Г л а в а 20

ФОРТУНА

 

И снова этап

Шел август 1947 года. Жара стояла невыносимая. В тени термометр показывал более сорока градусов по Цельсию. Я ехал на попутной монгольской машине, «ЗИС-5» по гравийно-песочному тракту из Первого отделения Монгольского лагеря Советских заключенных (город Сухэ-Батор) до третьего отделения, дислоцировавшего в районе строящейся станции Дархан. Это от нашей пограничной станции Наушки в глубь Монголии, примерно, около двухсот километров. Я ехал без сопровождающего конвоира. В кармане грязных, в заплатках коротеньких лагерных штанов лежал мой личный формуляр — формуляр Советского заключенного.

Мне повезло: шофер-монгол на чистом русском языке предложил мне быть спутником, сообщив, что по пути заедет в отдаленное стойбище купить там кислого молока. Мы свернули с грунтовой дороги и по пескам поехали вглубь пустыни...

 

Стойбище оказалось каким-то совершенно чуждым цивилизации миром. Моему взору предстала удивительно унылая и убогая картина жизни кочевников — той, которую вела подавляющая часть населения этой страны. У въезда нас встретила орава огромных псов. В центре стойбища стояли две жалкие юрты. Рядом бродили несколько коров, верблюдов и десятка три овец. Вся трава была съедена и истоптана. Кругом была вонь, в воздухе носились миллионы мух.

Хозяйка взяла у шофера бидон, подошла к большой бочке, накрытой овечьей шкурой, и зачерпнула молока.

На обратном пути мы встретили стаю из пяти волков. Эти крупные серые разбойники не торопясь, по-хозяйски пересекли перед нами дорогу и скрылись в лощине. Шофер флегматично заметил:

— Их сейчас много развелось, благо всегда есть пища...

Я отрешенно молчал. Мне было абсолютно все равно.

Подобное, чтобы Советский заключенный ехал так свободно, без конвоира, как ехал я, было, вероятно, единственным случаем в системе ГУЛАГа. Но это было так. Я ехал без сопровождающего конвоира, на попутной машине, пересекая просторы Монголии.

На душе было муторно, ведь я был на этапе. А любой этап для заключенного — это неизвестность и непредсказуемость!

Станция Дархан, как таковой, еще и не была, она только строилась силами заключенных третьего отделения лагеря. А в плановой части этого отделения мне предстояло работать в должности руководителя учетной группы.

Шофер-монгол, хотя и сносно говорил по-русски, но всю дорогу молчал. А я, занятый своими тяжелыми мыслями о работе на новом месте также старался молчать. Я всю дорогу думал, как же сложится моя жизнь на новом месте и не помешает ли кто моему трудоустройству в плановой части отделения лагеря. Ведь я был антисоветчик! Не имел образования и специальности.

Единственными моими козырями были: меня хорошо знал начальник плановой части отделения Бочаров Н.С., я красиво и быстро писал, виртуозно работал на счетах и на логарифмической линейке и за восемь месяцев стажировки под руководством опытного экономиста Орлова на 102 колонне Первого отделения лагеря, я эту работу выполнял и она меня ни чуть не пугала. А основное — моим покровителем был начальник учетного отдела планово-экономического управления стройки Юргенсон Александр

 

Карлович, с которым летом 1945 года судьба меня свела лежать на голых нарах в Ванинском пересыльном лагере города Советская гавань. Отсидев десять лет, он в названном лагере ждал получение документов об освобождении с мест заключения. А я, доходяга, ждал отправки на легкие работы с Сельхозлагерь под городом Комсомольска-на-Амуре. Но, повторяюсь, на душе все равно было тяжело и тревожно. И эти тревожные мысли меня не покидали всю дорогу.

К вечеру мы доехали до станции Дархан. Шофер остановил машину и с монгольским акцентом сказал: «Дархен!». Я поблагодарил его, вышел из кабины машины, взял с кузова свои немудренные вещи и наугад направился в сторону построек. Перед моими глазами открылась панорама хаотически разбросанных множество мелких и крупных строений, на которых копошились люди. Кругом лежали штабеля досок, круглого леса, много красного кирпича и других строительных материалов. А вдали черной лентой тянулось земляное полотно строящейся железной дороги, уходя влево и вправо вдаль. На этой черной ленте также были видны люди. «Значит, — подумал я, — рабочий день заключенных еще не завершился».

Я шел с вещами и искал глазами сторожевые вышки 304 штабной колонны третьего отделения лагеря, куда мне предстояло явиться. Наконец-то я нашел нужную мне колонну и зашел на вахту. Поздоровавшись с вахтером, я передал ему пакет с моими документами, о переводе из 1-го отделения лагеря. Вахтер-сержант внимательно их изучал и разрешил мне зайти в зону, показав рукой расположение барака штабников. Зайдя в зону, я обрадованно вздохнул — передо мной были не бараки, а полуземлянки, которых всегда было легче натопить, и в них всегда было теплее. Пока шел до штабной полуземлянки, мне вспоминалась монгольская зима сорок шестого года. Она была очень суровая. Морозы держались устойчивые, доходившие до 35 градусов и более. А организаторы лагеря по каким-то причинам своевременно не смогли подготовиться к приему такого большого потока заключенных, которые были переброшены на эту стройку со всех сибирских лагерей и лагерей БАМа в конце срок шестого и в начале сорок седьмого годов. Поэтому их основная масса была помещена в палатки, где зачастую буржуйки из-за отсутствия дров и угля оставались холодными.

 

В те зимние месяцы мне часто приходилось видеть как возвращались бригады с работы, неся с собой кто связку хвороста, а кто напиленные и наколотые чурочки дров, чтобы после ужина затопить буржуйки. Но этого удавалось не всем бригадам.

Когда буржуйки топились, к ним стремились все, чтобы чуток отогреться. Но, к сожалению, к ним не так-то было легко пробиться, так как все проживающие в палатках стремились к очагу тепла, поэтому за место около буржуек зачастую возникали жесткие драки.

Кухни и столовые в колоннах еще не были построены и обеды готовились в полевых армейских кухнях. Получив свою порцию еды, зэк скорее, скорее бежал в палатку, чтобы там, на нарах ее съесть. А в палатках зачастую, как сказал выше, стоял такой же холод, как и на улице. Я помню как заключенные мечтали, чтобы скорее бы прошла ненавистная им зима, с ее трескучими морозами и пронизывающими ветрами. Но они не знали, что лето принесет им не менее страданий! Ведь сорокоградусная жара и палящие лучи монгольского солнца будут гнетуще действовать на их состояние не менее чем зимние суровые морозы!

Да, жара всех будет мучить невыносимо! А вдоль строящейся трассы железной дороги не везде будет возможность найти источники воды. Но я отвлекся!..

В этих полуземлянках 304 колонны третьего отделения лагеря, как потом узнал, когда-то располагалась пехотная дивизия Японской Армии. Я подошел к штабной землянке и по пандусу, с опаской, спустился вниз. И первый человек, который меня встретил у порога землянки, был дневальный Беридзе. Он был близорук, в очках. Глядя сурово на меня, он спросил кто я. Я ему ответил кто я, откуда прибыл и где буду работать. Выслушав меня, Беридзе обрадованно сказал: «Соболев, привет! Тебя уже несколько дней ждут Скориков и Екимов. Они для тебя приготовили вот этот топчан с постелью. Прошу располагайся. А они сами спят вот здесь, на полках этой вагонки». (Скориков и Екимов работали в учетной группе плановой части отделения. И, как я, тоже были антисоветчики! С ними я был знаком еще с первого отделения лагеря). Я поблагодарил Беридзе и положил свои вещи на топчан, а сам подумал, что это забота Бочарова.

Беридзе сидел за изнасилование грузинской девушки и за это его осудили на восемь лет лагерей общего режима. Забегая вперед, скажу, с Беридзе я буду дружить до дня своего освобождения из этого лагеря, то есть до августа 1949 года. По натуре Беридзе

 

был очень добрым и спокойным. Происходил он из образованной грузинской семьи и был весьма начитан. Но природа его обделила мужской привлекательности: он был невысокого роста, плотного телосложения, очень близорукий, а его огромный крючковато-орлиный нос большим вопросительным знаком нависал чуть не до верхней губы. У него почему-то не росла борода. Зато были ослепительно белые красивые зубы и добрый и уважительный характер!

В небольшой полуземлянке стояло двенадцать вагонок, на которых спали штабники третьего отделения, да два топчана, на одном мне придется спать более двух лет...

Немного погодя появились Скориков и Екимов. Мы радостно друг друга поприветствовали, и я оживленно стал им рассказывать как добирался. Затем я предложил им пойти со мной в магазин и купить мне какой-нибудь дешевенький костюм и простенькие туфли, так как мой вид был хуже бомжа. Для этого у меня была сэкономлена определенная сумма тугриков (монгольская валюта).

Дело в том, что в первом отделении лагеря нам, штабникам, платили зарплату, и за восемь месяцев я сумел накопить небольшую сумму денег. Но, впредь, руководство лагеря эту ошибку исправит. Разве можно зэку платить зарплату, ведь изначально было задумано, чтобы заключенный работал только за паек!..

В промтоварном магазине мы весьма быстро приобрели серый недорогой костюм, легкие летние брезентовые туфли, задники и носки, которых были обтянуты коричневой кожей. Еще купили две рубашки и простенькую серую кепку, израсходовав, таким образом, всю наличность моих тугриков.

Проводив Скорикова и Екимова на работу, я вернулся в зону. Проходя через вахту, меня остановил вахтер и постучав моим пропуском об стол, сурово сказал: «Пропуск нужно переоформить. Вместо «маршрута передвижения в радиусе первого отделения» следует указать «маршрут передвижения в радиусе третьего отделения». Я ему коротко ответил: «Хорошо!»

Третье отделение лагеря

Третье отделение Монгольского лагеря заключенных со списочным составом более десяти тысяч заключенных, дислоцировался в районе строящейся железнодорожной станции «Дархан»,

 

в двухстах километрах от города Сухэ-Батор в полутора километрах от автомобильного тракта Сухэ-Батор — Улан-Батор.

Коллективу этого отделения лагеря за короткие сроки предстояло выполнить внушительный объем земляных и буровзрывных работ на строящейся железной дороге. Построить множество искусственных сооружений — мостов, лотков, труб и эстакад. Возвести крупное здание железнодорожной станции Дархан и множество второстепенных станционных построек и средств связи. А также построить много жилья. Начальником отделения лагеря был некий инженер Клочков, главным инженером (начальником работ) Шуб. А для усиления плановой службы отделения лагеря - был переведен Бочаров Николай Сергеевич, за плечами которого была не одна стройка ГУЛАГа. Штаб отделения располагался в щитовых бараках.

Работа

На утро второго дня к половине восьмого я был уже на работе! Скориков и Екимов меня ждали. Они мне сказали, что со всех подразделений отделения лагеря сведения приняты и занесены в сводную ведомость «Скалы». А мне осталось только их свести в общие итоги.

«Скала» — это основой засекреченный учетный документ лагеря и состоит из множества «шифров». Например: 01 — списочный состав зэков, 02- выход на работу, 015 — заготовлено леса, 025 — уложено товарного бетона и т.д.

Не успел я сесть за свой рабочий стол, как Екимов поставил передо мной тарелку рисовой каши. Я с удивлением смотрел на него, не понимая происхождения каши. А он, облизывая ложку и улыбаясь, сказал: «Ешь, потом объясню!» Забегая вперед, скажу: за время совместной работы, Екимов нередко нас «баловал» супами и кашами, но ни разу не обмолвился о происхождении продуктов.

Попрощавшись, Скориков и Екимов ушли в зону на отдых. А я, справившись с кашей, повторно окинул взглядом понравившееся помещение конторы, начал сводить итоги «Скалы».

Пока сводил итоги, подошли все «сотрудники» контрольно-плановой части. А малость погодя, в дверях появился и Бочаров Н.С. При виде его, я сразу поднялся с места и уважительно поспешил к нему на встречу, чтобы его приветствовать. А он, видя

 

меня вне лагерной экипировки, развел руками и громко сказал: «Вот это да! Я тебя Соболев таким не узнаю!». Я ему тряс руку, а он мою, продолжая меня разглядывать в новом костюме и в светлой рубашке. И весело сказал: «Да, одежда, несомненно, красит человека!» Поздоровавшись со всеми, Бочаров хлопнул меня по плечу и толкая впереди себя, пригласил зайти к нему в кабинет. Зайдя в кабинет, он опустился в кресло, показывая рукой, чтобы и я сел на стул против его рабочего стола, с улыбкой сказал: «Ну, рассказывай как добирался!» Я ему подробно рассказал, в том числе и о встрече со Скориковым и Екимовым, а также как устроился в полуземлянке штабников и о замечаниях вахтера насчет изменения записи в пропуске на право безконвойного передвижения.

Николай Сергеевич в течение полутора часа вводил меня в курс моих обязанностей. Особенно обратил мое внимание на учет выполняемых работ по группе земляного полотна дороги, по группе «ИСО» — искусственных сооружений, а их нужно было построить очень много — мостов, труб, лотков и эстакад. Кроме того, велел вести строгий учет по «ПГС» — постоянных гражданских сооружений и передал мне все формы учета. Одновременно он обещал меня познакомить с руководителями названных групп и отделов, чтобы теснее с ними работать. Затем встал с кресла и сказал: «А сейчас, пойдем, я тебя представлю сотрудникам, а после работы пойдем ко мне».

Выйдя из своего рабочего кабинета, он ко всем работникам плановой и учетной групп весело сказал: «Знакомьтесь, — опять хлопая меня по плечу, — это Соболев Николай Павлович. Он будет работать руководителем учетной группы. Переведен из первого отделения лагеря. Прошу всех вас не только его слушаться, но и помогать ему». И ушел к себе в кабинет.

Ту встречу я помню и по сей день, хотя времени пролетело более пятидесяти лет!

Итак, я впрягся в эту знакомую мне, но весьма хлопотливую работу по учету всех выполняемых работ десятью тысячным коллективом заключенных третьего отделения Монгольского лагеря. Работы на самом деле было предостаточно. Я целыми днями буду корпеть над всевозможными формами, заполняя их, сверяя и подсчитывая, чтобы своевременно предоставлять отчетные данные в штаб стройки, в город Сухэ-Батор.

 

Кроме основных отчетных данных для штаба стройки, мне часто приходилось составлять всякие сведения уже в штаб третьего отделения, его начальнику Клочкову, начальнику работ Шубу, да и начальникам групп и отделов. Известно, что без учетных данных любая работа затруднена. И все это нужно было составлять грамотно, красиво и в срок! И делалось все вручную! Не было никаких печатных и пишущих машинок. Не было даже простых счетных машинок типа «Феликса». Приходилось пользоваться только конторскими счетами и логарифмической линейкой. Дни, да что дни! Недели летели быстро! И все они были похожи друг на друга: работа, работа и работа. Мне приходилось работать ежедневно по 12 — 14 часов и редко, когда воскресные дни выпадали не рабочими. Так напряженно работали и остальные сотрудники, так как все мы были заключенными, осужденные за антисоветскую агитацию и все дорожили за свои места. Среди нас в Контрольно-плановой части были только три сотрудника из вольнонаемного состава. Это руководитель плановой группы Фигнер Франс Франсович, немец из города Саратова. Он был уже в годах, весь седой и постоянно носил очки. И почему-то один, без семьи мотался по стройкам ГУЛАГа. Да в учетной группе работали два вольнонаемных — один капитан, другой лейтенант. Их обоих за какие-то провинности списали из вооруженных сил страны и направили работать в систему МВД с заключенными. Так они случайно попали в контрольно-плановую часть третьего отделения Монгольского лагеря. Но вскоре, от нас их уберут и вместо них из 308 колонны отделения будет переведен опытный экономист Лебедев Иван Федорович, как он выражался — «коренной москвич» и тоже антисоветчик.

Судьба Лебедева трагична, поэтому я позволю о нем ниже рассказать подробно.

Повторяюсь, все мы работали много и честно не считаясь ни с временем, ни выходными днями. Я не видел ничего кроме бесконечных цифр, отчетных форм и совершенно не знал как отбывали сроки наказания мои собратья, занятые на общих подконвойных работах и какой был для них режим... Единственными моими праздниками были, когда шеф приглашал меня к себе домой. Тогда я у него вдоволь и вкусно наедался и при этом наслаждался общением с его женой, красавицей Анной Васильевной, но о ней и о наших отношениях в следующем очерке. Да, когда приходилось мне с отчетными данными бывать в штабе стройки, в городе Сухэ-

 

Батор у начальника учетного отдела планово-экономического управления лагеря, у моего покровителя Юргенсона Александра Карловича. Мы тогда с ним долго и сердечно беседовали, и он непременно приглашал меня к себе домой в полуземлянку, где его жена, Цицилия Григорьевна, добрейшей души женщина, ласково со мной разговаривала и, как ласковая и любящая мать, вдоволь кормила меня, как родного сына.

Но такие радостные дни были редки!

О Бочарове (и его жене)

Николай Сергеевич Бочаров был моим начальником с октября 1946 года до 12 августа 1949 года, то есть до дня моего освобождения из Монгольского лагеря.

Сейчас, спустя столько прожитых лет, мне приятно его вспомнить и сказать о нем самые добрые и самые теплые слова и как о начальнике и как о человеке!

Итак, выше среднего роста, чуть располневший, в возрасте за сорок лет, шатен, родом из-под Москвы. По образованию — инженер-экономист. Лицо продолговатое, нос удлиненный, «смотрящий в рюмку». Зубы почти все вставные, признак работы цинги, поскольку он прошел несколько строек ГУЛАГа, работая с заключенными. Характер — весьма мягкий и доброжелательный, по национальности русский. Был уживчив, как сейчас говорят — коммуникабелен! Его спокойный, деловой и общительный характер всем сотрудникам контрольно-плановой части был по душе. А его постоянная улыбка и папироска в зубах была как бы его визитной карточкой. Любого, кого бы он не принимал у себя в кабинете, разговаривал с улыбкой. У него удивительно был некрасивый большой рот, зато серые глаза с пушистыми ресницами, его вечная улыбка лицу придавали какое-то обаяние и привлекательность. А вот привычка к водке была самая отрицательная черта в его характере.

Повторяюсь, он был деловит, работоспособен, но скитаясь по стройкам ГУЛАГа, привык к этой заразе и уже без водки обходиться не мог и очень часто выпивал. А когда был под хмельком, он неряшливо, не стесняясь посторонних, вытирал свой некрасивый большой рот вместо платка ладонью...

 

И тем не менее, хоть и под хмельком, он оставался на работе, решая массу вопросов. Работал он легко, со знанием своего дела! Мы, все окружение, его ценили и уважали и этого он заслужил по праву!

В тот первый день моей работы в качестве руководителя учетной группы, Николай Сергеевич пригласил меня к себе домой. Закончив работу, мы, не торопясь, пошли к нему домой. В пути следования он затянул меня в магазин, где купил бутылку водки, колбасы и конфет для сынишки Юры.

У Бочаровых

Мы подошли к добротному деревянному дому, стоящему на пригорке. Его фасадная сторона с четырьмя большими окнами смотрела на центральную часть станции Дархан, где еще не было и улицы. Когда переступил порог дома, я был удивлен чистотой, опрятностью и внутренним убранством дома. Большие окна пропускали много света и тем самым придавали радостное ощущение и какой-то уют квартире...

В том доме до моего освобождения из Монгольского лагеря мне пришлось побывать много, много раз. Николай Сергеевич, как всегда, не успел зайти, снял пиджак, развязал галстук и расхаживаясь по дому, стал весело что-то рассказывать жене. А жена, Анна Васильевна, увидав меня в новой экипировке (в городе Сухэ-Батор мне несколько раз пришлось побывать у них в лагерной одежде!), сплеснула руками и недоуменно смотрела на меня. Она была шокирована моим видом. Я стоял перед ней молодой, статный, высокого роста, как говорят в народе «кровь с молоком»!

Когда я снял туфли и в носках подошел к ней, чтобы поздороваться, она сказала: «Вам очень идет серый цвет. Мойте руки и садитесь за стол». В углу стоял умывальник, дом был без сантехудобств.

За время ужина Бочаров несколько раз предлагал мне выпить, но я деликатно отклонял его предложения, ссылась на мое положение зэка. А Николай Сергеевич, выпив несколько рюмок, захмелел. И, закурив папироску, прилег на диван и стал «клевать носом». Видя такую картину, я поблагодарил Анну Васильевну за вкусный и сытный ужин, стал собираться уходить. Мне было не ловко оставаться с хозяйкой, когда муж засыпает. Уж слишком был велик соблазн находиться с ней рядом! Ее женские чары, и

 

вся ее наружность притягивали меня к ней, как удав кролика. У меня в голове сразу же стали роиться непристойные мысли, мысли о близости с ней, что в моем положении было совершенно недопустимым явлением...

Вместе со мной начала собираться и жена шефа, якобы за своим сыном, который находился недалеко у няни. Не успели мы выйти из дома, как она без стеснения взяла меня под ручку и чуть прижавшись, зашагала рядом. Я не сдержался и сказал ей: «Анна Васильевна, меня убьют за это! Что вот так, открыто иду с женой своего начальника». «Не волнуйтесь, никто Вас не убьет!» — ответила она спокойно и попросила, чтобы я шагал помедленнее...

Откровения Анны Васильевны

У меня было ощущение, что я не шел, а летел: я впервые шагал под ручку с женщиной, да такой красивой и такой желанной! А сам все время поглядывал на ее ядреные груди, которые «рвали» ее облегающее платье, просясь наружу, дразня меня, да и на ее красивые губы, к которым готов был припасть потеряв рассудок. (Она никогда не пользовалась губной помадой, у нее губы от природы были красные!).

Так, не торопясь, мы шли с ней в сторону штабных зданий третьего отделения лагеря, держась друг за друга. И вдруг, она повернула свое красивое лицо ко мне и, как бы, обиженно, сказала: «Да, не зовите меня Анной Васильевной, а зовите Аней!». «Мне неудобно...», — ответил я и добавил: «Вы жена моего начальника!». Она остановилась, встал и я. И начала она мне рассказывать удивительную историю о своей короткой жизни. И вот что я услышал от нее.

После окончания медицинского института в городе Самаре, она беспечно сделала одной знакомой женщине аборт. За это по доносу ее приговорили к двум годам лишения свободы. В лагере работала по специальности. Однажды, в их санчасть с высокой температурой привезли Бочарова. Он тогда был холост. Главный врач санчасти, не переставая, хвалил ей своего друга Бочарова. Якобы, он очень добрый, солидный экономист и серьезный человек. Бочаров стал за ней ухаживать. А после ее освобождения из лагеря они поженились. И скитаясь по лагерям ГУЛАГа, они попали в Монголию. Вышла за Бочарова не по любви. А сейчас живет с ним исключительно ради сынишки. И открылась больше,

 

что мои посещения их дом будут придавать ей какую-то отдушину и некую радость в жизни...

Расставаясь, я ей пообещал, что по мере возможности буду приходить.

В землянке штабников

Переступив порог своей землянки, меня с упреком встретил наш дневальный Беридзе: «Где так долго был? Ужин давно простыл, а тебя все нет и нет». Я велел ему съесть мой ужин, а сам лег на топчан. В голове, от сказанного Анной Васильевной и от ее самой роились всевозможные мысли. Сон не шел. Я продолжал крутиться, а перед глазами стояла Анна Васильевна: то ее красивые глаза, то ее ядреные груди, то стройные, точеные ноги...

А утром, идя на работу, я пришел к твердому убеждению, что у Бочаровых мне следует бывать как можно пореже и ни в коем случае не допустить с ней близости... Ну, во-первых, как я тогда буду смотреть в глаза шефу, во-вторых, я не представлял себе как можно было ее делить с Бочаровым. В сознании витала какая-то брезгливость. А, в-третьих, и основных, в случае, если патрон узнает о моей с ней близости, мне точно будет не завершить свой срок наказания. Я сразу же попаду на общие подконвойные работы, а там можно будет найти и свой конец... Хотя, скитаясь по лагерям, я слышал много историй, когда лагерные начальники, по возрасту лет или от чрезмерного употребления спиртного и азартного курения, становились импотентами (а в лагерях таких начальников было не мало!). И они, переезжая от одного отдельного лагерного пункта в другой, вынуждены были за собой возить крепких, симпатичных молодых зэков для удовлетворения своих молодых жен. Эти крепкие альфонсы для приличия занимали кой-какие небольшие должности в лагерной иерархии, были безконвойные и, как правило, столовались со своим начальником и его женой...

Эти начальники, мотаясь по стройкам ГУЛАГа сами атрофировались еще и нравственно. Да, собственно, что они видели ежедневно общаясь с заключенными? — грубость, злость, неуважение и унижение!.. И все эти пороки так или иначе передавались и им самим. Они сами, как и заключенные, деградировались, чем воспитывали заключенных!..

 

В жены, как правило, брали женщин после освобождения из мест заключения привлекательных и намного моложе себя. А впоследствии были вынуждены содержать альфонсов...

Из многих женщин, какие мне приходилось видеть в лагерях, Анна Васильевна была одна из самых красивых женщин! У нее были несравнимо белые и ровные зубы и пухлые от природы красные губы. Она и сейчас, спустя столько прожитой жизни, стоит перед моими глазами — такая статная и такая желанная! И только страх и жестокие лагерные законы мне не позволили быть с ней в близости...

Итак, в трудах и заботах в повседневной лагерной жизни я проводил 1947 год. За этот год я набрался опыта в должности руководителя учетной группы КПЧ, степенности, сдержанности от хамства и наглости. Я уже шесть лет своей молодой жизни провел в лагерях страны Советов! И нужно особо отметить, что в монгольском лагере заключенных мне исключительно везло! Везло благодаря добрым и сердечным людям, как Кузьмич (мне стьщно, что я запамятовал его имя и фамилию!), Юргенсон и Николай Сергеевич Бочаров. Благодаря их заботам и покровительству я не валил леса, не отсыпал земляное полотно «Железки» и не бетонировал мосты, лотки и эстакады... А трудился в штабе третьего отделения лагеря, вращаясь среди специалистов вольнонаемного состава и заключенных с образованиями, набираясь опыта, мудрости и воспитания...

Наступил столь долгожданный новый 1948 год! Этот год принесет мне много забот, трудностей и первую любовь! Да! Да! — и первую любовь!..