему влепили десять лет, но уже по 58 статье, антисоветская агитация! Подобное в лагерях было правилом, а не исключением!..

И так, я был назначен контрольным замерщиком. За мной закрепили лошаденку, которую я звал Серхой, выдали мне пропуск на право безконвойного передвижения в районе действия филиала «Красево озеро», и я, с усердием, взялся выполнять порученное мне нехитрое дело. За день мне нужно было объездить все бригады филиала, которые были разбросаны на большой территории и вручную вели заготовку сена. И все записать в журнал: сколько скосили, сколько закопнено, запрессовано и погружено тюков на баржу. Я старался как можно лучше аккуратнее и оперативнее исполнять порученное мне дело. Я целыми днями носился на своей Серухе по огромной территории, навещая все бригады, которые вели напряженную работу по сенозаготовке... Прошел какой-то месяц и куда бывало не взглянешь, везде стояли копны, копны и копны сена... Находясь целыми днями на воздухе и под лучами летнего солнца, я быстро, как негр, загорел! А когда вечером, усталый и голодный, я приезжал на «Центральную усадьбу» со своими донесениями, меня, как обычно, встречал с улыбкой Матвей Иванович и частенько предлагал мне поесть. Я, конечно, с благодарностью съедал предложенную мне еду. А после сдачи сведений о заготовленном бригадами сена, я тут же уезжал к себе в филиал. Здесь, после скромного ужина, я, как убитый, засыпал...

 

Время шло, копны сена все увеличивались и увеличивались. Я так втянулся в эту не так уж легкую работу, что как будто, за всю свою не долгую жизнь - я только и занимался заготовкой сена. Мне шел двадцать третий год! Между тем надвигался сентябрь, а значит и надвигалось время наводнения всей местности. Дело в том, что в начале сентября, как по заказу, ежегодно, по всему региону проходят обильные дожди. А от этих дождей в горах Сихотэ-Алиньского хребта снег начинал интенсивно таять, и тогда Амур с его многочисленными протоками выходил из берегов и огромная территория местности на многие десятки километров превращалась в водную гладь. И вода держалась так более десяти дней.

Мотаясь по бригадам на своей Серухе, я почти ежедневно издали видел начальника лагеря, тоже верхом. Он даже несколько раз меня останавливал, чтобы узнать о данных сенозаготовки. И каждый раз, мне казалось, он оставался доволен моими сообщениями. Видел я и «Шалопая», командира Вохра нашего филиала, тоже верхом. Он, как правило, интересовался только о сохранности заключенных и чтобы не было побега.

Я прерываю последовательность своих воспоминаний и вернусь в Ванинский пересыльный лагерь, где мы, доходяги, более тысячи человек так радовались, узнав, что нас отправляют под город Комсомольск-на-Амуре на сельхозработы. Тогда мы мечтали вдоволь наедаться сельхозпродуктами... Оговорюсь сразу же - это были иллюзорные мечты. Мы тогда, здорово ошибались!..

Действительно, наши мечты сбывались только частично, когда нас на неделю привозили на уборку помидора и картофеля. Тогда, в течение недели, мы наедались вдоволь помидорами и картофелем. А что касается карасей, то они нас баловали не долго! Сперва нам помешало наводнение, а потом и первые заморозки. Ведь, как не говори, а в ледяную воду не всегда хочется лезть!..

Кормили в этом лагере так же прескверно, как и во всех лагерях, где мне пришлось побывать...

Я, как и в Амурлаге, всегда был голодный. Наша работа по заготовке сена была далеко не из легких! В том числе и моя работа контрольного замерщика. С первых же дней, не зная как держаться верхом на лошади, от лошадиного пота и трения мои ноги стали красными и покрылись сплошь пупырышками. А на третий или четвертый день я уже не мог сесть на лошадь. Но мне выдали седло, в санчасти дали какую-то мазь, которая помогла

 

мне быстро избавиться от красноты и пупырышей ног. И я свободно вздохнул! Я работал по 12 — 13 часов в сутки! В иной день был в седле по семь — восемь часов. А вечером, после работы съедал свой скромный ужин и уходил от клопов на чердак и, как бомж, не раздеваясь, моментально засыпал.

Те места, на удивление, красивые! Сочная и зеленая выше человеческого роста трава простиралась на десятки километров в округе! Куда не посмотришь, перед глазами вставал стеной зеленый и сочный травостой, как сказочная поверхность! Когда я ехал к бригадам на своей Серухе, она всю дорогу, на ходу, не опуская головы, рвала и жевала сочную траву. Вот какая трава была высокая!..

В протоках Амура, которых было очень много - водилась рыба, особенно много жирных и толстых сазанов! Земля в тех местах очень плодородная и хорошо родила не только овощные, но и картофель...

Как сказано выше, нас дней на десять до наводнения увозили собирать помидоры и картофель, чтобы они не были затоплены наводнением. Вот тогда-то мы (повторяюсь) вдоволь наедались и помидорами и картошкой...

Ну, вот Амур вышел из берегов, протоки на глазах стали набухать и тоже выходить из берегов. А через два-три дня все вокруг, на многие километры заблестела вода! В ход пошли лодки. И все наши копны сена, с таким трудом заготовленные, оказались под водой. Только их макушки с полметра торчали из воды. Из-за наводнения многие заключенные оставались в бараках. На работу ходили только те, труд которых требовала стихия...

Плавая на лодке, я наблюдал за поведением диких уток, которых в тех краях было видимо не видимо! Они садились на макушки затопленных копен и тогда эти макушки становились черными... В средней полосе России осенью в небо поднимаются тучи скворцов со своими выводками, и тогда небо становится черным. А здесь, подобную картину можно было видеть, когда уток кто-то спугнет с макушек копен, и они взмывали в небо... Утки почему-то очень любили садиться именно на макушки копен сена.

Через несколько дней вода мало-помалу начала убывать и вскоре Амур со своими многочисленными притоками и протоками начал входить в свое русло. За время наводнения копны сена сквозь промокали и заливались. А после спада воды нам предстояло все копны разобрать, а сено разбросать на просушку...

 

Когда вода уходила, то в сухих протоках, в ямах и впадинах оставалось много рыбы, особенно сазанов. Для нас они были что «Манна небесная» (опять-таки не для всех!).

Сразу же после спада воды работать по разборке промокших колен сена было нельзя. Не позволяла тина (ил!), ноги вязли, мокли и люди быстро простужались и уставали. Поэтому на работу нас несколько дней не водили, чтобы земля чуток просохла. Я уже работал с бригадой на общих работах...

Когда стала возможность разбирать копны сена, то ударили первые заморозки! Работа по разборке копен была изнурительная и бессмысленная, так как сено не просыхало. В это время над нашими головами со стороны севера в сторону юга стали пролетать сотни стаи гусей и даже лебедей. И видя эти пролетающие стаи гусей и лебедей, мы бросали работу и смотрели им вслед. А на сердце становилось тоскливо, тоскливо... Очень часто и гуси, и лебеди садились на наши луга, где мы работали, чтобы отдохнуть и подкормиться, выбирая по соседству одну из проток Амура. Мы, с замиранием сердца, наблюдали за гусями, а особенно за лебедями, как они между собой «разговаривали»... Бывали случаи, когда лежа на земле, наблюдал за лебедями, не смея дышать, дабы их не спугнуть и не помешать им отдохнуть и подкормиться...

На мой взгляд лебедь — птица не только красивая, но и величественная и гордая! По сей день не забывается картина, как они ухаживали друг за другом, как поворачивали свои длинные точеные шеи, издавая гортанные звуки: «Го! Го! Го!». Я видел как после отдыха и кормежки, эти «чудо-птицы» мощно разбегались и поднимались в небо, образуя стройный треугольник и беря курс на юг... Вдогонку я им махал рукой и желал им доброго пути...

Начальник лагеря — «Батько Махно»

Трудно подробно описать его личность и характер, который многие годы руководил лагерем заключенных, где мне пришлось более года отбывать свой срок наказания. Уж много лет прошло с того времени, когда судьба меня забросила в тот лагерь. Так вот, невысокого роста, худощавый, кривоногий, как правило, всегда не опрятно одетый, он походил больше на колхозника после трудового дня, чем на начальника крупного лагеря заключенных. Я его никогда не видел в форме офицера внутренних войск МВД. Его

 

некрасивое лицо с рябинками отталкивал от себя собеседника. Смотрел своими маленькими поросячьими глазами всегда зло и с прищуром! Никогда не улыбался. Благодаря его лютому характеру, карцер никогда не пустовал. В карцер пищу передавать запрещал и «виновник» сидел только на воде. Он никогда не расставался со своей двустволкой. Выходя из дома он садился верхом на лошадь, перекидывал через плечо свою двустволку и не бросал ее до тех пор, пока поздно вечером не возвращался домой. Жил он рядом с зоной «Центральной усадьбы» в деревянном домике... В зону лагеря один никогда не заходил, боялся. Его всегда сопровождала свита - командир ВОХРа, два надзирателя и еще охранник.

Имея в распоряжении баню, прачечную и большое количество подневольных заключенных, он одевался всегда неряшливо. За год с лишним, пока я «исправлялся» в этом лагере, я ни разу не видел его в светлой рубашке и в костюме. Он не курил, не пил, редко брился, не хуже заключенного. Рассказывали, что однажды, слезая с лошади, он случайно задел курок заряженного ружья и чуть было не убил себя. После чего более двух месяцев провел в больницах города Комсомольск-на-Амуре. Но нужно отдать должное, что он почти целыми днями верхом на лошади колесил по бригадам филиалов, разбросанных на десятки километров, досконально интересуясь ходом сенозаготовительных работ. Он, как правило, подъезжая к бригадам не здоровался и не слезал с лошади. И отъезжал молча!

Так вот, этот угрюмый и злой мужичок, неузнаваемо преображался, когда начинался перелет гусей и лебедей...

Он на лошади начинал рыскать по лугам и протокам в поисках отдыхающих гусей и лебедей и, найдя их, нещадно отстреливал. Поговаривали, что на зиму он заготавливал до трех бочек этой дичи. Он их морозил, солил, сушил, вялил и даже коптил. Спрашивается, зачем ему столько бить этих безвинных птиц, когда его семья состояла из четырех человек? Нужды в продуктах семья, думается, не имела, поскольку все продовольственные склады, каптерки, столовые были в полном его распоряжении...

Я и тогда, и сейчас, спустя столько лет, не могу взять в толк: как же можно запросто убить лебедя? Но он их убивал! И убивал много!.. Таков был начальник лагеря, по прозвищу «Батько Махно»...

 

И снова работа

Так в трудах и заботах мы прожили до осенних дней, а затем и до первых снежинок! Зима для зэков всегда была мачехой! В бараках, где мы жили, было холодно и сыро. Вода от наводнения с бараков не уходила. До конца ноября. Помню, чтобы с вагонок спуститься по нужде, нужно было проявить ловкость, чтобы не попасть ногой в холодную воду. Полы были земляные, а деревянные решетки, лежащие около вагонок, плавали!

Барак освещался двумя коптилками, поэтому был всегда мрак. Вставая по нужде люди чертыхались, матерились, так как зачастую попадали ногой в холодную воду. От этого простужались.

От испарения воды, повторяюсь, в бараке было сыро и холодно. Байковое одеяло мало помогало...

На работу ходили строем, хотя все имели пропуска. Эти копны нас изматывали. И вечером приходили с работы такие усталые, что валились с ног. Вот нам и легкая сельхозяйственная работа!..

В бараках было сыро, вода никак не хотела уходить. Спрашивается, зачем было эти бараки строить в низине, когда в трехстах метрах была возвышенность? Вероятно, это тоже предусматривался, как элемент наказания и издевательства над нашим братом...

Сейчас, с высоты прожитых лет, вспоминая тот лагерь и ту изнурительную работу по разборке промокших копен сена, заиленных амурскими водами, трудно понять логику лагерного начальства: зачем было их разбирать, когда наступили морозы, и сушить сено практически было нельзя. А от заиливания вообще было нельзя избавиться! Тогда зачем было с таким трудом их вообще разбирать? На разборке копен трудилось более пятисот человек зэков! Ответ, думаю, напрашивается простой - это один из элементов нашего наказания, а значит и издевательства над нами... Я давно работал в бригаде со всеми. Нашим бригадиром был бытовик, мужчина крупного телосложения со спокойным характером и душевным по натуре. Мы его все звали Иванович! Он работал с нами наравне и никогда не отлынивал от работы. Я опять исхудал, приуныл и мое состояние было самое мрачное! Писем из дома не получал и это также гнетуще влияло на мое психологическое состояние. На работе я очень уставал, еды не хватало. Я всегда чувствовал голод! К зиме я еще больше осунулся, похудел и стал на себя не похож...

 

Членовредительство

Шел пятый год моей безвинной сидки в лагерях! Я не представлял себе другой жизни, другой одежды. Мне казалось, что весь мир такой же серый и убогий, как мы, зэки, и также все голодают и нищенствуют. Мое формирование с восемнадцати лет, как человека, как личности проходило в условиях голода, холода, оскорблений, сплошного мата, похабщины, невежества и тяжелого физического труда. Состояние было такое - хоть в петлю лезь! На душе скребли кошки! Мое психологическое состояние было на пределе - и я решаюсь на членовредительство!!!

Как-то, придя на работу, я остро-преостро наточил свои вилы, которыми ежедневно разбирал копны сена. Ну, наточил вилы и сам подумал: «Что делать?» Тогда я был невменяем! У меня в голове вроде бы и мысли были затуманенные!...

Я попробовал вилы рукой и убедился, что они остры, что огонь! С одного маха можно было ими пропороть человека насквозь! Взял я эти вилы и пошел от бригады прочь, в сторону протоки, которая располагалась в ста метрах от нашей бригады. Я шел и думал, что же лучше повредить? Пропороть левую руку или же левую ногу?! Подошел к протоке, а она уже почти до краев была задута снегом! Спрятаться там не смог! Я встал на край протоки, оперся на вилы и призадумался: «Как лучше повредить себя...». В это время из моих бригадников кто-то крикнул громко: «НПС!» (об этом мне потом один из бригадников говорил!). А бригадир нашей бригады, сообразив, что со мной делается что-то неладное, уже бежал ко мне и так же кричал: «НПС! НПС!»...

Во всех лагпунктах меня почему-то звали «НПС» — Николай Павлович Соболев.

До моего сознания доходило, что меня окликают, и я в оцепенении продолжал стоять и думать о моем страшном плане... И вдруг, четко и ясно я услышал: «НПС!». Я вздрогнул! И, как бы, очнулся от оцепенения! И посмотрел в сторону бригадников, и я увидел, что ко мне подбегает наш бригадир Иванович. В этот миг, я, как бы, очнулся, подбежав ко мне, он взял из моих рук вилы, обнял меня и мы с ним вместе тихо пошли к копне, где работала наша бригада. По пути он по-отечески, душевно сказал: «Так, НПС, нельзя! Этим ты никому ничего не докажешь, а прицеп (дополнительный срок) наверняка наживешь!». Прочитав в пути следования мне соответствующую нотацию и, как мог, успокоил, отдал мне мои вилы, и мы подо-

 

шли к копне, где трудились наши бригадники. Все это помнится и по сей день! В это же время к нашей бригаде подъехал командир ВОХРа филиала по кличке «Шалопай».

«Шалопай»

Высокого роста, стройный, сухопарый блондин, в погонах старшего лейтенанта, весьма приятной наружности, он был антиподом начальника лагеря. Всегда веселый, говорил с улыбкой, в системе лагерей работал мало. К своим служебным обязанностям, мне казалось тогда, он относился добросовестно, работал старательно. Он не хуже начальника и меня, замерщика, целыми днями верхом на лошади мотался по бригадам, проверяя все ли работающие зэки на своих местах и нет ли побега!.. Он, как правило, одевался в форму офицера, был всегда опрятен, подтянут и чисто выбрит.

Но впоследствии оказалось, что все его положительные качества были поверхностные! На деле его душа была такая же черствая, такая же жестокая, как у всякого надзирателя, любого «вертухая»...

То ли служба их затягивает быть жестокими, то ли они по природе все служаки бессердечные, но им ничего не стоило оскорбить, обидеть или наказать заключенного!..

В лагере, да и не только, любой человек совершенно неожиданно может попасть в беду!

Как-то вечером, перед ужином, как раз за день-два до наводнения, я заехал в филиал лагеря и только было собрался ехать на «Центральную усадьбу», к главному экономисту с донесениями о проделанной работе бригадами, а затем скорее вернуться к ужину. В это время меня окликнул «Шалапай». И не выслушав меня зачем я еду на «Центральную усадьбу», он потребовал, чтобы я поехал в другой филиал с его запиской. Я ему старался объяснить, что сорву отчетность, если не поеду к главному экономисту. Но он, не дослушав меня, подошел ко мне, отстранил меня от лошади и повел в изолятор! Вот так просто, ни за что, ни про что! А через пять минут меня тщательно обыскали, как преступника, остригли наголо и посадили в карцер! Да мало того, что посадили, да еще ко мне подсадили воришку, чтобы тот меня поколотил! «Шалапай» школы «Батько Махно» усвоил старательно!

Не успел воришка переступить порог карцера, как с ходу изрек: «Что, фашист, сидишь?» И я ему грубо, со злостью ответил: «Что ты мелишь, какой я фашист!» А через несколько минут мы с

 

ним уже дрались. При этом и мне и ему попало. А после потасовки разговорились, и я узнал, что он «подсадной», чтобы меня избить... Вот так поступали с нашим братом с 58 статьей!..

И снова вернусь в Ванинский пересыльный лагерь, где мне пришлось познакомиться с двумя лагерниками, которые в дальнейшем важную роль сыграли в моей судьбе. Один из них Юргенсон Александр Карлович, возраста пятидесяти лет, по национальности эстонец, до суда работал вторым Секретарем Рижского горкома партии. Был осужден на десять лет, как социально-опасный элемент. В пересылку он прибыл для освобождения. Ему оставалось сидеть дней пять-шесть. Спал на нарах со мной рядом. Получив свободу, он должен был ехать в Монголию, так как там начиналось крупное строительство, где ему предстояло работать начальником учетного отдела стройки, уже как вольнонаемный. Забегая вперед, скажу: через два годя я с ним встречусь и под его началом проработаю более 2-х с половиной лет. А после освобождения с ним буду дружить до его смерти. Дружили семьями, но об этом ниже. Второй Иван Федорович, тоже экономист. Он коренной москвич, русский, возраста сорока лет, среднего роста, огненно-рыжий, всегда веселый, с маленькими глазками, курносый и очень разговорчивый по натуре. Если Юргенсон был степенный и рассудительный, то Лебедев любил бахвалиться и рассказывать анекдоты, за что и получил восемь лет по 58 статье. Я с ним тоже встречусь спустя два года в Монголии на строительстве железной дороги от Станции Наушки (Бурятия) до города Улан-Батор. Но вернемся в карцер, куда посадили меня ни за что! Обида душила мне грудь! Я не находил места от несправедливости! До чего низко и подло поступил со мной «Шалопай»! В лагерях, собственно говоря, это было правилом! Подсаживали в карцер сильных урок, чтобы безжалостно искалечить намеченную жертву. А тот за это получал лишний черпак баланды и кусок хлеба. Подобные издевательства творились во всех лагерях «Архипелага»...

А мне было жалко моей последней изодранной рубашки, которую «Соколик» при драке порвал в клочья. Жаль было и фуражки, которую он так же порвал...

Через некоторое время «Соколика» убрали, а я оскорбленный, избитый продолжал сидеть в той душной и грязной каморке! Вот так неожиданно, как снег на голову в ясный день, ударила по мне очередная неприятность! А потом узнал, что в карцер сажали

 

исключительно всех, как по графику - для острастки и издевательства. Получалось, что ни один ЗЭК не должен избежать эту грязную и душную каморку и без пищи, только на одной воде...

Я долго ворочался на голых нарах, было душно, воздуха не хватало, но все же сон взял верх и я уснул! А утром рядом вахтер громко ударил в рельс - знак подъема контингента, и я проснулся. Нас заключенных официально называли контингент! Кон-тин-гент!

Прошел развод зэков, а я продолжал сидеть без еды. Когда постучался к вахтеру, карцер был рядом с вахтой, и поинтересовался насчет завтрака, вахтер грубо ответил: «Командир ВОХРа приказал еду не передавать!». Вот те на! Пойди пожалуйся, но кому?... Я очень хорошо знал поговорку заключенных: «Закон-тайга, а прокурор - медведь!». Так я голодный, избитый и придавленный страхом продолжал сидеть. И вдруг, слышу песню, да такую задушевную, да такую нежную, что замер. Поднялся с нар, забыв о еде, стал внимательно слушать. Это пел вахтер... Так я впервые услышал «Офицерский вальс»:

Ночь коротка, спят облака

И лежит у меня на погоне

Незнакомая Ваша рука...

Я продолжал голодный и оскорбленный лежать на голых нарах и слушать как задушевно поет вахтер. И вдруг, открывается дверь карцера и залетает «Шалопай». Да такой злой, да такой решительный!.. Я его до этого таким не видел! И первые его слова, громкие, сердитые, сквозь зубы, сказанные, что из ружья выстрелянные:

— Ну как, понял кто ты?

Я тут же спустился с нар в разодранной рубашке и встал перед ним по стойке смирно, продолжая молчать. А он, крутнулся и прежде чем захлопнуть дверь, выпалил: «Посидишь!» И я, голодный и униженный, продолжал сидеть... Прошли трое суток моей безвинной сидки в карцере!

И «Шалопай» сам открыл дверь карцера и, как ни в чем не бывало, выпустил меня и велел идти на свою прежнюю работу. За эти три дня, а точнее трое суток, хоть моя Серуха отдохнула...

Покидая эту душную и противную каморку, я не предполагал, что в скором времени в ней приведется мне побывать вновь, но уже за дело!.. После карцера мы с «Шалопаем» встречались сот-

 

ни раз, и он бровью не поводил при этом, что я им был наказан безвинно. Это было в порядке вещей во всех лагерях, где мне пришлось отбывать свой срок наказания. Нас наказывали как хотели и когда хотели. За это никто из лагерного начальства не нес ответственности.

И снова работа

Оседлав свою лошаденку, я поехал к главному экономисту. Это было в последний раз, так как вода уже начала прибывать, Амур с его притоками начал выходить из берегов. Матвей Иванович встретил меня, как и всегда приветливо и начал слушать как я попал в карцер и без конца качал головой, тихо повторяя: «Вот беззаконие! Какие все они подлецы»...

Как подметил выше, я здорово похудел и как-то неузнаваемо осунулся. Особенно мне плохо было в начале тысяча девятьсот сорок шестого года... Но как не трудно, а зиму прозимовали и вскоре наступили теплые благодатные дни, а там и лето. Меня снова назначили контрольным замерщиком. А там вскоре подошли напряженные дни по заготовке сена. Работа пошла в той же последовательности, которую я подробно описал выше.

Так в трудах и заботах подошел и новый август, последний месяц моего пребывания в филиале лагеря «Карасево озеро».

В один из теплых и солнечных августовских дней сорок шестого года, я получаю записку от главного экономиста, чтобы срочно прибыть на «Центральную усадьбу», а зачем, — ни слова! Я тут же, оседлав свою Серуху, помчался на «Центральную усадьбу». Подстегивая Серуху, я продолжал теряться в догадках о причине моего срочного вызова в «Центральную усадьбу». Я его застал на берегу Амура с нормировщиком Антоновым. Они сидели на берегу, засучив брюки, ноги опустили в воду. Рядом с ним корзина бурых помидор и бутылка спирта. Я был поражен увиденным! При «Махно» да пить спирт! Невероятно! А они, два друга, как ни в чем не бывало, спокойно выпивали, закусывая крупными, бурыми и сочными помидорами.

Так, держа свои ноги в воде Амура, они со мной поздоровались и предложили мне присесть с ними рядом. Я быстро разулся, приподнял свои грязные, заплатках штаны и присел с ними рядом, а ноги так же, как они, опустил в воды Амура. Расспросив меня о делах, он предложил мне выпить, но я наотрез отказался,

 

мотивируя свой отказ тем, что никогда еще не пил и пока не собираюсь. Как они меня не уговаривали, как надо мной не подтрунивали, но я устоял! Забегая вперед, подмечу: и правильно сделал - меня ждала большая неприятность!..

Побыв с ними с полчаса, я уехал к себе в филиал в «Красное Озеро». Сдав Серуху, я подошел к вахте и полез в карман за пропуском, чтобы предъявить его вахтеру. Но пропуска в кармане не было! Я стал с волнением шарить по другим карманам, но пропуска не было! Я его потерял! Где? Вахтер в зону меня не пустил. Я продолжал стоять около дверей вахты, как громом пораженный и не знал что делать? А вахтер требовал свое:

— Где пропуск?

«КУМ» (оперуполномоченный)

Даже в небольших филиалах лагерей постоянно работал штатный оперуполномоченный, а по лагерному «КУМ». Опер нашего филиала был совсем молодым. Всегда носил штатскую одежду, в форме я его никогда не видел. По зоне ходил заносчиво с гордо поднятой головой, поскрипывая своими до блеска начищенными сапогами. Зэки поговаривали, что он под стельки своих сапог клал бересту, чтобы сапоги скрипели. Так ли, не знаю, но на самом деле его сапоги всегда скрипели!... Работа опера весьма примитивная: вынюхивать, прислушиваться что заключенные говорят, стращать их, пугать, а слабовольных склонять к сотрудничеству. Находить стукачей и «стряпать» новые дела на заключенных, у которых мало остается срока наказания! И стряпали новые дела! И люди, не отсидев своих «кровных» десять лет, получали новые десять лет!..

Таких я встречал не мало!..

И так было во всех лагерях, где мне приходилось отбывать свой срок наказания. Он и меня до этого несколько раз вызывал к себе и все с одними и теми же вопросами: кто что говорит, какое настроение моего окружения, нет ли планов побега и не потерял ли я пропуск. Тогда я тут же вынимал из кармана пропуск и показывал ему...

Опера боялись все, не менее чем начальника лагеря!

Ведь среди нас были и такие предатели (стукачи!), которые за кусок хлеба и черпак баланды могли кого угодно продать! Поэтому я всегда с опаской, настороженностью заводил дружбу и ко

 

всяким разговорам относился с опаской. Уж такое была тогда специфическое время, что человеку намотать второй срок не было трудностью! Мои друзья - Володя Калашников, из Закавказья, он сидел по 58 статье и имел такой же срок — восемь лет и Саша Яговдки из Москвы, который сидел за мошенничество, часто говорил: «Молчание - спокойствие, а разговоры - это несчастье!..

И они были правы. С Яговдиком после многих лет я встречусь в Москве «Главтехмонтаже»... Расскажу ниже.

И вот, этот самый молодой оперуполномоченный, ему было не более двадцати пяти лет, вторые сутки моей сидки в изоляторе, вызвал меня к себе и стал допрашивать, как преступника... Я никак не предполагал, что так строго и так серьезно за потерю пропуска меня будут допрашивать. Вопрос опером был поставлен ребром: «Кому я передал пропуск? Какой иностранный агент завербовал меня?» Слова-то какие! Сейчас любой читающий этот рассказ-воспоминания только улыбнется на эти слова. А тогда мне было далеко не до смеха! Когда сажали в изолятор, меня изрядно избили и двое суток не давали еды. Как я не старался «Куму» объяснить, что пропуск просто потерял, но он и слушать не хотел и продолжал твердить, как заведенный: «Кому я передал пропуск?» Допрашивая меня, он все время ходил по кабинету, поскрипывая своими начищенными до блеска сапогами. Я смотрел, сидя на табуретке, как он ходит по кабинету, а мои нервы, как струны, были натянуты до предела. Я был страшно напуган и боялся, боялся, что еще дадут новый срок!..

Потом, он еще раза три меня вызывал и карцера на допрос и все говорил, что если я не скажу кому передал пропуск, то мне будет хуже. Морально я был подавлен и разбит. И каждый раз на допрос шел, боясь, что на меня заведут новое уголовное дело и дадут дополнительный срок!.. А сам все время думал и думал: «Как же я потерял пропуск? Где? Когда?»..

Продержав меня в карцере еще несколько дней, он, наконец-то, выпустил. Я тут же подумал, что пошлют на общие работы. Но я был зачислен на этап, как неблагонадежный!

Шатаясь по зоне в ожидании отправки, я не находил себе места, так как не знал когда отправят и куда...

С кем бы я не разговаривал по вопросу нашей отправки, никто вразумительного ответа не давал. В душе было тяжело, хоть плачь. Неизвестность всегда гнетет человека!..

 

И вот, наконец-то, в начале сентября сорок шестого года, нас, несколько человек из филиала «Карасево Озеро», как неблагонадежных посадили на «воронок» (специальная машина для перевозки заключенных) и повезли в пересыльный лагерь города Комсомольска-на-Амуре, где мне уже пришлось побывать.

В барак, куда нас поместили, совершенно не был пригоден для проживания. Дверь петель сорвана, все вагончики шатались, и на них на второй полке спать было опасно, она могла рухнуть! Пол был в огромных щелях и как бы никогда не мылся и не убирался. Все щели в вагонках и в стенах были забиты клопами. А по середине барака стояла огромная, неуклюже сложенная печь. Ее топить было нельзя, весь дым шел в барак. Уже надвигалась осень, а в бараке было сыро и холодно. Постелей, конечно, не было. Словом - ужас! Чем ходили, тем и спали, не раздеваясь, как бомжи!..

А шпана, как всегда бесчинствовала: то кого-то избивали, то что-то у кого-то стащили или отняли. В день выдавали по 600 граммов черного суррогата хлеба и один раз черпак баланды из осечки и магара...

В этом царстве запустения я пробыл дней семь. А потом, в один из дождливых осенних вечеров во второй декаде сентября, нас собрали со всех бараков около трехсот человек и повели эту колонну пешком на железнодорожную станцию города Комсомольска-на-Амуре, чтобы отправить на этап...