ПОТОМКИ АШШУРБАНИПАЛА — СТРОИТЕЛИ СОЦИАЛИЗМА И ЕГО ЖЕРТВЫ

В том трагическом 1915 году ассирийские беженцы после ужасных мучений добрались наконец до Армении. Там их взял под свое покровительство Российский Красный Крест. Беженцам дали одежду и пищу, распределили на жительство в разные города России, но большая часть ассирийцев осела в Армении, Азербайджане, Грузии и на Северном Кавказе, там, где был теплый климат и фрукты, к которым ассирийцы привыкли у себя на родине. Беженцы жили и в таких городах, как Москва, Петербург, Киев, Свердловск (Екатеринбург), Пенза, Нижний Новгород, Курск, Тула, Смоленск, Ярославль, Харьков, Донецк, Луганск, Воронеж, Ростов-на-Дону, Винница, Львов, Екатеринодар (сейчас Краснодар), Армавир, Ставрополь, Майкоп, Новочеркасск, Владикавказ, Пятигорск, Грозный, Батуми, и других — больше сорока пяти городов. И до сегодняшнего дня ассирийцы живут в этих городах крупными или маленькими общинами.

При определении того, кому где жить, попечители из Красного Креста старались учесть племенные связи ассирийцев. Поэтому беженцев из деревень Рума, Борб и Швата (в Турции), которые составляли наше племя ботанае, поселили в Азербайджане, в сельской местности, в соседних селениях. Эти селения назывались Алексеевка (наверное, по имени какого-нибудь великого князя из царской семьи), Акстафа, Ханлар, Казах, Гринфельд. Итак, пережив ужасы бегства из Турции, наше маленькое племя опять было вместе, хотя недоставало многих семей («дымов»). Мы ничего не знали о судьбе этих семей — они были отсечены, отбиты от общей массы беженцев преследователями — турками — и остались в

окружении. Может быть, ли несчастные погибли в резне, а может, сумели прорваться и эмигрировать и другие страны.

Климат Азербайджана, жаркий летом и не слишком холодный зимой, с изобилием овощей и фруктов, вполне подходил моим соплеменникам. Здесь жить было дешевле, чем где-либо. Им теперь ничто не угрожало. Чего еще надо?

Бывшие горцы из селения Рума стали жить в Гринфельде. Название селу дали его основатели и тогдашние хозяева — немцы. Их предки, умелые ремесленники, приехали в эти края из родной Германии давным-давно, еще при Екатерине II. С течением времени многие из них занялись сельским хозяйством, которое при грамотном хозяйском подходе да еще на плодородной почве Кавказа давало хорошие прибыли. Гринфельдские немцы владели земельными участками от 5 до 25 гектаров, которые целиком были заняты под виноград. Немцы были отличные хозяева, культуру виноградарства они подняли на очень высокий уровень, говорит мой отец. Они изготовляли превосходные портвейны, коньяки, шампанское, изюм и эту продукцию отправляли на экспорт, часть продавали на местных рынках. В то время их винно-водочные погреба были знамениты на всю страну. К ассирийцам-беженцам немцы отнеслись сочувственно, дали им работу на своих виноградниках. Между хозяевами и батраками установились хорошие отношения, причин для серьезных конфликтов не было.

К тому времени (1916—1917 гг.), вспоминает мой отец, в Гринфельде, в других селениях и городах большую активность развили большевистские агитаторы. Они проникали всюду, к батракам на поле и в рабочие казармы при заводах и фабриках, приходили, званые и незваные, угощали папиросами, заводили разговоры о житье-бытье, шутили, вообще казались очень простыми, своими ребятами. В сельской местности они назначали тайные сходки, обещая рассказать что-то очень важное, касающееся самих батраков, и простые люди, заинтригованные, шли в назначенное время в назначенное место. В городе, выждав сумерки, они приходили в общежития к рабочим и, выставив у входа на улице свои караулы, начинали митинговать. Проворные в разговорах, языкастые агитаторы напористо спрашивали (отец мой тогда работал на заводе, он прекрас-

но помнит речи тех агитаторов): «На кого вы горб гнете? Для кого стараетесь?» Батраки и неграмотные рабочие были ошарашены. Рушился мир привычных представлений и понятий. А очередной агитатор, не давая им опомниться, продолжал: «Вы сами — понимаете, сами! — можете стать хозяевами. Вот эта земля будет ваша, этот завод будет вашим, все будет ваше. Разгоним к чертовой матери заводчиков, фабрикантов и помещиков-эксплуататоров, установим новый порядок, наш порядок!» И тут же ставили вопрос ребром: «Ну, кто за власть Советов — голосуем!» Конечно, все хотели владеть землей. Каждый не прочь был стать хозяином завода или фабрики, и нее дружно голосовали за новый, советский порядок...

В тот период многие молодые ассирийские мужчины, в их числе и мой будущий отец, устроились работать на цементном заводе города Тауз в Азербайджане. Они получали до 30 рублей в месяц. Тогда 5 рублей стоил, например, мешок муки, из которой можно было целый месяц печь хлеб.

Нынешние ассирийские старики, а тогда молодые рабочие Гаузского цементного завода еще не забыли тот день 1917 года, когда под оглушительное массовое «Ура!» воинственно настроенной толпы с фасада заводского здания был сброшен и разбит вдребезги портрет синеглазого красавца царя Николая II. В безумном восторге люди распевали песни, шли на митинги и демонстрации, несли в руках лозунги, твердо уверенные, что отныне царями стали они.

Следующий, 1918, год начался Гражданской войной и интервенцией. К Баку рвались турецкие войска. Свои интересы имели в этом регионе и англичане. Среди ассирийцев началась паника. Больше всего они боялись нашествия турок и их мести. Память о погромах и резне на родине была еще свежа.

Старейшины племени посовещались между собой и приняли решение бежать в более безопасные края. Они послали в Тифлис, где тогда находился Комитет по делам ассирийцев-меженцев, двух делегатов. В результате комитет прислал за ассирийцами старенький паровоз с несколькими вагонами.

Железная дорога в Тифлисе пролегала через узловую станцию Акстафа. Начальник поезда предупредил беженцев: в Акстафе предстоит пятиминутная остановка, а станция заполнена вооруженными протурецки настроенными азербайджан-

цами. Если они догадаются, кто едет в поезде, то не пропустят ассирийцев-беженцев, полому во время остановки всем молчать и ни в коем случае не открывать двери вагонов, чтобы из поезда не доносилось никаких звуков, которые могли бы привлечь внимание азербайджанцев.

Вот и Акстафа. Мой отец осторожно глянул через какую-то щель в вагоне — что здесь происходит? Станция напоминала растревоженный муравейник, всюду снуют туда-сюда вооруженные люди. Один приблизился к вагончикам, подозрительно стал их осматривать. Беженцы затаились. В этот момент один дурачок, который был с ними в вагоне, громко заорал: «В уборную хочу-у-у!» Вооруженный бандит услышал крик. Мой отец жестами показал ему: молчи, мол, деньги дадим. Тот догадался, тоже показывает: по 10 золотых с каждого.

Быстро собрали деньги, отдали. Вооруженный националист как будто бы отстал от них.

Поезду дали, наконец, зеленый свет, и он выехал со станции. Но тут заметили беженцы, что на подножке последнего вагона едет с ними тот самый бандит с винтовкой, который получил с них деньги. Впереди — последний пункт Циви Цкаро, контролируемый азербайджанскими националистами. Не было никаких сомнений насчет намерений этого бандита. Беженцев опять охватил страх. Что делать? Если бы эти несчастные ассирийцы не были такими запуганными, они догадались бы дать под задницу бандиту хорошего пинка, тот и полетел бы с подножки. Но никто не отважился на это. Вот до какой степени люди были забиты и растеряны.

И точно, как только поезд въехал на станцию Циви Цкаро, азербайджанец закричал своим: «Эй! Сюда! Ко мне! Здесь в вагонах армяне прячутся!» Азербайджанские националисты-шовинисты тогда ненавидели армян. Поезд окружили со всех сторон, людей из вагонов вывели, их вещи были мгновенно захвачены мародерами. Напрасно начальник поезда, грузин, тыкал в лицо главарю этих бандитов документ, в котором было указано, что это — беженцы и они под защитой официальных властей. «Всех расстрелять!» — скомандовал главарь националистов.

Вагоны с ассирийскими беженцами отцепили от паровоза. Сам же паровоз не задерживали, он мог ехать дальше. Тогда начальник поезда, который отвечал за судьбу беженцев, пригрозил, что он пригонит из Тифлиса бронепоезд и разгромит к чертовой матери эту станцию. Такой оборот дела не устраивал азербайджанских националистов, но угроза подействовала не сразу. Когда паровоз доехал до ближайшего семафора, люди на станции залпом из нескольких винтовок стали его звать назад. Беженцам все-таки разрешили следовать дальше. Ассирийцы были спасены, хотя и ограблены до нитки.

В Тифлисе беженцев-ассирийцев разместили в пустовавшей казарме на улице Михайловской (сейчас эта улица Плеханова). Кто бы мог подумать, что они проведут под этой крышей только одну ночь! Дело в том, что на следующий день случилось нечто непредвиденное.

Наступило утро — обычное утро большого города. Но ассирийцы-то никогда ранее не были в городе. И вот перед их глазами — поразительная картина: с грохотом мчатся трамваи и фаэтоны; громко переговариваясь, спешат куда-то люди; где-то вдалеке раздается рев ослов; шум, гам, гвалт и грохот заполнил все пространство, и всюду — густой нескончаемый поток людей. Переполнены трамваи, и в их открытых дверях гроздьями висят пассажиры, куда-то торопятся женщины с корзинами в руках, что-то кричат мальчишки — разносчики газет. Всюду — люди, настоящее людское море, и все куда-то спешат, мчатся, убегают, а куда? — обалдевшие от всего этого ассирийцы совсем растерялись.

Всеобщую панику среди беженцев довел до предела Амран из села Швата. Он вбежал в казарму с улицы с криком: «Что вы сидите! Смотрите — все бегут из города! Надо и нам бежать отсюда!» Ассирийцы подхватили своих малых детишек (никакого багажа, вещей у них не было) и бросились бежать из Тифлиса, подальше от этого опасного места. Где-то за чертой города они наняли осетинов с их арбами, которые по Военно-Грузинской дороге (205 километров) довезли их до Владикавказа, небольшого спокойного городка.

А в Тифлисе, как оказалось, в тот день ничего особенного не происходило. Было самое обычное утро рабочего дня: народ спешил на работу, кухарки и домохозяйки — на рынок за

продуктами, торговцы с грохотом открывали двери лавок, а разносчики газет пронзительными выкриками рекламировали свой товар, — словом, все были заняты обычными делами. Но вчерашние беглецы из Турции вообразили, что видят картину всеобщего бегства, и сами бросились со всех ног удирать. Все сказанное можно было бы принять за вымысел, анекдот, но так было, и тот день до сих пор живо, со всеми мелкими подробностями, вспоминается нашим старикам.

Ассирийцы-беженцы, думая, что найдут спасение и безопасность во Владикавказе, попали, что называется, из огня да в полымя. Тогда за этот город (ключ к Военно-Грузинской дороге) ожесточенно дрались красные и белые, и он несколько раз переходил из рук в руки. Беженцы нашли себе убежище в пустом трехэтажном здании бывшего военного училища, а для безопасности догадались повесить над зданием флаг Красного Креста.

На улицах городка разрывались снаряды и гремели ружейные выстрелы вперемежку с трескотней пулеметов. Стекла в здании, где прятались беженцы, были разбиты осколками снарядов, которые долетали сюда. Днем ассирийцы тряслись от страха в своем малонадежном укрытии. Тоненько посвистывали пролетающие пули — стреляли уже совсем близко. Беженцы ложились ничком на пол в часы наиболее ожесточенной перестрелки. А когда наступали сумерки и относительное затишье, беженцы выходили на поиски пищи и воды. Никакой заботы Красного Креста в этом хаосе уже не существовало.

В часы ночного затишья командиры казачьих (белых) частей, которые пока что удерживали город в своих руках, заставляли мужчин-ассирийцев собирать трупы с улиц и вывозить их за город. Беженцы, работавшие по двое, попарно, раскачивали труп за руки и за ноги и швыряли в телегу, а нагруженные доверху телеги с трупами вывозили в поле, где убитых сбрасывали в огромные ямы и засыпали землей. Во Владикавказе в это время свирепствовала эпидемия тифа и холеры. Каждый день умирало по нескольку человек. Смерть унесла много ассирийцев.

А дальше события развивались, по воспоминаниям отца, так. Казачьи полки не выдержали натиска красных, отступи-

ли. В город ворвались красноармейцы с винтовками без ремней, голодные и оборванные. Они вбежали в здание, где укрывались беженцы, и, не сообразуясь с действительностью, стали выспрашивать: «У кого есть лошади? Лошадей давай!»

А среди беженцев был один, по имени Ханно Авдишо, судьба у него была такая, что он обязательно попадал в разные истории, смешные и печальные. Во Владикавказе он подрабатывал тем, что вырезал деревянные ложки и продавал их. По-русски он понимал плохо. «Лошадь» и «лошка» (ложка) для него было одно и то же. Услышав требование красноармейцев, он выдвинулся вперед: «У меня есть». — «Много?» — обрадовались те. «Много, очень много!» — важно подтвердил Ханно Авдишо. «Давай их скорей сюда!» — торопили его красные. «Сейчас», — сказал Ханно. Он вышел и вскоре вернулся, неся на спине большой тяжелый мешок. Радуясь возможности продать свой товар, Ханно Авдишо широким жестом вывалил к ногам нежданных клиентов целую гору деревянных ложек со словами: «Бери лошка!»

Один взбешенный красноармеец закричал: «Ты, контра недобитая, издеваешься над нами?!» А командир отряда лаконично приказал: «Всыпать ему шомполов». И бедняге, который не умел отличить слово «лошадь» от «ложка», всыпали с тем усердием, с каким должно было карать врагов рабоче-крестьянской революции... И смех и грех, как говорится.

Ассирийцы не знали, как приспособиться к быстро меняющейся обстановке. Они продолжали выжидать в своем убежище. Был с ними священник отец Исаак, семидесяти лет. По вечерам он читал беженцам отрывки из Апокалипсиса — это вполне отражало тогдашнюю обстановку и настроение людей. Отец Исаак, как вспоминает мой отец, иногда откладывал в сторону Священное Писание и, окруженный беженцами, принимался по-своему толковать происходящие вокруг них события. Он говорил: «Эта власть — последняя на земле. Она завоюет всю землю и падет сама от себя. Лицом она овечка, нутром — волк. Молитесь Господу Иисусу Христу и положитесь на Него во всем, что бы с нами ни произошло».

Гражданская война закончилась. На Кавказе победила Советская власть. Три года — с 1918 по 1920-й — прожили во Владикавказе ассирийцы-беженцы, и среди них ассирийцы

племени ботанае. Своих домов, конечно, не было; ассирийцы за небольшие деньги арендовали хижины у местного населения. А деньги зарабатывали разными путями: мужчины, например, за городом заготавливали вязанки дров и хвороста и продавали их в городе или разносили по улицам в кожаных мешках горную родниковую питьевую воду, которая здесь была предметом купли-продажи. Женщины-ассирийки скупали на базаре дешевую шерсть, пряли из нее нитки и продавали их, получая какой-то доход.

Всюду, как говорится, теплится жизнь. Именно к этому периоду относится знакомство друг с другом и женитьба моих родителей.

Хотя ассирийцы пережили во Владикавказе ужасы Гражданской войны, они все же считали его самым чудесным городом из всех, что видели. А до Владикавказа беженцы знали городок Дилижан в Армении, потом промышленный Тауз в Азербайджане, да еще шумный Тифлис, сыгравший такую злую шутку в их судьбе. Хотя Владикавказ им очень нравился, тем не менее, когда обстановка стала спокойней и можно уже было не бояться турок, мои соплеменники приняли решение вернуться в Азербайджан. Это шарахание людей из стороны в сторону напоминает перепархивание с места на место спугнутой стаи птиц. В конце концов ассирийское племя вновь оказалось там, откуда оно бросилось в бегство три года тому назад.

Мой отец рассказывал, что ассирийцы возвращались в Закавказье, имея на руках специальные пропуски от Красного Креста, а подписывал их Фрейдун Атурая. Этот человек, по рассказу отца, красивый и самый образованный среди ассирийцев, был их защитником. Его знали все. Он был не только врачом, но и лучшим поэтом ассирийцев. Народ распевал его стихи как свои песни. Особенно любили песню «Орел Тхуми», в которой Фрейдун, создав яркий образ сильной свободной птицы, выразил тоску ассирийца, оторванного от родной земли. Потом, уже взрослым, я увидел фотографию Фрейдуна Атурая в форме военного врача. Мне на всю жизнь запомнилось его необычайно одухотворенное лицо. А погиб он не на фронте Первой мировой войны, где ему довелось служить военным врачом, но в самое мирное время, от рук комиссаров ВЧК. Фрейдуна расстреляли без суда и следствия, в одном из

подвалов ВЧК. За что? — спрашивал я отца и других людей старшего поколения. 1:му завидовали, говорили мне, не любили за ум, за талант, за популярность, его оклеветали, предали. А отец сказал: Фрейдун не боялся ничего и не молчал; такие люди в то время долго не жили... Когда его расстреляли, ему было всего тридцать пять лет. Но остались песни Фрейдуна, они и сейчас любимы в народе.

За истекшее время в Гринфельде и Алексеевке внешне мало что изменилось, но умонастроение людей стало совсем иным. Земля по-прежнему была в руках немецких колонистов, и все так же использовался труд батраков, по хозяева уже не были хозяевами в полном смысле этого слова, а батраки не были прежними батраками. Порядок, на котором покоилось сосуществование людей, был разрушен. Теперь у батраков были так называемые рабочкомы (рабочие комиссии), которые следили за доходами хозяев земли и справедливой оплатой труда батраков. Землевладельцы жили надеждой, что все это временно и когда-нибудь закончится. Батраки, в свою очередь, верили, что у немцев отберут крупные участки земли, отдадут им, неимущим, в частное, единоличное владение и они сами станут хозяевами.

А произошло совсем другое. Кажется, в 1926 или 1927 году пришло указание из центра создавать всюду коллективные хозяйства, то есть колхозы. Да, тогда впервые прозвучало здесь слово «колхоз». И вот дошла очередь и до села Гринфельд, где жили наши ассирийцы-ботанае. Приехавшее начальство созвало жителей села на организационное собрание. Как вспоминают старики, в президиуме сидели секретарь райкома партии, районный прокурор и местный председатель сельсовета. Начальство выступило и ознакомило крестьян с положением о коллективизации хозяйств. Затем председатель сельсовета обратился к собравшимся с вопросом: «Кто хочет выступить?» Все молчали, и лишь один человек поднял руку — Ханно Авдишо, тот самый, который во Владикавказе отличился в истории с «лошкой» и «лошадью».

На почти голое тело Ханно, прикрытое каким-то нижним бельем, была наброшена кавалерийская шинель, с разрезом сзади до самого пояса; грудь распахнута, на шее висит большой нательный крест — так выглядел этот оратор. Ханно под-

нялся на сцену, где был президиум собрания. Одной йогой он отступил широко в сторону, туда же оттянул рукой край широченной шинели, так что открылось нижнее белье, и сказал: «Москва тащит нас сюда!» Потом Ханно сделал не менее эффектное «па» в противоположную сторону и, оттянув в том же направлении другой край шинели (опять под всеобщий хохот открылось нижнее белье), сказал: «А Баку тащит туда!» (В Баку тогда еще сильным было влияние меньшевиков и эсеров, которые предлагали в корне другую аграрную реформу.) «А я говорю, — продолжал этот бесподобный оратор, — пусть и Москва и Баку сами едят свое дерьмо! А нас туда не загоняйте!» Гомерический хохот публики заглушил последние слова выступившего. «Что такое? Что он такое сказал?» — забеспокоился секретарь райкома, русский (Ханно говорил по-азербайджански). «Да это так, несерьезный человек, чушь всякую мелет...» — отделался от прямого ответа председатель сельсовета.

Потом, когда колхоз организовали, Ханно Авдншо не записался в него, остался единоличником и до самой смерти (умер он уже накануне войны) жил своим небольшим участком земли и побочными заработками. Упрямый был старик. Другие ассирийцы-ботанае, без особого воодушевления и понимания происходящего, все-таки вступили в колхоз, ибо ничего другого им не оставалось.

Когда организовывали колхоз, у бывших хозяев-немцев отобрали земли. Это стало началом их злосчастий. Не вступившие в колхоз и в то же время потерявшие точку опоры — свою землю, они оказались как бы вышвырнутыми из тогдашней жизни, вне закона.

По ночам к тому или иному немецкому дому подъезжала машина, и больше никто и никогда не видел арестованного, а утром по тому, в каком дворе рыдали и выли женщины, можно было узнать, кого посетили ночные визитеры на этот раз.

Жил в Гринфельде немец Люци Зиммер, коммунист, директор школы. На свою беду, он приходился родственником одному из бывших хозяев, которого уже арестовывали. Каким-то образом Зиммеру стало известно, что и над ним сгущаются тучи.

В тот день, которым жители села не забудут никогда. Люци Зиммер явился в школу, как всегда аккуратный, спокойный, дал детям задание и, сказав, что у него побаливает голова и чтоб дети вели себя тихо, пошел домой якобы принять лекарство. Его ждали очень долго, но он все не приходил. В школе встревожились и послали за директором, благо дом его пыл недалеко. Когда на стук в дверь никто не отозвался, дети «глянули через окошко и увидели Зиммера, лежавшего на полу без движения. На крики детей прибежали взрослые, выломали дверь и вошли в дом. Их глазам предстала ужасная картина: на трех кроватях лежали три трупа — жены Зиммера, его дочери и сына. Отец застрелил их всех ночью из мелкокалиберной бесшумной винтовки, которую в народе называют «мелкашка». У них была мгновенная, легкая смерть. А утром, вернувшись из школы домой, он направил ствол винтовки на самого себя.

В доме нашли предсмертную записку Люди Зиммера, в которой он просил, чтобы их хоронили с хорошим духовым оркестром. Воля учителя была исполнена. Все население села, потрясенное до глубины души, присутствовало на похоронах.

Последний удар обрушился на гринфельдских немцев в 1940 году. К тому времени большинство из них уже работало в колхозе, как все другие. В село въехали грузовые автомобили, много автомобилей, немцев погрузили на них и увезли неизвестно куда. Только через много лет стало известно, что были они сосланы в безлюдные степи Казахстана, где их руками строились шахты и добывался уголь. В Гринфельд немцы никогда уже не вернулись. Я остановился так подробно на истории гринфельдских немцев потому, что ассирийцы жили с ними бок о бок в течение двадцати лет и относились немцы и ассирийцы друг к другу, как добрые соседи. Одинаковое несчастье вошло в их судьбы: большинство немцев и ассирийцев были сосланы. И отправленные в совершенно разные края — одни в Казахстан, другие в Сибирь — немцы и ассирийцы, бывшие хозяева и бывшие батраки, пережив ссылку, встретятся вновь, и опять будут жить в добрососедстве, но уже в другом месте и при других обстоятельствах. Но об этом я расскажу позже.

При колхозном строе наше племя ботанае продолжало жить компактно, одной общиной. Как это ни удивительно, но свойства характера ассирийцев мало изменились. Если этот упрямый народ не изменился за многие века, то и прошедшие два десятилетия, несмотря на революцию, перевернувшую всю жизнь, и огромные внешние перемены, не смогли повлиять на него. Ассирийцы жили сплоченной общиной, и событие в отдельной семье воспринималось как общее дело, касающееся всех. События эти бывали и радостными, и горестными. В 1927 г. ассирийцы сообща переживали смерть священника Иакова, того самого, который первым ступил на мост через реку Мехни в ночь бегства из Турции и благословил других перейти, так же сообща горевали, когда в 1929 г. упал с огромного орехового дерева и разбился насмерть Нерсу, который вывел ассирийцев из Турции в 1915 г., человек, которому мои соплеменники обязаны своим спасением.

На новом месте и при совершенно ином государственно-политическом строе, в котором процветал воинствующий атеизм, ассирийцы в массе своей оставались глубоко верующими людьми. От Бога ассирийцы не отказались и тогда, когда разумнее было затаиться и не выдавать своей религиозности. Так было, например, в тридцатые годы, в разгар кампаний, которые проводились воинствующими безбожниками. Тогда в Гринфельде и Алексеевке, как и всюду, разносили по рабочим местам специальные анкеты с вопросами о вере — люди должны были сказать, «за» они или «против» Бога, религии. По результатам такого опроса новые власти собирались, наверно, специальным декретом «отменить» Бога, как не собравшего большинство голосов «избирателей». Атеисты со своими бумагами пришли и туда, где работали мой отец и его товарищ Слыва Динха. Разложили листы. «Где здесь против Бога?» — спросил Слыва, не умеющий ни читать, ни писать. «Вот здесь, слева», — показали ему. «А где за Бога?» — «Справа...» — был ответ. Тогда Слыва Динха размашисто перекрестился и без колебания поставил крестик в правой графе на строке, где было проставлено его имя. Мой отец мог немного писать и читать, и он поставил свою подпись «за Бога». Так поступило большинство ассирийцев в Гринфельде и Алексеевке.

Люди нашего племени ботанае сохраняли веру в Бога в условиях, исключительно неблагоприятных для этого. Вокруг на сотню километров были только мусульманские мечети. Тем не менее ни одна свадьба, а их было много, не состоялась без венчания молодых в церкви, и ни один ребенок из множества рождавшихся не остался без крещения. Для совершения этих обрядов и для других своих религиозных потребностей ассирийцы из Азербайджана ездили в столицу Грузии Тифлис (ныне Тбилиси). Там была ближайшая католическая церковь. В Тифлисе на улице, которая сейчас называется улицей Калинина, стояла и стоит до сих пор большая католическая церковь, которую ассирийцы считали «своей», так как в ней служил священник-ассириец отец Стефанус, или Стефан.

Это был отважный священник. Однажды во время богослужения в церковь вошли два офицера из внутренних войск, в полной экипировке, с портупеями через плечо... Увидев их, прихожане, молившиеся там, обмерли от страха за отца Стефана, уверенные, что эти двое пришли его забрать. Однако офицеры зашли внутрь храма просто из любопытства и, не соизволив снять фуражек, стали с любопытством разглядывать иконы и фрески, как если бы находились в музее. Тогда отец Стефан спустился с кафедры, встал между двумя офицерами и, взяв их под руки, вывел вон из церкви со словами, которые ясно слышали все прихожане: «У вас свои дела, у нас — свои, оставьте нас в покое!» И такая духовная сила исходила от священника, этого маленького, убеленного сединами человека, что сконфуженные офицеры молча удалились из храма. После этого случая все боялись за отца Стефана, однако тогда обошлось без последствий; отец Стефан умер в 1953 году, когда мы были в сибирской ссылке.

Случай с отцом Стефаном — один из немногих, закончившихся счастливо. В конце 30-х и в 40-х годах ассирийские священники подвергались жестоким репрессиям. В 1940 г., например, был арестован без всяких причин отец Михаил (Бет Саргис), и с тех пор о нем больше никто не слышал. Среди ассирийцев, бежавших в Россию из Турции, было много священников, но в России ассирийцы не имели права строить свои храмы для богослужений, а после революции наши священники не могли получить разрешения властей на соверше-

ние богослужений со своей паствой, а также им нельзя было исполнять религиозные требы, то есть крестить детей, венчать молодых, отпевать умерших. Те ассирийские священники, которые не были арестованы, затаились, устрашенные, поэтому вот уже несколько десятилетий ассирийцы не имеют богослужений на родном языке. Сейчас фактически нет в нашей стране ни одного ассирийца-священника. В 1957-м умер отец Аарон (Осипов), это был, кажется, последний ассирийский священник. Говорят, что он два раза ездил в Москву и там, в одном из православных храмов, по официальному разрешению русского патриарха Алексия совершил два или три богослужения вместе с верующими ассирийцами. Но это исключительный случай.

Я уже говорил, что ассирийцы в условиях совершенно новой жизни остались верны своим многовековым национальным обычаям и традициям, а если кто-то под влиянием инородного окружения и пытался скопировать несвойственный нам стиль поведения, то это становилось курьезом и в лучшем случае вызывало откровенные насмешки других. А жизнь тем временем быстро менялась, и молодые ассирийцы уже запросто ездили в города Баку, Ереван, Тбилиси и другие места. Родись в горах Турции, за нею жизнь они не повидали бы никакого, даже близлежащего города. Другое дело Россия. Итак, бывая в разъездах, ассирийская молодежь не могла полностью избежать влияния окружающего мира. Например, молодой ассириец по имени Мелько, увидев, как горожане, мужчина с женщиной, прогуливаются под руку друг с другом, решил блеснуть модными манерами перед своими сородичами. Появление на улице нашего скромного села Гринфельд Мелько, атлетически крепкого мужчины, под руку с девушкой вызвало глубокое изумление у всех ассирийцев. Это был настоящий фурор. Ханно Авдишо, о котором выше уже говорилось, под знойно-любопытными взглядами ротозеев приблизился к этой экзотической парочке, чубуком своей курительной трубки чувствительно стукнул Мелько по лбу (в то время в силу патриархальных устоев нашего народа все старшие имели как бы само собой разумеющееся право поучать, воспитывать младших, независимо от наличия или отсутствия родственных связей между ними) и громко сказал:

— Эй, парень, да ты никак ослеп, раз тебя ведет под руку эта девушка-поводырь?!

Такова была реакция ассирийцев старшего поколения на новшества лаже столь невинного характера.

Однако, хотели этого ассирийцы или нет, реальная жизнь диктовала свои условия. Так, после утверждения Советской власти на Кавказе началась сплошная паспортизация ассирийцев, и на каждого беженца надо было заводить паспорт, удостоверение личности. Чиновники, которые занимались этим, натолкнулись на серьезные трудности. Дело было в том, что недавние беглецы из Турции не могли знать своих имен с такой исчерпывающей полнотой и точностью, какую требовали от них бюрократы. Конечно, имя собственное было у каждого беженца, но в Турции наряду с этим именем у людей были всевозможные прозвища, клички, и зачастую прозвище было таким метким, что оно закреплялось за человеком и вытесняло, заменяло имя собственное. А фамилий как таковых у ассирийцев и вовсе не было.

Кое-как, с большими искажениями записав имена или прозвища, которые для непривычного слуха чиновников звучали как древнекитайские, перешли к сочинению фамилий. Шаблон здесь был такой: к имени главы семейства добавляли окончание, характерное для русских фамилий. Так были образованы фамилии: от Авдишо — Авдышев, от Слыва — Сливоев, от Йосип — Осипов, от Мирза — Мирзосв, от Хавшиба — Хошабов, от Бриндар — Бриндаров, от Варда — Варданов, от Беньямин — Беньяминов, от Ушана — Ушанов, от Юханнан — Юханаев, от Даниель — Данилов и т.д. и т.п. Если паспорта оформлял грузин-чиновник, и дело происходило в Грузии, то фамилии сочинялись на грузинский лад, а в Армении — на армянский лад.

Однако многие ассирийцы смогли отстоять свои подлинные имена, и в их паспорта вписали фамилии, которые вполне сохраняют ассирийскую форму и звучание: Бет-Каша, Мар-Юханна, Бет-Варда, Бахтишо Бар-Динха и др. Некоторым ассирийцам удалось избежать паспортизации, и они, так и не став гражданами СССР, в 20-е и 30-е годы жили с видом на жительство, а в 1936 — 1939 гг. благополучно покинули Россию и уехали, кто в Иран, а кто — в Америку. Тогда это

еще было можно. Интересно то, что некоторые ассирийцы, живущие в России, до сих пор умудряются сохранять свои иранские паспорта и на всякий случай не принимают российского гражданства; они имеют вид на жительство. Они пользуются многими правами гражданина России, но кое в чем ограничены: например, не имеют права участвовать в выборах депутатов в органы власти, не могут купить билет на самолет, так как для этого надо предъявить кассиру паспорт гражданина России, и т.д.

Изрядно же пришлось попотеть чиновникам, чтобы подчинить своей системе ассирийских беженцев! Не легче, чем с фамилиями, обстояло дело с определением возраста людей. Ведь точно год своего рождения ни один беженец назвать не мог. На вопрос чиновника о возрасте ассириец долго и обстоятельно рассказывал, что, например, по словам матери, он родился в тот самый год, когда у хромого Шимуна двухлетний бычок сорвался в пропасть, а еще в том году были сильные ливни, которые погубили все посевы зерновых, из-за чего пришлось занять у соседей два мешка пшеницы, а еще в том году... но обалдевший от таких подробностей чиновник прекращал этот чистосердечный рассказ, оценивающе вглядывался в лицо — и записывал в документы тот год рождения, который, на его взгляд, соответствовал опрашиваемому. Таким образом, у старшего поколения ассирийцев России условными являются не только фамилии, но и даты их рождения.

А семейно-брачные отношения ассирийцев, которые требовалось теперь привести в соответствие с советскими порядками! В Турции наши предки, разумеется, никогда не имели дело с документом, который называется «Свидетельство о браке» и торжественно вручается поженившимся молодым людям в государственном бюро загса (Запись актов гражданского состояния). Этот документ, наверно, действительно необходим в современном обществе для страхования имущественных и иных интересов как мужа, так и жены. Что касается девушек, которых большинство мужчин не прочь при возможности соблазнить, а потом, получив свое, бесчестно бросить, нередко с ребенком, так для них предварительное закрепление своих отношений с мужчиной в бюро загса весьма

разумно, особенно в России, и является хоть какой-то гарантией от вероломства. Ассирийцы же в Турции были не настолько «цивилизованны», чтобы не верить друг другу без документа. Молодые люди, жители гор, венчались в церкви, потом муж и жена жили в духе согласия и верности друг другу столько, сколько лет жизни на земле отпускал им Господь Бог. И отсутствие бумажки загса нисколько не мешало им иметь более десяти детей, которые, подрастая, продолжали путь своих родителей.

Теперь все это в глазах чиновников было вопиющим беспорядком, и после того как беженцам из Турции выдали паспорта, им предписали в кратчайший срок посетить учреждения загса и «оформить свои отношения». Этот «кратчайший срок» растянулся для некоторых людей на... 50 и более лет. Мои родители, например, прожив почти полвека вместе и нажив кучу детей, не имели документа, подтверждающего их супружество, до самого последнего времени. Несколько лет назад я в очередной раз приехал из Москвы домой на летние каникулы и полушутя-полусерьезно предложил отцу и матери сходить в загс и «оформить отношения» Мои старики, не лишенные чувства юмора, согласились и пошли со мной. «Бракосочетание» состоялось, а практическим его результатом было то, что органы милиции выдали отцу и матери новенькие паспорта, в которых красовались штампы, удостоверяющие их супружеские отношения. Это «грандиозное» событие мы весело отметили дома распитием бутылки шампанского.

Вот с такими особенностями складывалось бытие ассирийских беженцев в новой стране и в новое время. Когда 22 июня 1941 г. началась война с фашистской Германией, ассирийцев, как и других граждан Советского Союза, призвали на фронт. Очень много ассирийцев было в рядах Красной Армии. Они храбро сражались с врагом, совершали настоящие воинские подвиги. Мы можем гордиться тем, что, хотя наша народность в СССР малочисленна, два ассирийца во время войны за совершенные подвиги получили высшее звание — Герой Советского Союза. Их имена известны — это Ладо Давыдов и Сергей Сархошев. Несколько ассирийцев стали генералами, многие награждены боевыми орденами и медалями. А сколько ассирийцев погибли... Из нашего племени ботанае воевали

на разных фронтах и не вернулись с полей сражений Зару, Нисан, Авраам, Нику. Иосип, Гпваргис, Раис и многие другие. Участвовали в войне и несколько раз были ранены двое моих дядей: Арам и Бархо. В какой-то газете или в каком-то журнале, не помню точно, я читал, что несколько тысяч ассирийцев ушли на фронт из Армении, Азербайджана и Грузии. Живыми возвращались единицы. Мы можем гордиться и тем, что на оккупированной территории немцы не смогли завербовать в свои ряды в качестве полицая или охранника концлагеря ни одного ассирийца. За все годы войны ни единого предателя не было среди ассирийцев Советского Союза. Они сохранили верность стране, в которой жили.

Моему отцу не пришлось воевать. В 1941 году ему было 46 лет, к тому же в семье было семеро детей. Однако в военные годы отец работал для фронта на заводе в Баку, и работал он хорошо, за что и был награжден медалью «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны». На лицевой стороне этой медали рельефно отчеканен портрет Сталина, а на обратной стороне — гордые слова: «Наше дело правое — мы побе-дшш». Медаль бережно хранилась в нашей семье.

После войны, хотя было трудно и мы нередко голодали, жизнь постепенно возвращалась в нормальное русло. Пожалуй, впервые после многих-многих лет ассирийцы вздохнули облегченно. Дети подрастали, работы в колхозе было много, работа была тяжелая, но и заработки пошли неплохие. Не голодали. Ассирийцы построили себе просторные каменные дома, разбили замечательные фруктовые сады. Жизнь казалась безоблачной, и верилось, что ничего страшного уже не случиться. Так ассирийцы дожили до июня 1949 года.

Но страшное — случилось...