Город

 

 

Посвящаю моим внукам —

Андрею, Виталию, Илье

 

 

В марте 1928 года мне пошел шестнадцатый год. Сельская жизнь меня не прельщала. Я думал о городе, заводах, машинах. Хорошо понимая, что с трехлетним образованием, кроме деревни, никуда ходу не будет, решил самостоятельно одолеть знания второй ступени средней школы. Приобрел кое-какие учебники по математике, геометрии, тригонометрии, физике и русскому языку и засел за учебу.

Когда вечерами все укладывались спать, на кухне при свете керосиновой лампы сидел за книгами до двух-трех часов ночи. Домашние смотрели на эту причуду по-разному. Отец — скептически, мать — сочувственно, жалостливо, брат — безразлично.

Шли дни, недели, месяцы. Отца начала раздражать моя настойчивость. Он часто ругал меня за недостаточную помощь в работе Лене. Но брат, однако, не злился.

Где-то в декабре 1927 года Леня столярничал и умудрился сломать себе передний зуб. Отец решил послать его в Свердловск. 20 декабря я увез брата на станцию Шумиха.

Пробыл Леня в городе два месяца. Жил у хорошей знакомой родителей — учительницы Валентины Алексеевны Беляевой. В единственном письме он написал, что зуб вставили такой, что не отличишь от старого. Сообщил, что будет на Шумихе до 20 февраля.

Каково же было мое удивление, когда на станцию, куда я приехал его встречать, вышел Леня с двумя большими чемоданами, а за ним молодая девушка, тоже с двумя чемоданами, но поменьше.

Леня, обняв и расцеловав меня, представил ее, сказав просто, что это его жена Люда. Очухавшись, я тут же взял у Люды чемоданы, и, усевшись в сани с сеном, мы тронулись в путь.

Дорогой Леня рассказал, что произошло. А случилось все не без содействия Валентины Алексеевны и сопро-

 

тивления родителей Люды, особенно отца — горного инженера. Рассказывая подробности столь скоропалительной женитьбы, оба весело, перебивая друг друга, смеялись.

Приезд молодых вызвал у родителей своеобразный шок. Подумать только, Леня, такой ласковый, работящий и послушный, самовольно совершил такой серьезный поступок. Но вскоре все уладилось. Люда оказалась очень тактичной особой, сразу стала называть родителей папой и мамой, не гнушалась никакой работы, быстро научилась доить коров, помогать матери по хозяйству и в считанные дни стала полноправным членом семьи.

В 1927 году Люда окончила девятилетку и на следующий год думала поступить в горный институт. Для меня осталось непонятным, что понесло ее в деревню.

В привезенных чемоданах с личными вещами оказался для меня бесценный подарок — издание полного курса учебников «Готовься в ВУЗ». Вместе с тем, надежда на помощь Люды не оправдалась. Заявив, что математика давалась ей с трудом, она усомнилась в возможности самостоятельно подготовиться за среднюю школу и сдать экзамены экстерном. Уповая на «Готовься в ВУЗ», я не стал настаивать. Хуже было другое: молодые обосновались на кухне, а меня выдворили в пристройку к кухне, вроде чулана. Она была тесной и холодной. Ночные занятия прекратились.

В июне 1928 года, когда основные работы закончились, я сказал родителям, что уезжаю в Свердловск. Отец, выслушав, обозвал меня чугунным болваном. Ранним утром 25 июня с котомкой книг за плечами, с кошелкой еды пешком отправился я в Шумиху. В кармане у меня лежала справка из сельсовета и 15 рублей, выданных матерью на дорогу. К двум часам дня добрался до станции и через три дня приехал в Свердловск.

Хотя в кармане лежало письмо Люды к родителям, с вокзала я отправился к Беляевым. Валентина Алексеевна и ее мама Зинаида Порфирьевна, а также Мария Петровна Хомутова встретили приветливо. Накормили, подробно расспросили о делах в деревне и отвели место на полатях в кухне.

На другой день, в воскресенье, я отправился к Поляковым, имевшим на ул. Шейнкмана, 14, довольно большой деревянный дом с мезонином, надворными постройками и огородом.

 

Хозяин, его жена, сын Виталий, примерно моего возраста, и дочь Екатерина, на два года моложе, внимательно рассматривали меня. Прочитав письмо, Павел Михайлович сухо спросил, что я собираюсь делать в городе. Задал несколько вопросов о Люде. Хозяйка спросила, буду ли я пить чай. Я отказался. Молча посидели еще минут десять. Чувствовалось, что мое присутствие всех тяготит, Коротко простившись, я быстро вышел из дома. Хозяева даже не спросили, где я остановился.

На следующий день, в понедельник, я отправился на поиски работы. Посещение многочисленных отделов кадров больших и маленьких предприятий ни к чему не привело. Рабочие не требовались даже на самую грязную и тяжелую работу. В пятницу побывал на бирже труда. Там, узнав, что я без жилья и не член профсоюза, разговаривать со мной не стали. И тут один мужичок посоветовал сходить в дорожную контору «Уралмашстроя». Там, по слухам, набирали сезонников на строительство железной дороги в Каменские разрезы.

В субботу, разыскав барак, где располагалась контора, я предстал перед сидящим за столом мужчиной лет сорока в форменной куртке железнодорожника. Он оказался начальником работ этой самой железнодорожной ветки. Внимательно осмотрев меня с ног до головы, коротко спросил, умею ли я косить траву, действовать топором и копать землю? После утвердительного ответа, посмотрев справку сельсовета, сообщил, к немалой моей радости, что принимает меня на сезонную работу в группу землекопов до ноября. Тут же написал записку на койку в барак, рассказал, как этот барак найти и велел в понедельник выходить на работу.

В воскресенье утром, отыскав в бараке артельщика, угрюмого, с черной бородой мужика, передал записку о жилье. Он молча указал мне на деревянный голый топчан. В бараке жили как семейные, так и одиночки. Семейные огораживали свое жилищное пространство холщовыми занавесками, не скрывавшими убожества и нищеты.

Барак гудел от разговоров, выяснения отношений подвыпивших парней, криков и плача детей.

Первый рабочий день начался с посещения столовой. Получив за 20-25 копеек по миске супа и пшенной каши с постным маслом, два куска черного хлеба, все члены звена, около 30 человек, в том числе и женщины, съели только суп. Кусок хлеба с кашей сложили в свою посуду.

 

Затем бородатый бригадир повел нас на место работы — участок будущей дороги длиной в два километра. Здесь предстояло прорубать просеку через высокие стройные сосны, корчевать пни, выкашивать траву, очищать будущее полотно от мусора.

Нас, двоих молодых парней, бригадир, снабдив литовками, привел на поляну и велел косить траву, что мы и делали целый день. В полдень звено расположилось на обед, извлекая из сумок пшенную кашу, хлеб и бутылки с водой. Мне пришлось довольствоваться одним хлебом. На следующий день по примеру других я тоже принес кашу.

После окончания травокошения поставили на корчевку пней. Труд тяжелейший. Приходилось обкапывать все пни со всех сторон, разрубать корни, расшатывать рычагом и извлекать их из гнезда. От крупных деревьев вдвоем извлекали не более пяти пней.

Вечером, добираясь из столовой до барака, валился на топчан и мгновенно засыпал. Ни о каких занятиях не могло идти и речи. На корчевке пней проработал месяц. Очень исхудал, но и сильно окреп.

Получил первую в жизни получку — 46 рублей. Сходил к Беляевым, намереваясь передать за постояльство у них 20 рублей, но денег они не взяли. Внимательно осмотрев меня, сказали, что сильно изменился, поругали за долгое отсутствие. Показали два письма от мамы, в котором она выговаривала мне за долгое молчание. Потом накормили винегретом, напоили чаем с ватрушками из кураги. Так как, уходя, никаких книг из «Готовься в ВУЗ» я не брал, о занятиях речи не заводили.

В начале августа к бородатому пришел с соответствующей запиской от Сергеева еще один молодой человек, года на два старше меня. Звали его Николай Воронцов. Это был среднего роста блондин, серьезный, немногословный и очень красивый. Утром, придя на место работ, бригадир, указывая новенькому пальцем на меня, сказал, что он будет со мной на выкорчевке пней. Хотя Николай, глядя на меня, старательно орудовал лопатой и топором, было видно, что раньше физическим трудом не занимался. Вскоре из-за моего недогляда натер на руках кровавые мозоли. Лопнув, они причиняли нестерпимую боль. Увидев, во что превратились в один час его ладони, я отобрал у него лопату, усадил на пенек, повернув его ладони к солнцу. После обеда бригадир,

 

увидев, что случилось, усмехнулся и, ничего не сказав, ушел. Неделю я ковырял пеньки один.

Воронцов с первых же дней показался мне необыкновенным. Меня особенно поражало, как Николай после работы в бараке при свете слабо светящейся лампы, прислонившись плечом к стойке, поддерживающей кровлю, в непрерывном барачном бедламе читал очередную книжку, делая пометки в тетради. С ним вскоре начали о чем-то советоваться взрослые мужики и женщины. Несколько раз с ним разговаривал руководитель работ Сергеев, а однажды даже начальник конторы Хомич, грузноватый, лет под 50 холеный спец, разъезжавший по рабочим местам на рессорной коляске с кучером на козлах. Хомич иногда привозил и свою жену Марселину, лет на 30 моложе его, веселую интересную полячку, которая подходила к нам и подолгу беседовала с Николаем.

На дворе между тем холодало, и 10 ноября бородатый бригадир объявил, что 15 числа сезонники получат расчет. Однако 14 числа Николая вызвали в контору и сказали, что он переводится туда на работу. Видно, Воронцов замолвил и за меня слово, так как и мне предложили оставаться на рабочем месте таксировщиком с окладом 35 рублей. Что это за работа, я не знал.

После 15 ноября мы сидели за одним столом и переписывали какие-то полевые журналы. Работа была легкая, в тепле. Сразу же появилась возможность заниматься. Снова появился на свет божий «Готовься в ВУЗ», и с помощью Николая занятия в свободное время пошли плодотворнее.

Но, как говорится, нет худа без добра и добра без худа. Неожиданно Николай заболел. В конторе за столом он сидел с посеревшим лицом, покрытым крупными каплями пота. Пришедший прораб сразу же отослал его в барак. Из столовой я зашел попроведать Николая. Впервые я увидел его лежащим без книги и тетради в руках. Затуманенными глазами смотрел он в потолок. От еды отказался.

Вечером и на следующее утро положение не изменилось. Сообщив об этом Сергееву, я побежал в поликлинику. Прибывший врач, замерив температуру и послушав больного, поставил диагноз: крупозное воспаление легких. Через два часа Николая увезли в больницу.

Лечил его известный в городе врач Красовский, отец будущего академика Красовского. Через месяц, когда

 

Николая выписывали, в комнате ожидания ко мне подошла молодая, очень интересная женщина. По удивительному сходству с Николаем подумал — старшая сестра. Но оказалось, что это его мать. Разговорились с ней (Николай, видимо, писал про меня). Я узнал, что они из Тобольска. Коля дважды подавал документы на поступление в университет, но получал отказ: нужен был рабочий двухгодичный стаж.

Вскоре вышел Коля, бледный, осунувшийся, нежно обнял мать и, поздоровавшись со мной, показал заключение врача, в котором, казалось, запрещалось все. Пока его мать ходила на консультацию к врачу, я рассказал ему о нашем житье-бытье. Безучастно спросив про мои занятия, Коля вздохнул и обронил, что болезнь его здорово встряхнула.

Вернувшись от врача, мать сообщила, что они с Колей уезжают домой. Прямо из больницы они уехали на вокзал. Больше о Николае Воронцове я ничего не слышал, и стал ли он историком, не знаю.

Признаюсь, тогда я всеми силами стал подражать Воронцову: логически мыслить, достойно вести себя. Но из этого ровным счетом ничего не получалось. Я сильно переживал, считая себя тупицей. Однажды я попросил Николая дать почитать книги из его клеенчатой сумки. Он протянул мне толстый том Герберта Спенсера «Основные начала» и тоненькую — Ницше «Так сказал Заратустра». Выбрав последнюю, я ровным счетом ничего не понял. Николай сказал, что не такие головы, как у нас, не могут понять. Но для меня это было слабым утешением.

В апреле 1929 года начался опять набор сезонников. Возобновились работы по подготовке полотна железной дороги. В отличие от предыдущего сезона, появилось много работяг с лошадьми, впряженными в двухколесные опрокидывающиеся таратайки в виде ящиков. В них грузили грунт с выемок, и ребятишки-возницы 10-12 лет отвозили землю в отведенные места.

На этот раз, зная, что я самостоятельно готовлюсь к поступлению в вуз, Сергеев поставил меня на замеры объемов земли. Для исключения споров о количестве вырабатываемой массы в выемках оставлялись земляные столбики диаметром около 200 мм. Из-за этого выработки имели причудливый вид древних раскопок. В одной из таких выемок был найден берестяной кошелек со столбиками проржавленных медных копеек времен

 

Екатерины II. Из груды позеленевшей массы удалось выбрать несколько монеток. Кто и когда в этой глуши запрятал клад, оставалось неизвестным. Никто не мог объяснить происхождение громадной воронки, обрамленной высоким земляным валом, находящейся рядом с прокладываемым путем.

В майские праздники, когда в очередной раз был у Беляевых, у них чаевничала старая знакомая хозяйки еще по гимназии — Ситникова Вера Сергеевна. Валентина Алексеевна рассказала подруге обо мне. Оказалось, что ее муж Ситников Петр Николаевич — инженер, работает на Уралмашстрое. Недавно назначен начальником первого строящегося цеха металлических конструкций, собирается ехать в Германию за оборудованием.

— Сейчас в цех начали набирать рабочих, и вам следует туда поступить, — посоветовала Ситникова.

Я с радостью согласился. По записке Ситникова я был оформлен слесарем в цех металлических конструкций. Зачислили меня в бригаду монтажников Гончарова. Это был высокий поджарый мужик лет 38, с впалыми щеками. Провел меня в деревянную пристройку и, указав на один из верстаков, коротко сказал: «Это твое рабочее место». Затем провел в инструменталку, где я получил полагающийся инструмент, 5 металлических бирок для временного получения другого инструмента и висячий замок для верстачного ящика. За все полученное расписался.

Позднее Гончаров показал меня двум мастерам будущего ЦМК Слесареву Федору Ивановичу и Тараканову (имя и отчество не помню). Благодаря записке Ситникова меня не заставили сдавать так называемую «практику», то есть изготовить какое-нибудь незамысловатое изделие из металла. На такой пробе я бы, конечно, провалился.

Гончаров сразу понял, какой я слесарь. Но вскоре все образовалось. Старался я изо всех сил, не стеснялся спрашивать, наблюдал, как делают другие, оставался вечерами и через месяц с некоторой натяжкой мог уже называть себя слесарем.

В начале июня 1929 года бригаду Гончарова направили на визовский завод для изготовления металлических форм для цеха металлических конструкций (ЦМК). Так впервые я увидел крупный по тому времени металлургический завод, который произвел на меня ошеломляющее впечатление.

 

В начале июля 1929 года Беляевы получили от мамы из Косулино письмо, довольно неприятного содержания. В нем сообщалось, что началась кампания по коллективизации и раскулачиванию. У справных работящих мужиков забирали скот и все имущество и семьи высылали неизвестно куда. Отцу предложили вступить в колхоз, он отказался, тогда, пишет мать, забрали всю живность и инвентарь. Некоторая заминка получилась из-за того, что, видимо, мы были единственными в районе хозяевами, не имеющими собственного дома и живущими на квартире. А через несколько дней к Поляковым на двух подводах с небольшим количеством вещей и привязанной за рога коровой заявилось и все семейство Ефимовых из четырех человек.

Поляковы поселили их в мансарду, состоящую из одной комнаты. Живность водворили в конюшню, где до недавнего времени содержалась выездная лошадь хозяина. Через три дня отец с Леней поехали на базар, где быстро продали лошадей с телегами и корову. Вскоре родители уехали в один из башкирских сельхозов, а Леня устроился столяром на завод.

Между тем у ЦМК были выложены стены и смонтированы сделанные на ВИЗе формы, а в скором времени начали приходить из Германии ящики с оборудованием. Выглядели станки отлично: выкрашенные в два цвета яркими красками, они прямо-таки украшали цех. Монтаж таких станков доставлял удовольствие, хотя делать это было не так просто, так как начались сильные морозы, а ЦМК не отапливался, к тому же через щели дверей и окон продувался со всех сторон.

И вот в феврале 1930 года, когда, нагнувшись, я отрезал ножовкой уголок, почувствовал страшную боль, словно кто-то ударил кувалдой по спине. Попытался распрямиться и не смог. Режущая боль сковала все тело. Не помню, как меня дотащили до барака и уложили на топчан. Двое суток пролежал, не в силах пошевелиться. Какая-то добрая душа сообщила обо мне в санчасть. Пришедшая сестра велела немного полежать и потерпеть. Вскоре прибыли сани с сеном и тулупом. Меня вынесли, завернули в тулуп и, не завозя в санчасть, привезли в ту же самую больницу, где лежал Николай Воронцов. Кстати, осматривал меня тот же врач Красовский. Он поставил диагноз — прострел.

Лечили меня следующим образом. Ежедневно утром и вечером санитары приносили на носилках в процедур-

 

ную, укладывали в ванну с водой, нагретой до допустимого предела. После определенной выдержки по времени извлекали, закутывали в простыни, заворачивали в толстое одеяло, укладывали в кровать, а сверху закрывали еще одеялом. Обливаясь потом, маялся под накидками. На пятые сутки после таких процедур проснулся с каким-то удивительным чувством облегчения. Понял, что выпрямился и лежу на спине. Пошевелил ногами — боли нет, осторожно повернулся на бок. Тоже не больно. Обрадовался безмерно.

При обходе Красовский сказал: «Вот и пошел на поправку, молодой человек». Через три дня начал самостоятельно садиться, а потом и ходить в туалет. Пропарку начали делать только вечером, а на пятнадцатый день совсем отменили. Болей не ощущал при любых изгибах позвоночника, как будто ничего и не было.

Познакомился в больнице с молодым парнем, тоже слесарем, с завода им. Воеводина, или, как его называли, «Монетки», расположенного в самом центре города у плотины на реке Исеть. Его отец Шварц, немец по национальности, работал главным механиком на «Монетке». Узнав, что я готовлюсь в вуз, Карл принялся учить меня немецкому языку.

Вскоре меня посетили Леня с Людмилой. Начали уговаривать устроиться на работу в городе и переехать жить к ним в мансарду, а тут еще Карл предложил перейти к ним на «Монетку». Короче, выйдя из больницы, на ЦМК больше не вернулся и оформился на завод им. Воеводина слесарем 3-го разряда в механический цех, выполнив традиционную пробу — плашку для ручной нарезки резьбы.

Работа мне нравилась. Бригадир, высококвалифицированный слесарь лет 50, степенный, добродушный, относился ко мне хорошо. Получал я около 50 рублей в месяц, что считалось по тем временам приличным заработком. С Карлом встретились на заводе как старые друзья. Часто приходилось выполнять совместные задания по ремонту станков. «Готовься в ВУЗ» по мере возможностей осваивался.

В мансарде жили дружно. Люда оказалась очень хорошей дивчиной, не в пример остальным членам семейства Поляковых. Леня очень ее любил. Сын Поляковых Виталий, на год старше меня, перешел уже в девятый класс. В доме очень часто собиралась молодежь. Читали стихи, играли на пианино и гитаре, танцевали. Но

 

меня ни разу туда не пригласили. Было очень обидно.

Люда успокаивала: «А ты не переживай, там ведь одни маменькины сынки и дочки, пустомели».

Настал 1931 год. Жизнь шла размеренно и буднично. Работа, в свободное время — «Готовься в ВУЗ». В апреле у нас произошло радостное событие. Людмилу увезли в больницу, и она родила там мальчика. Леня прямо-таки ошалел от радости и беспокойства — то грудь не берет, то стульчика нет, то плохо спит. Мансарда была постоянно увешана пеленками, распашонками. В общем, все наше внимание сосредоточивалось на младенце, которого по настоянию деда Полякова нарекли Львом.

Хотя Леня с Людой ничего не говорили, но я чувствовал, что в такой обстановке четвертый — лишний, и выразил намерение как можно скорее податься с Шейнкмана, 14. Получил одобрение. А вскоре Валентина Алексеевна передала, что разговаривала обо мне со своей хорошей приятельницей — женой главного инженера «Уралцветметзолота» Демина и та обещала переговорить с мужем. Демины жили недалеко от Беляевых, тоже на Тургеневской, в кирпичном особняке. Буквально через два дня мне предложили поехать на березовский завод «Цветметзолото» в 12 км от Свердловска слесарем в механический цех.

Цех этот располагался в здании бывшей царской тюрьмы. Его начальник Романцев, довольно симпатичный мужик лет 45, оформил меня слесарем 4 разряда, и через пять дней я стоял за тисами в бывшем каземате. Поселился у пожилых супругов с шестиклассником-внуком, родители которого работали на северных золотых приисках. Хозяин дома трудился в орсовских складах сторожем. Его жена занималась домашним хозяйством и огородом. Парень, откормленный крепыш, не особенно предавался изучению школьных наук, предпочитая им приключенческие романы.

Золотодобытчиков тогда снабжали довольно хорошо. Так, ежемесячно я получал пропуск в рабочую столовую на завтрак, обед и ужин. На продуктовую карточку выдавали 6 кг. мяса, 1,5 кг. сливочного масла, различные крупы, муку, сахар и т.д. Эти продукты я передавал Лене и Беляевым.

За время работы в Березовском, как говорится, прибарахлился. Купил черную кожаную куртку, модную тогда, костюм, ботинки, рубашки и т.д. Приобрел очень

 

мне понравившуюся светло-коричневую бархатную рубашку с отложным воротничком.

С сыном хозяина дома у меня установились очень хорошие отношения. Видя, что я никуда не хожу и все свободное время занимаюсь, он постепенно тоже втянулся в школьные занятия. От природы смышленый, начитанный, скоро без особой помощи стал чуть ли не лучшим учеником в классе. Дед, как-то придя с родительского собрания, рассказал о том, как его хвалили и благодарили за внука. После этого они оба с бабкой стали по-иному относиться и ко мне, даже не стали брать деньги за квартиру.

В августе в цехе была организована бригада слесарей и под руководством главного энергетика Можарова приступила к монтажу парового отопления в бывшей церкви. Дело в том, что в помещении этой церкви в ноябре намечалось провести всероссийский съезд специалистов золоторудной промышленности. Работали мы тогда по 18 часов в сутки. Прикрепили нас к заводской итээровской столовой, отличавшейся от рабочей как небо от земли. Отопление было пущено в срок, и каждому из нас выдали солидную премию и продовольственную посылку с грамотой.

Наступил 1932 год. В марте Леня, несмотря на свою доброту и терпение, не выдержав пренебрежительно-покровительственного отношения со стороны Поляковых, перешел из Гипромеза, куда был пристроен тестем, на Уралмашстрой. Там ему дали комнату в общей квартире. К ним приехала из Башкирии мама, и они стали жить самостоятельно.

В апреле, почувствовав себя достаточно подготовленным, попросил начальника цеха, дать письмо от предприятия на сдачу экстерном экзаменов за полный курс рабфака. Такое письмо получил за подписью начальника завода Черняка.

На рабфаке при госуниверситете меня направили в гороно, где и оформили соответствующее разрешение. После майских праздников началась сдача экзаменов. Получив аттестат, написал заявление о приеме в Свердловский горный институт. От Люды узнал, что и Виталий подал заявление в горный.

В июле мне предоставили на заводе месячный отпуск для сдачи вступительных экзаменов. В августе эти испытания я успешно выдержал. Хорошо запомнил утро, когда в вестибюле института, где на стене были

 

вывешены списки принятых, собралась громадная толпа парней и девушек. Одни, разыскав свою фамилию в списках, улыбались, отходили, другие, не найдя, снова пробирались сквозь толпу.

Когда часа через два все утихомирилось, я, добравшись до списков под буквой «Е», увидел свои инициалы. Принят! Сейчас уже студент. Усилия стольких лет не пропали впустую. Все во мне ликовало и торжествовало. Значит, я не пустозвон и не чугунный болван.

Когда волнение несколько улеглось, просмотрел колонку и на букву «П». Фамилии Полякова Виталия там не оказалось. Никакого чувства мелочного удовлетворения, насколько помню, не испытывал, но сожаления — тоже. Сразу же помчался к Беляевым. Там меня хвалили и поздравляли сверх меры. Пришлось даже выпить по крошечной рюмочке кагора. Когда появился у Лени, радовались там еще больше. Мама даже всплакнула.

Через неделю, получив в канцелярии института студенческий билет и ордер на койку в общежитии, 1 сентября 1932 года сидел в большой аудитории на первой лекции.