Институт

 

 

Через месяц нам сообщили о решении расформировать группу горных электромехаников и предложили по выбору перейти на другой факультет или без экзаменов в другой институт. Получив документы и справку, отправился в энергетический институт. Принял меня заведующий учебной частью. Это был довольно тучный мужчина со знаменитой фамилией — Маркс. Просмотрев документы и справку, спросил, по какой специальности желаю продолжить учебу. Выбрал энергетические распределительные системы.

На следующее утро слушал лекции в группе, состоящей из 37 человек. Поместился в общежитии в небольшой комнатке на четыре койки с однокурсниками Анатолием Ярославцевым из Кушвы, Константином Галаншиным из Ладейного поля и Михаилом Пестряевым из Уфы. Ребята оказались компанейскими» и в моем представлении очень умными. Особенно отличался Пестряев. Казалось, не было книг наших и иностранных писателей, которые бы он не читал. Наблюдательный парень, к тому

 

же хороший рассказчик. Напоминал многими поступками моего напарника по Уралмашстрою Николая Воронцова.

Первые три месяца учебы стипендия не полагалась, но нам, как производственникам, выдавали 35 рублей в месяц. В закрытой студенческой столовой при общежитии обед стоил 60 копеек, завтрак и ужин — по 35 копеек. Соответствующим было и качество. Суп из так называемой ржавой селедки, котлеты, каша из сечки, компот из сушеных яблок с сахаром и 300 граммов хлеба.

Прикрепление к столовой производилось по хлебным карточкам, из которых выстригались все наименования продуктов, за исключением пяти талонов на хлеб и 300 граммов сахара. Взамен студент получал карточку, где на каждый день месяца значились завтрак, обед, ужин. На пять оставленных в карточке хлебных талонов полагалось две булки, по форме напоминающих кирпич. На базаре такой «кирпич» стоил 60-70 рублей, и студенты часто пополняли свой бюджет за счет продажи хлеба.

Утром на учебу и вечером обратно во Втузгородок добирались на трамваях. В вагоны набивалось невероятное количество студентов. Тогда в салонах на стенках висели металлические ящички с прорезью для монет и с укрепленным сверху роликом билетов. Но никто из студентов денег (3 коп.) не опускал в прорезь (это почему-то считалось зазорным), никто и не отрывал билетов. На остановках «Малышева» и «Декабристов» вся масса студентов высаживалась. Таковы были житейские дела.

Учеба шла нормально. Слушали лекции, участвовали в работе семинаров, много занимались в общежитии, хотя условий для этого практически не было. Однако считаю, что коллективные разборы наиболее сложных вопросов общеобразовательных дисциплин помогли мне успешно закончить два первых курса института.

Из общественных событий первого года обучения следует отметить кампанию по чистке партийных рядов и паспортизацию. Хотя все мы были беспартийными, на некоторых собраниях по чистке нам предлагали присутствовать. Запомнился эпизод чистки директора института. Один из выступающих рассказал, как в Невьянске при вступлении белых в город нынешний директор приветствовал беляков трезвоном в колокола. Выступление оказалось решающим. Директора тут же исключили из партии, и больше в институте мы его не видели.

 

При подготовке к выдаче паспортов со всех потребовали представления в спецотдел института официальных метрических свидетельств. Паспорта выдавались только жителям городов и заводских поселков. Сельским жителям паспорта не выдавались. Разработанные условия паспортной системы ставили все точки под создание тоталитарного государства. После паспортизации все «винтики и гайки» оказались под полным и надежным контролем репрессивных органов.

Во всем мире только в двух родственных по духу и идеологии государствах — фашистской Германии и коммунистической России — переход из одной железной клетки в другую допускался только по особому разрешению. При этом полагалось громко кричать, что «мы не рабы», умалчивая о второй части изречения — «рабы не мы». Вскоре мы получили «молоткастый, серпастый» советский паспорт. В этой связи вспомнилось высказывание острослова с завода Воеводина слесаря Панкратова. «Эмблема показывает, — говорил он, — что наш русский мужик сполна получит молотком по башке, а серпом по яйцам. Будь доволен».

Первый курс наша группа закончила с отсевом всего двух студентов. Одну девушку исключили после того, как выяснилось, что ее отец священник, а она это скрыла. Второй не выдержал нищенского существования, бросил учебу и устроился работать шофером.

На период каникул я временно устроился на работу в бригаду по монтажу электрооборудования в здании промакадемии. Там и услышал приказ о создании Уральского индустриального института, в который на правах факультетов должны войти энергетический, машиностроительный, химический и строительный институты. Энергофак намечалось разместить в левом крыле главного корпуса. Директором УИИ был назначен некто Кочко.

Второй курс начали в новом помещении с просторными светлыми аудиториями. По тогдашнему времени все сделано было добротно, продуманно. Отпала необходимость в трамвае. Даже пресловутые бутерброды с повидлом съедали в буфете, запивая горячим чаем или кофейным напитком. Однако получилась некоторая неувязка с общежитием. Из-за нехватки мест часть второкурсников временно поместили во вновь отстроенные шлакоблочные двухэтажные шестиквартирные дома, предназначенные для работников вновь строящегося завода

 

«Уралобувь». Квартиры были однокомнатные, с печным отоплением и водопроводной колонкой во дворе. Ярославцев, Галаншин, Пестряев и я заселили одну из комнат на втором этаже.

В тот год погода до ноябрьских праздников стояла на удивление теплой, сухой, и жили мы в новой квартире вполне удовлетворительно. Но с 15 ноября началось похолодание, и наш относительный комфорт закончился. Прежде всего, привезенные сырые осиновые дрова гореть в голландской топке не хотели. Дым при разжигании шел вместо трубы через дверку в комнату. Стены, сложенные из непросохших шлакоблоков, быстро промерзли и начали покрываться изморозью. Холодище было такое, что спали, не раздеваясь.

Вскоре Ярославцев с Пестряевым притащили откуда-то необычную чугунную печку с жестяными трубами, и мы пристроили ее к дверцам голландской печки. Чугунка имела такую конструкцию, которую я ни раньше, ни позже не видел — загрузка топливом производилась у нее сверху, для чего приподнималась половинка крышки. Топилась и грела эта чудо-печка хорошо, но, когда загружалась очередная порция дров, через крышку в комнату вылетали дым, искры, и скоро стены и потолок покрылись грязью — серой копотью. Пока печка топилась, в комнате было тепло. Дрова быстро сгорали, и к утру температура опускалась до минус 5 градусов и ниже.

В деканате нас просили потерпеть и говорили, что заканчивается строительство многоэтажного общежития и в феврале-марте нас всех переселят туда.

Так промаялись мы январь, а в середине февраля с субботы на воскресенье неожиданно заболел Пестряев. Лежа с воспаленными глазами, покрасневшими щеками, укутанный, он вздрагивал от озноба. В столовую не ходил, от пищи отказывался. В понедельник утром ему стало совсем плохо. Мы с Ярославцевым, закутав его потеплее, накинув сверху одеяло, повели в поликлинику. Там уже собралась большая очередь страждущих, и медсестра ставила всем градусники. Когда очередь дошла до Пестряева, она посмотрела на показание, быстро прошла в кабинет, и Мишу тут же приняли без очереди. Минут через пять появились два санитара с носилками, и Пестряева унесли. Врач пояснила нам, что у больного тяжелое крупозное воспаление легких, температура 41,5

 

градуса, то есть приблизилась к критической, и его направляют в больницу.

В среду к Пестряеву нас не пустили. Дежурный врач сообщил, что температура на пределе критической, и пока ее не могут снизить. Больной впадает в забытье, не исключается летальный исход. «Будем надеяться, — добавил он, — что молодой организм поможет справиться с недугом». Только через десять суток, наконец, появились проблески надежды на возможное выздоровление.

А 1 марта, в первый весенний день, заболел второй наш сокурсник Григорий Лехем, обитавший в соседней квартире. Внешние симптомы болезни были сходны с пестряевскими. У Лехема отец работал главным врачом Березовской городской больницы, и Григорий попросил меня, как бывшего березовца, сообщить ему о болезни.

Встретил меня Лехем-старший в своем уютном кабинете. Это был черненький, небольшого роста, лет 45 подвижный человек. Выслушав меня, страшно разволновался. Тотчас куда-то убежал, скоро вернулся, снова убежал и, вернувшись, объявил, что сейчас же поедет в Свердловск. Через полчаса повозка, запряженная сытой лошадью, с уложенным тулупом и двумя одеялами, резво двинулась в Свердловск.

Приехали мы во Втузгородок, когда студенты уже вернулись с лекций. Зайдя в комнату, где на койке лежал Григорий, старший Лехем просто взвыл от того, что увидел. С непривычки наше жилье производило действительно подавляющее впечатление. «Вы как пещерные люди, — выкрикивал он, подпрыгивая, кашляя и чихая перед печкой, открытой для очередной заправки топливом. — Чтобы у нас творилось такое! Нет, я этого так не оставлю! Собирайся, Григорий, немедленно и больше сюда ни ногой». Лехема-младшего быстро собрали, вывели из дома, завернули в тулуп и одеяла, и кошовка умчалась.

Лехем-врач сдержал свое обещание. Через неделю к нам пожаловала комиссия из гор- и райздравотделов санэпидстанции. Был составлен акт, в котором требовалось от администрации института немедленно переселить студентов в нормальные жилые помещения, привлечь виновных в создании невыносимых условий для проживания к дисциплинарной ответственности. Через неделю все мы были размещены в общежитиях в комнатах для занятий и красных уголках.

 

Учеба между тем шла заведенным порядком. На факультеты выделялось значительное количество контрамарок в оперный театр, театр музыкальной комедии и драматический, в основном на галерку. В группе желающих посещать театры оказывалось мало, и четверка из нашей комнаты еженедельно ходила на представления. Выкраивали мы время и на чтение художественной литературы. Тон задавал Пестряев, добывавший откуда-то и книги. Здесь я, например, ознакомился с такими «экзотическими» произведениями мирового искусства, как «Декамерон», «Золотой теленок», «Дафнис и Хлоя», и произведениями других классиков — как зарубежных, так и русских.

Появлялась, хотя и мизерная, забота об экипировке студентов путем выдачи особо нуждающимся талонов на рубашки, брюки, ботинки. На энергофаке был студент парттысячник Викулин. В порядке общественной работы ему была поручена раздача таких талонов, которые отоваривались в специальном магазине по очень дешевой цене. Однако получить талон было трудно. За время учебы на мою долю выпал только один талон на резиновые галоши. Так мы приучались жить и не очень-то тужить.

Большинству студентов помогали родители. Я старался обходиться своими силами, так как Леня в декабре получил извещение Петуховского совхоза, что наш отец, бухгалтер Петуховского совхоза, расположенного в 100 км от Уфы, заболел странной болезнью — пендинка, и врачи рекомендовали ему переехать на житье в Среднюю Азию — родину этой болезни, где она сама собой вылечивается. Из энциклопедического словаря узнал, что пендинка — кожная незаразная болезнь, больше всего распространена в Средней Азии и в Пенджабской долине.

12 апреля из больницы выписали Пестряева. Внешне он мало изменился, но жаловался на слабость. Врачи рекомендовали ему быть больше на свежем воздухе, хорошее питание, кумыс. Миша, оказывается, не терял в больнице время и усиленно занимался по учебникам. Он был очень способный человек. Договорившись в деканате, досрочно сдал все предметы за второй курс и 29 апреля уехал в Уфу.

6 мая в деканате получили печальное известие — 1 мая в березовской больнице скончался студент второго курса энергофака Григорий Лехем от так называемой

 

скоротечной чахотки. Ко времени получения известия Лехема уже похоронили, и никто в Березовский не ездил.

За месяц до каникул в деканате вывесили объявление, в котором сообщалось, что студенты, успешно перешедшие на следующий курс, могут рассчитывать на получение бесплатного билета на проезд по железной дороге до любого пункта в каникулярный период. После совета с Леней и его женой Людой принял решение ехать в Коканд, куда уехал на излечение отец. И вот 31 июня на проходящем поезде Москва–Ташкент тронулся в путь.

До Оренбурга проехал относительно нормально, а дальше с каждым километром становилось все жарче, и скоро вагон превратился в своего рода духовку. Пассажиры, полураздетые, обливаясь потом, неподвижно лежали на полу. Открыть окна было нельзя из-за облаков пыли, поднимающейся при движении состава. На редких маленьких станциях вода из колонок текла теплой, а на вкус оказалась горько-соленой. Словом, это была не езда, а самое настоящее наказание.

На третий день пути утром ослепительно блестящее солнце начало неожиданно тускнеть от надвигающейся серой пелены. Эта пелена двигалась по всему горизонту и быстро приближалась к поезду. Послышались выкрики: «Саранча». Вскоре поезд остановился, и я вместе с другими пассажирами выбрался из вагона. Над нами на высоте 4-5 метров летело несметное количество насекомых, похожих на кузнечиков, но больших размеров, темно-зеленой окраски. Слышался только сухой треск крыльев. Оказывается, поезд остановился из-за попадания насекомых на рельсы. Это и привело к пробуксовке ведущих колес паровоза и остановке состава.

Неожиданно на наших глазах громадный нижний слой саранчи как по команде опустился на зеленый камыш, низкорослые кусты ивняка и траву, и насекомые с удивительной быстротой начали пожирать зелень. Стоял состав минут десять, пока очищали колеса и рельсы, посыпая их песком. Затем на площадку перед дымовой трубой встал один из членов паровозной бригады с пустым ведром, в который бил молотком, отпугивая саранчу. Когда поезд тронулся, на площади, куда опустилась саранча, все зеленое было съедено дочиста.

При переезде границы Ташкентской области болотная низина сменилась высохшей поверхностью. Станци-

 

онные поселки стали более обширными, виднелись приусадебные сады и огороды. К приходу поезда на перроне появлялись дети, торгующие абрикосами. Примерно литровая емкость с абрикосами стоила 30 копеек.

В Ташкент поезд пришел в 10 часов утра. В Коканд отходил в 8 часов вечера. Имелась возможность осмотреть город. Ташкент тогда делился на новый и старый город. В новом городе были хорошие красивые постройки, широкие улицы, засаженные деревьями. Рядом с тротуарами протекала в арыках вода. Несмотря на жару, было много прохожих. Паранджей на женщинах не видел.

Старый город, вернее, та часть, которую увидел, состояла из беспорядочно расстановленных саманных хибар, обнесенных высокими глиняными стенами. Улицы узкие, искривленные. Жителей нигде не видно. Впечатление такое, словно так было и тысячу лет назад.

Из Ташкента поезд отправился ровно в 8 часов вечера. Вагоны переполнены, жарища, духота несусветные. Утром прибыли в Коканд. Городок маленький, в основном состоит из одноэтажных саманных домов с плоскими крышами. Хорошо озеленен, чистенький, уютный. Поселок совхоза находился на окраине города. Подходя к конторе дирекции, неожиданно увидел выходящую из помещения маму. Бросились друг к другу. Она, оглядывая меня, спрашивала, почему я такой худой, изможденный. Сходила за отцом. Втроем пошли на квартиру. Занимали они большую комнату. Обстановка: стол, стулья, деревянный шкаф, три топчана (один приготовлен для меня). Мама сходила в столовую за завтраком. Он оказался обильным и вкусным. И впервые за дорогу я наелся до отвала.

Пендинка у отца сошла почти на нет, чувствовал он себя нормально, жару переносил спокойно. После завтрака, отведя меня к большому арыку ополоснуться, вернулся на работу.

В этом месте берега арыка, метра три шириной, расширялись и образовывали проточное озерко длиной в 15 и шириной 10 метров. Усевшись на скамейку, стоящую у самого берега, и смотря на текущую воду, заметил какие-то длинные тени, движущиеся по воде. Даже несколько оторопел, когда одна из теней приблизилась к поверхности, и из воды высунулась змеиная голова. Однако человек десять пацанов упоенно барахтались в воде, не обращая внимания на рептилий. Тогда и

 

я, быстро раздевшись, забрался в пруд. Вода оказалась прохладной и удивительно освежающей. После купания отправился домой, улегся на топчан и быстро уснул. В дальнейшем обнаружил еще место для укрытия от жары — виноградники.

В виноградниках также встречались змеи и скорпионы, но случаев укусов практически не было. Больше всего жителей страшил небольшой черный паучок каракурт, что в переводе означает «черная смерть». Паучок живет в земляных норках, хороший прыгун, укус его практически смертелен. Говорили, что каракурта охотно поедают овцы. Живого паука я не видел.

Из обыденных достопримечательностей особенно запомнилась чайхана под открытым небом. Летняя чайхана — это насыпанный земляной круг диаметром около 20 метров и высотой около 300 мм, который окружен несколькими крупными развесистыми деревьями. Возле протекает арык. «Пятачок» застлан коврами. Рядом готовится плов и кипятится вода. К колышкам привязаны несколько барашков. Посетители — только мужчины — усаживаются на ковры. Каждому подносится медный тазик с водой и полотенце для омовения рук. Затем подаются фарфоровая миска с дымящимся ароматным пловом, лепешка и два чайника — с заваркой и водой, пиала. Едят медленно. Плов захватывают из блюда пальцами правой руки. Никаких ложек, ножей, вилок.

На небольшом помосте трое музыкантов тихо наигрывают восточные мелодии, и тебя как бы охватывает чувство многовекового величия Востока и его мудрость. Но это нужно воочию увидеть, чтобы почувствовать.

Уезжал из Коканда 15 августа. Родители собрали для Лени, Люды и Левушки две корзины фруктов. В Свердловск приехал в солнечный, но довольно прохладный день и подумал, что ни за какие коврижки не поехал бы работать в южные края.

В сентябре начались занятия в институте. Приехал и Миша Пестряев. Лицо у него было бледное, слегка отекшее. Прозанимался он около месяца и снова заболел. Тут врачи были категоричными и потребовали у него взять на год академический отпуск. Как ни крепился наш друг, пришлось пойти на это. И в начале октября Пестряев уехал.

Через несколько дней в институте неожиданно появился встревоженный Леня и сказал, что сильно заболела Люда. Мы тут же послали в Коканд телеграмму о

 

срочном выезде мамы в Свердловск. Люде становилось все хуже. Все мы, конечно, надеялись на благополучный исход. Но страшное для нашей семьи грянуло. 1 декабря 1934 года Люда, 25-летняя красавица Люда, такая жизнерадостная, добрая, ушла из этого мира, оставив мужа и трехлетнего сына.

Когда я пришел, Леня и мама сидели в комнате, отрешенные от всего окружающего. Левушка, еще ничего не осознающий, возился на полу с игрушками. Никаких слов произнесено не было. Тихо сидели и лили слезы. Жуткое состояние.

Похороны состоялись на Никольском кладбище. Запряженная в простую телегу лошадь везла дощатый гроб, прикрытый крышкой. Его сопровождали Леня, мама, родители Люды и я. На кладбище у вырытой могилы крышку с гроба сняли, и мы, окружив телегу, молча стояли, глядя на чистое, спокойное лицо покойной, и каждый думал свою грустную думу. Когда шли с кладбища к трамвайной остановке, из репродукторов неслись траурные марши и мелодии — отмечали похороны убитого в Ленинграде Кирова. Говорят, время — великий целитель, но Леня в течение 12 лет не смог забыть Люду, каждый год справлял тризну, оставаясь холостым.

Учеба между тем шла нормально. Жили мы сейчас в восьмом корпусе. Вместо Пестряева к нам перешел в комнату Аркадий Ососкин, земляк Ярославцева по Кушве. В декабре в деканат пришло сообщение, лаконично сообщающее, что в больнице от туберкулеза легких скончался студент УИИ Михаил Пестряев. Как и Лехе-ма, его также доконало житье в домиках «Уралобуви». Было очень жаль Мишу. Убежден, что в лице Пестряева мы потеряли одного из величайших умов России.

Между тем занятия шли своим чередом, и в ноябре наша группа отправилась на первую производственную практику. С однокурсником Виктором Перетягиным прибыли на строящийся Камский бумажный комбинат. Спешка с окончанием работ наблюдалась необычная, поскольку в газетах появилось сообщение о пуске первой очереди комбината, хотя там, как говорится, и конь не валялся. Нас сразу же поставили на рабочие места по соединению концов силовых высоковольтных кабельных сетей — трех ниток длиной по 1500 метров. Трудились мы с Виктором старательно, даже по воскресным дням, сделали двенадцать муфт, получив за это по 250 рублей

 

и даже официальный отзыв о производственной практике.

В мае 1935 года мне предстояла вторая производственная практика на строящейся в 25 километрах от Свердловска Среднеуральской электрической станции — СУГРЭС, по тем временам самой мощной на Урале, причем полностью оснащенной отечественным оборудованием. Начальница электротехнического отдела Распопова, узнав, что до института я работал слесарем, предложила рабочее место по монтажу закрытого распредустройства 3 киловольта. Дело не ахти какое сложное, и я согласился, В подмогу дали молодого парня. И мы принялись за работу.

Распредустройство располагалось в 35 метрах параллельно торцевой стене машинного (турбинного) зала с законченной строительной частью. Вначале ход работ по ошиновке ежедневно проверял старший мастер отдела Печенкин, лет 46, крепкий подтянутый мужчина с интеллигентным лицом. Но скоро, убедившись в нормальном качестве исполнения, ходил только по вызову.

Печенкин нравился нам, деловой, неторопливый, давал дельные советы. Однажды в Водном клубе я увидел нашего мастера сидящим за пианино. Он играл вальс Шопена, или, как его иначе называют, «Собачий вальс», сочиненным композитором в честь пса Полины Виардо. После этого я проникся к нему еще большим уважением.

Где-то к середине июля было ошиновано уже больше половины ячеек, и я пошел в контору за мастером. Распопова, несколько помявшись, сказала, что Печенкина нет и больше не будет. На вопрос, где он, начальница коротко сообщила, что мастер оказался бывшим белым офицером, работал у нас под чужой фамилией и неделю назад арестован чекистами. «К вам придет посмотреть инженер отдела», — закончила она разговор. Откровенно говоря, было жаль Печенкина, такого умного и делового специалиста.

К началу августа работы по ошиновке распредустройства были закончены и сданы комиссии из отдела. Хотя Распопова предлагала поработать до конца каникул, я рассчитался, освободил место в палаточном городке, где жили сезонные рабочие, и с двумястами рублей и отзывом о практике 10 августа уехал в Свердловск.

Надо сказать, что самое острое впечатление о практике я получил, когда со строительных лесов машинного зала, с высоты 35 метров, сорвался и разбился насмерть

 

рабочий-строитель Лебедев. Казалось, падал он медленно, раскинув руки и ноги, тихо ударившись о землю, остался лежать, не двигаясь. Сбежался народ, начальство. Погибшего положили на телегу, прикрыли, потом увезли. Долго не мог прийти в себя. Ведь только что был человек, молодой, здоровый, и вот через мгновение — труп на телеге. Вот такова судьба.

1 сентября 1936 года занятия начали уже студентами пятого курса. Настроение было приподнятое. Казалось, позади все трудности, треволнения, неурядицы, обернувшиеся для нашей группы двумя смертями. Отменена карточная система, в магазинах появились продукты. Питание в столовых улучшилось. Лекции по спецкурсам касались непосредственно будущей профессии и воспринимались со всей серьезностью.

Вскоре в группе появился обширный список с перечнем предприятий, куда после окончания института молодые инженеры могут поехать работать. Просматривая список, остановил свой выбор на Ткварчельской ГРЭС в Грузии. Все ж экзотика! На юге я никогда не бывал. Выбор всех, кто куда хотел, утвердили, а в ноябре мы разъехались по облюбованным местам на преддипломную практику.

Строящаяся Ткварчельская ГРЭС у поселка Ткварчели Очамчирского района находилась в 25 км от Черного моря. Строительство шло на площадке, окруженной относительно невысокими горами. Небольшая горная речка, перекрытая плотиной, образовала глубокий пруд с прозрачной и очень холодной водой. ГРЭС располагалась в 15 км от каменноугольных копей, откуда уголь по подвесной канатной дороге доставлялся на сортировочную станцию рядом с ГРЭС. Крупный коксующийся грузился в вагоны, а мелочь должна была сжигаться в котлах станции.

В общем, на мой взгляд, компоновка объектов и технологические процессы были продуманы достаточно хорошо.

Несколько дней был предоставлен самому себе. Осмотрел стройку, сортировочную станцию, поселок, лазил по склонам гор, покрытых во множестве дикорастущими яблонями и грушами с жесткими несъедобными плодами. Затем меня прикрепили к довольно молодому, но грузному инженеру Доберидзе. Начал сбор материалов для дипломного проекта «Электрооборудование угольного бассейна от Ткварчельской ГРЭС».

 

Нужно сказать, что практически весь руководящий персонал строительства и будущих эксплуатационщиков состоял из грузинов, говорящих только на своем языке. Они явно выражали свое превосходство перед русскими. Некоторые даже спрашивали, зачем я хочу работать в Грузии, неужели дома нет свободных мест. Чтобы отделаться от вопроса по теме дипломного проекта, они отвечали — обращайтесь к своему руководителю. Только здесь я в полной мере понял, что такое истинный национализм и насколько глупым оказался мой выбор работы. Решив во что бы то ни стало избавиться от направления на Ткварчельскую ГРЭС, откровенно сказал все молодой девушке-врачу, направленной сюда по путевке из Харькова. Врач, обследовав меня, установила склонность к тропической малярии. По справке поликлиники меня освободили от направления в Грузию. Через два месяца со спокойным сердцем уехал на Урал.

В марте 1937 года, когда до прослушивания последних лекций и сдачи зачетов оставалось около 12 дней, однажды ночью я проснулся от резкого толчка в плечо. Ярославцев, Галантин и Запорожец, уже одетые, сидели на кроватях.

Военный, который разбудил меня, попросил нас положить вещи и книги на свои кровати. Затем, обращаясь к Запорожцу и показав бумажку, произнес: «Вот ордер на арест и обыск студента Ивана Запорожца».

Эти слова прозвучали для нас страшнее грома с ясного неба. Иван побледнел, и руки у него мелко задрожали. Военный, между тем, порывшись в вещах, отложил две записные книжки, несколько писем и тетрадей. Присев к столу, написал протокол обыска и велел Запорожцу одеваться.

Дверь за ним закрылась, и мы, ошарашенные, молча сидели на кроватях. Примерно через час к нам в комнату ввалились возбужденные студенты из двух смежных комнат. Они сообщили, что у них арестовали Валентина Пастухова и Анатолия Артебякина. Вскоре из института исключили студентку нашей группы Дору Смоляк, муж которой работал личным секретарем первого секретаря Свердловского обкома ВКП(б) Кабакова.

И вот 7 мая 1937 года, защитив проект, я получил диплом инженера-электрика. Вот так! Ура! Ура! Сдав в деканате студенческий билет, получив двухмесячную стипендию, выписался из общежития и, придав себе важный вид, появился у брата. Там, конечно, поздравле-

 

ния. Мама даже всплакнула от радости. Показали письмо отца из г. Троицка, куда он переехал из Средней Азии, с приглашением Лене приехать с Левушкой на отдых. Посоветовавшись, решили съездить вчетвером.

Через неделю были в Троицке, небольшом городке, расположенном на слегка холмистой местности. Погода стояла теплая, солнечная. Каждый день Леня, я и Левушка ходили за город на маленькую речку с песчаными берегами и дном, купались, загорали, совместно строили из песка крепости и воинственно, к великой радости племянника, разрушали их.

В Троицке действовал пивоваренный завод, и в каждом магазине этого напитка было всегда предостаточно, и зачастую, уставив стол на веранде бутылками с пивом, трое взрослых мужиков молча потягивали из стаканов «Жигулевское».

С отцом родственных отношений так и не наладили. Помню, в день приезда, развернув диплом, долго и молча рассматривал написанное там. Затем, сложив и отодвинув книжицу на край стола, коротко произнес: «Поздравляю!». После этой встречи отца я больше не видел.

10 июля 1937 года мы вернулись в Свердловск. Через три дня Леня пошел на работу, а я отправился на СУГРЭС, к месту будущей своей деятельности.

1937 г.

Март 1992 г.