Первая зимовка

 

Поздней осенью передислоцировали рабсилу. Наша семья опять очутилась на Первом участке, там, где недавно сошли с баржи на берег. Первый участок во всех отношениях был лучше Второго. Здесь уже не медвежий угол - поселок на берегу красивой реки, есть электричество, в четырех километрах - райцентр, через который идет дорога на Сыктывкар. Вдали, у изгиба Вычегды, на высоком берегу рассыпана деревня Маджа. Там всегда краснел закат, в той стороне милая сердцу Литва.

На Первый вместе с нами перебрались все поляки. Почувствовав исключительность своего положения, они по малейшему пустяку бежали в Корткерос, в райцентр, к прокурору за поиском справедливости. Ни один из них не захотел оставаться «в лесу», т.е.

 

на Втором и все нагрянули на Первый. Однако здесь, в центре предприятия, лучшую жилплощадь, естественно, занимало начальство, поэтому и мы, и они поселись в бараках.

Мама опять зарабатывала на хлеб «умственным» трудом. Неустановившийся быт, миграция людей заставляли составлять нескончаемые списки: кто в каком бараке живет, у кого сколько детей, кто куда направлен на работу, кому какие назначены хлебные карточки. Маму как писаря поселили в доме с отдельными комнатами, он стоял в стороне от зоны бараков. Одно плохо - не было электричества. Научились пользоваться лучиной. Наколоть лучину, высушить, сжигать так, чтобы было больше света, чтобы лучинки дольше горели - это целая наука времен «друга ночей».

В поселке открыли детсад. Я его посещал недолго, поскольку перед октябрьскими праздниками открыли и начальную школу. И в детсаде, и в школе большинство детей были литовцы. Когда я пришел в школу, то совсем не знал русского языка. Когда надо было выучить первое стихотворение, я его вызубрил на слух, смысла не понимая. Твердо помню его до сих пор: «Где обедал воробей? В зоопарке у зверей...» Через месяц я свободно говорил по-русски.

Уже была поздняя осень, но мобилизация еще продолжалась. Через Первый участок как раз и пролегал путь призывников из Маджы и Расью. Помню мужчин, с котомками за плечами бредущих в сторону райцентра. Каждого мужчину сопровождали женщины. В воздухе висело неуловимое предчувствие несчастья. И оно оправдалось: по статистике, более 80% мобилизованных домой не вернулись.

В том году зима началась рано. Уже на октябрьские праздники встала Вычегда. В начале зимы контингент спецпереселенцев увеличился: привезли людей из Карелии, в основном украинцев и немцев, раскулаченных и высланных еще в тридцатые годы. Теперь из прифронтовой зоны их перевезли в Коми АССР. Это работящие, спокойные люди -женщины, дети, старики. Мужчины, как и здешние раскулаченные, были призваны в армию (не призывали только немцев). Несколько семей из вновь прибывших принадлежали еще к одной новоиспеченной категории репрессированных: их отцы или сыновья успели попасть к немцам в плен.

После войны, в 1946 г. всех спецпереселенцев времен коллективизации, в том числе и наших украинцев, освободили, они получили паспорта, но редко кто уехал - куда, к кому ехать? А немцев вообще оставили на спецпоселении.

 

* * *

 

Здесь, на севере, мы познакомились с очень полезным животным - козой. Позднее ими многие обзавелись. Одна из них - Манька, - очень агрессивная, стала причиной моего большого несчастья. Встретились мы на узкой, протоптанной в снегу тропинке - не разминуться. Разворачиваюсь назад, Манька - за мной, я дал деру, Манька мне рогами в зад. При падении сломал ключицу. Вот тебе и Манька.

Времена были тяжелыми: немцы под Москвой, настроение у всех подавленное, суровая зима, глубокие снега, в полдень уже сумерки, а тут еще эта ключица. Собрались мы с мамой в райцентр, в больницу. Там руку загипсовали и положили меня в стационар.

Больница для меня была в новинку, все здесь казалось интересным, скучать не приходилось. Кормили в больнице тогда еще сносно. Позднее питание было куда как хуже, и больной слабел только из-за нехватки пищи, без «домашней прибавки». Через пару недель домой я вернулся один, без сопровождения. Это был мой первый самостоятельный поход на дальнее расстояние. Сколько их потом было!

Приближался новый 1942 год. В школе готовили новогоднее представление. Хор, в котором должны были петь все школьники, репетировал песню о Тане. Это была грустная, мелодичная песня о смерти Зои Космодемьянской. Она всех нас волновала, и пели мы ее с глубоким чувством. Некоторые даже прослезились - так было жаль партизанку Таню. Я живо себе представлял холодный зимний день, деревья в инее и босую девушку, которую немцы (вот сволочи!) гоняли по селу.

Хотя мы жили в далеком захолустье, фронтовые новости узнавали быстро, а историю о героической Тане знали все - и взрослые и дети.

Новогодний вечер прошел на высоте. Больше таких впечатляющих новогодних празднеств в своем детстве и не помню. Программу показывали жителям Первого участка. Была разукрашенная елка, мы получили подарки. Это все благодаря энергии и выдумке моей первой учительницы Марии Ивановны Калининой. Она была выслана из Карелии за то, что ее муж якобы попал в немецкий плен. Она была хорошим педагогом, энергичным и пробивным руководителем, учила нас не только грамоте, но и пению и военному делу.

 

В то время и первоклашки занимались военной подготовкой. Вместо ружей на плечо поднимали лыжи. Стены классной комнаты были увешаны плакатами хорошего качества, на которых изображались пехотинцы в штыковом бою и лыжники, управляющиеся с лыжами и одновременно с винтовками. На занятиях по военной подготовке мы имитировали действия плакатных бойцов. Под руководством учительницы мы собирали вещи для фронта, а летом лечебные травы, в основном, почки молодых сосенок в период их весеннего цветения.

Когда разразился голод, загнавший многих в могилу, учительница Мария Ивановна сумела выбить для школы продукты, варила жиденький супчик, который сама разливала во время большой перемены. Приходишь, бывало, в школу и более ни о чем не думаешь, с нетерпением ожидая большой перемены, чтобы получить прозрачную жидкость с несколькими кусочками картофеля. Мария Ивановна и в тех нелегких условиях умела привить любовь к знаниям, пробуждала здоровое чувство соревнования в учебе. В классе на стене висел список учеников, а напротив фамилии ученика, получившего пятерку, пришпиливался красный лоскуток. К сожалению, против моей фамилии лоскуток красовался более чем редко. Потом учился я долго, учли многие, но первую свою учительницу всегда вспоминаю с особой теплотой.

Наша жизнь в доме с отдельными комнатами скоро кончилась. В бараки провели электрическое освещение, печи там стали топить на коллективных началах почти круглосуточно, поэтому в отношении тепла и света бараки оказались более удобным жильем, чем наша отдельная комната, не имевшая своей печки. И мы перебрались в барак к землякам.

Лагерный барак-это большое здание (отмечу, что и на Первом, и на Втором участках- весьма высокого строительного качества, очевидно, благодаря лагерным специалистам), сквозным поперечным коридором разделенное на две половины, с боковыми дверями. Входишь внутрь - а там огромное помещение, хоть молотилку устанавливай. В середине - две большие плиты для приготовления пищи. От них к основанию дымохода, своеобразной печи, почти горизонтально шли по две металлические трубы большого диаметра, эдак 250-300 мм, длиной примерно 2-2,5 м. Таким образом, половина барака печным устройством внутри разделялась еще как бы на две половины.

Когда все женщины, вернувшись с работы, готовили семье ужин, трубы нагревались докрасна, эффективно обогревая помещение. В

 

одной половине барака помещалось около 15 семей. Никакой цыганский табор не был таким пестрым и шумливым, как наш барак.

Вообразите себе помещение шириной 6-8 метров, длиной метров 30-35, разделенное пополам печью. Вдоль него расположились семьи, отгородившись имеющимся тряпьем. Были и такие семьи, которые такого комфорта не имели, жили как на ладони. Вещественное обеспечение семей очень разнилось и зависело от воли экзекуторов при аресте в Литве. Более гуманные, прибыв с арестом обычно ранним утром, когда все спали, советовали перепуганным, потерявшим голову людям что взять с собой, что оставить, не чересчур торопили. Но были и бессердечные, которые разрешали взять пищу лишь на несколько дней и увозили людей босыми и голыми. Те, кому удалось взять сколько-нибудь поклажи, не только могли отгородить в бараке свой угол занавесями, но и в тяжелые годы войны, когда голод разгулялся не на шутку, имели что менять у местных жителей на продукты, вернее, на картошку, ибо местные колхозники были также очень бедны. Те семьи, которых вывезли безо всякого имущества, жили исключительно холодно и голодно. Особенно трудно жилось в нашем бараке многодетным семьям Воскресенских и Мингелов.

Днем притихший барак был погружен в сумрак - через маленькие оконца, покрытые толстым слоем инея, еле пробивался скудный свет северного зимнего дня. Матери на работе, дети в школе. К вечеру картина менялась. После гудка локомобиля, единственного источника электроэнергии, в зону бараков направлялись цепочкою возвращающиеся с работ. Мангирдас Винчас, обслуживавший локомобиль, включал свет - в бараках возгорались лампочки Ильича, эдак ватт по 300, становилось уютнее.

Одна за другой в клубах пара в дверь вваливались вернувшиеся с работы мамы, чтобы встать на вторую смену по присмотру за семьей. Каждая приносила полено-другое дров. Размотав заснеженные платки, платочки и прочую одежду, отсыревшую при работе в снегу, утомленные многочасовым тяжелым физическим трудом под открытым небом при морозах той тяжелой зимы 1941/42 годов, несчастные женщины вновь хватались за работу. Надо бежать в магазин отоварить карточки - а там огромная очередь и давка. Надо спешить в столовую за миской супа - все теснятся к окошку и требуют у повара налить погуще. На этой почве вечно возникали конфликты. Надо готовить детям ужин, их укладывать, надо топить печь, надо сушить одежду...

 

Барак оживает, жизнь в нем кипит как кастрюля на плите. Кверху поднимаются столбы пара, оседая по углам толстым слоем изморози. Около печки дрова пилят и рубят. Они только что принесены, облеплены снегом, на полу лужа. Плита заставлена кастрюльками и кастрюлями. Каждый стремится занять для кастрюли лучшую позицию, и на этой почве изредка возникают пререкания. Поваров вокруг плиты - три ряда. Содержание кастрюль стараются сохранить в тайне, ибо в ней может готовиться нелегально добытое «сырье», а посему свидетели нежелательны. Кроме того, не очень приятно варить более сытную еду, когда рядом в кастрюле соседки почти что водичка и каждое движение ложки наблюдают голодные глаза ее детишек, трущихся около плиты. Бывает, за неимением времени, варка поручается детям, а они, несознательные, смотришь, умяли заметную долю содержимого. За такую провинность следует экзекуция, исполняемая тут же.

И так весь вечер - там варят, там едят, в третьем углу наказывают ребенка, в четвертом - разругались взрослые, у печки пилят и колют дрова, беспрерывно хлопают двери.

Наконец, поели кто что имел, плита опустела, дрова поколоты и сложены сушиться под трубами. Все разошлись по своим углам, дети сушат рабочую одежду матерей. Кирпичная кладка печи усеяна-увешана фуфайками, платками, валенками и рукавицами. Не было такого вечера, чтобы чья-нибудь одежда не подгорела. Тогда возникают кратковременная возня, ругань, и опять наступает спокойствие. Воздух насыщен запахами, паром, под потолком висит сизый туман. Это пустяки, лишь бы тепло. Наступает час сна. По отдельности никто не лежит. За ночь барак остывает, по углам замерзает вода - одному спать холодно. Вся семья укладывается в одну постель, накрываются тем, кто во что горазд, и лежат до утра. Ночью наступает час крыс. Особенно много их было в первую зиму. Вылезали они ночью из своих нор, огромные, серые, и табунами бегали по бараку, залезали на спящих, кусали детей, и горе той хозяйке, которая ненадежно упрятала съестное. Видимо, крысы и вши суть спутники людей в несчастье.

Наше переселение в барак оказалось даром судьбы. Вечером мы перебрались, а ночью дом, в котором мы жили, сгорел дотла. Если бы we перебрались, остались бы в прямом смысле слова голыми и босыми, поскольку дом со всем содержимым сгорел моментально.

Вслед за этой счастливой случайностью последовала другая. Мы узнали местонахождение отца. При аресте он был отлучен от семьи,

 

и мы о его судьбе ничего не знали - районное отделение НКВД ничего нам не сообщало, а, может, просто и не знало. Но вот в один прекрасный день получаем открытку от отца.

Списаться с ним удалось следующим образом. Два брата и сестра матери со времен Первой мировой войны жили в Москве. Все трое были активными участниками гражданской войны на стороне красных. Братья Владислав и Изидор Куршисы служили в знаменитой дивизии латышских стрелков, охраняли Кремль, «в благодарность» за что в 1937 году Владислава расстреляли. Изидора постигло бы то же самое, но он был тяжело болен, и ему дали умереть своей смертью. А сестра Вероника уцелела, впоследствии за заслуги перед революцией получала персональную пенсию. Родители переписывались с ней. Припомнив приблизительно адрес, отец написал ей. Мать, в свою очередь, тоже. Тетя Вера, как мы ее звали, или Вера Николаевна, как называли ее соседи, была до конца дней своих активной общественницей, а в то время - начальником штаба гражданской обороны дома, имевшего 5000 жильцов. Письмо отца с неточным адресом несколько дней торчало воткнутым за лифтовую решетку. Поскольку начштаба, обладательницу венгерской фамилии, жильцы хорошо знали, письмо не сгинуло, дошло до адресата.

Вот была радость: папа нашелся! А нашелся он на другом конце света, в районе железнодорожной станции Решоты, в одном из лагерей Краслага, вместе с друзьями по несчастью, каждый из которых был разлучен с семьей.

Все нам завидовали. Через нашего отца постепенно многие семьи нашли своих мужчин. Письма отца дышали заботой о семье. Писал, что рубит лес, что работа тяжеловата, что хлеба зарабатывает по-разному, что пока здоров и держится. Что стояло за этим «держится», мы могли себе представить, а точнее узнали позже, поговорив с уцелевшими заключенными. Из 2000 человек этапа выжила одна треть. Переписывались мы около года, от отца некоторые открытки приходили написанные на бересте. Последнее письмо было датировано 4 октября 1942 года. После этого отец как в воду канул. Все запросы в разные инстанции были безрезультатны, вернее, безответны. Только в 1966 году, уже живя в Вильнюсе, после очередного запроса вызвали меня в МГБ и на словах сообщили о том, что отец расстрелян 5 ноября 1942 года на основании знаменитой статьи 58 пункт 13. С нас взяли расписку о получении словесной информации, никакой официальной бумаги мы так и не получили.

 

Это скорбное известие семья узнала только через 24 года. На вопрос о том, почему на многократные обращения мы не получали ответов, объяснили, что, дескать, факты расстрелов принято было держать в тайне.

Первая зима шла к концу. Она в какой-то степени закалила нас, литовцы начали приспосабливаться к окружающей действительности, поутихли разговоры о скорых переменах нашего спецпереселенческого бытия. Я со средними результатами закончил первый класс, побывал в больнице, научился сносно говорить по-русски, выяснил, что мокрые руки моментально примерзают к наружной дверной ручке, - в общем, набирался северного опыта.

Большим событием для всех, а особенно для детей, был ледоход на Вычегде, который в том году наступил рано. Многим из нас, росшим на берегах небольших речушек Литвы, величественные картины мощного ледохода были в новинку. Ширина Вычегды у Теребея около 200-250 метров - как Неман у Юрбаркаса. Северная река, вобрав в себя талые воды необозримых таежных просторов, утопающих зимой в глубоких сугробах, несет толстенные льдины, крутя их в водоворотах, выталкивая одна на другую, ставя дыбом и разбивая в ледяное крошево. Над рекой стоит своеобразный шум-шелест, прерываемый изредка как бы звуком взрыва - это трескаются и ломаются льдины. Долина реки полна хаоса льдов и звуков. Посмотреть на эту впечатляющую картину на берег высыпали стар и млад, и зачарованно смотрели часами. Мы, дети, на берегу реки проводили весь день. Ледоход нам вроде праздника. Большим событием стало и появление первого парохода. Хотя все знали, что он не пристанет к нашему берегу, дети терпеливо караулили его появление и спешили сообщить об этом взрослым. На берег опять высыпала куча зевак - пароход был для нас, упрятанных в снега и леса, символом связи с большим, недоступным миром.