Этот день, 17 ноября 1947 года, мне не забыть никогда'. Нашему сыну исполнилось два с половиной месяца. Обычно утром он просыпался радостным, что-то выкрикивал, стараясь ручки засунуть в рот, и будил нас. В этот день все было тихо, муж проснулся, посмотрел в окно и быстро стал собираться на службу. Перед уходом подошел к кроватке сына:

- Ты почему не спишь и не поешь как обычно? Ну ладно, иди к мамочке!

Подал мне ребенка в постель, поцеловал нас и пошел на службу. Сын не взял грудь, выпихнув изо рта, не плакал, устремив глаза куда-то вдаль. Если выходила в кухню, он начинал плакать. Несколько раз я пыталась его накормить -безрезультатно. Все время смотрел куда-то, прислушивался и не плакал.

Пришла знакомая, сидела долго. Он вел себя по-прежнему: не ел, не пил, не плакал и не спал. У меня создалось впечатление, что он прислушивается к чему-то. Охватило волнение, что могло случиться с ребенком! Дождусь мужа, и мы поедем к врачу.

Около трех часов дня раздался стук в дверь. Я открыла, в комнату вошли трое мужчин: два незнакомых и третий - офицер из нашей бригады. Мне протянули какую-то бумагу и сказали:

- Вы арестованы!

Словно горячая волна обдала меня своим жаром: ноги стали ватными, внутри все оборвалось, и какая-то пелена стала опускаться на меня. Крепко прижав сына к груди, усилием воли дошла до его кроватки, положила в нее ребенка и беспомощно опустилась на рядом стоящий стул. Пришедшие офицеры что-то спрашивали, но я не понимала их, задавали вопросы моей гостье, стали рыться в столе, взяли альбом с фотографиями, письма, мои военные награды, документы. Рылись, в основном, в бумагах.

«Что они ищут? А если икону увидят?» - пронеслось в

 

моем сознании. Вдруг они обнаружат ее под подушечкой сына, небольшую иконку Божьей Матери, которую прислала нам свекровь из Ленинграда, узнав о рождении внука. Тревожная мысль не покидала меня: если они найдут у нас икону, то тогда мужа немедленно исключат из партии (поэтому я и прятала ее в колыбели сына), ведь не докажешь им, что икона принадлежит ребенку. Слава Богу, пронесло: они не стали рыться в детской кроватке.

Обыск закончился. Длился недолго: нечего и негде было искать: комнатка маленькая, 14 кв.м., обставленная убогой мебелью: кровать, кроватка сына, диван, стол, два стула и платяной шкаф.

- Одевайтесь! Поедете с нами! Ребёнка оставьте! -приказал один из офицеров.

Я запротестовала, сказала, что пока муж не вернется, я никуда не поеду. Поговорив между собой, они решили, что я могу взять ребёнка, а муж подъедет туда позже. Велели накормить ребенка и взять с собой запасные пеленки для сына. Ребёнок есть не стал, продолжал тупо смотреть куда-то вдаль и прислушиваться.

Я была в пижаме мужа, любила в нее кутаться, когда он уходил на службу, да и кормить ребенка в пижаме удобней. Поэтому, набросив поверх юбку, сунув босые ноги в валенки, стала собирать для сына пеленки и подгузники. Все положила в мой бывший походный чемоданчик, и мы направились к машине, которая ждала нас у подъезда. Местный капитан с нами не поехал. Всю дорогу мучил вопрос: «Зачем?», «Куда?» Голова раскалывалась. Сердце колотилось. Разум отказывался дать ответ.

Подъехали и какому-то зданию. Ввели в огромный кабинет, за столом сидел пожилой полковник. Мне показалось, что я его раньше где-то видела. Он был похож на того полковника, с которым я однажды оказалась в купе поезда в одной из своих поездок во Владивосток накануне демобилизации. Узнав, что я собираюсь поступать в институт,

 

посоветовал избрать профессию филолога. Мотивировал это тем, что для женщины, будущей матери, эта профессия весьма полезна: нужно воспитывать новое грамотное поколение для мирной жизни в нашей стране. Всю дорогу мы проговорили о моем будущем. Впервые посторонний человек по-отечески и так любезно давал мне советы. Немного озадачили его слова по поводу моего возраста. Он считал, что не следует далеко откладывать вопрос о замужестве:

чем дальше, тем труднее мне будет решиться на этот шаг. Но выходить замуж следует только за человека, которого я полюблю.

На мои недоуменные вопросы о причине моего ареста этот полковник отвечал:

- Вы виноваты.

- В чем?

- Во всем. Позже узнаете. Сейчас Вас отвезут в тюрьму.

Он даже не взглянул мне в глаза, не сказал, в чем моя вина

На этой же легковой машине меня привезли в тюрьму во Владивостоке, там приняли без лишних проволочек (видимо, все уже было согласовано и оговорено). Прямо с вахты направили в баню для санобработки. Завели в грязное помещение, в котором несколько душевых сосков спускалось сверху, из которых капала ржавая вода. Сбоку окошечко, за ней кочегар. Он сказал:

- Раздевайся, сейчас пущу воду. Положив ребенка на скамейку, я направилась к душу. Протянула руку - грязная ржавая вода полилась на нее.

- Ладно, - сжалился кочегар, - одевайся. Оттуда меня повели в тюремную больницу. Незаметно опустилась ночь, было темно, свет мерцал только около дежурного. Дежурный подвел меня к какой-то двери и скомандовал:

- Заходи туда!

 

Я переступила порог, за мной закрылась дверь. В темноте разглядела что-то белое и направилась к нему. Освоившись с темнотой, поняла, что это кровать, покрытая простыней. Положила на нее сына, направилась к двери, чтобы взять чемодан, оставленный там. Ребенок заплакал. Вдруг услышала женский окрик:

- Уберите ребенка! Недавно с этой кровати унесли женщину, умершую от дизентерии.

Я схватила сына, не зная, куда мне двинуться в темноте. Женщины помогли добраться до пустой кровати, без постели, там я и провела всю ночь, сидя на досках с ребенком на руках.

В «палате» были четыре женщины. Расспросы, советы посыпались со всех сторон. Они были умудрены тюремной жизнью, знали многое. Например, когда вызывают к большому начальству, то сначала запирают заключенного в большом шкафу, потом этот шкаф стремительно проваливается в темноте, задняя стенка шкафа раскрывается - и заключенный оказывается в каком-нибудь кабинете, где его, ошеломленного, подвергают пыткам. И многое еще такого о тюрьмах и лагерях. Меня они не спрашивали ни о чем, но советовали говорить поменьше о себе и о других.

Голова раскалывалась от их рассказов и советов. Бесполезно было говорить, что я не знаю, за что меня привезли в тюрьму. Разговор переключился на ребенка, каждая из них хотела подержать хотя бы минутку. Начальству тюрьмы устроили форменный скандал, требуя, чтобы немедленно принесли ванночку с теплой водой. Как ни странно, начальство отреагировало на их просьбу, и вскоре появилась ванночка с теплой водой и двумя табуретками для подставки. Нужно было видеть, сколько счастья было на лицах этих женщин, окруживших малыша.

Несколько дней никто не вызывал, словно все забыли обо мне. Потом привели меня в угловую комнату, в которой находился капитан в морской форме. Дня три подряд одно и

 

то же: где родилась, училась, почему пошла в армию, когда демобилизовалась, почему приехала именно во Владивосток и т.п. И он все записывал. Я поинтересовалась, почему он ни разу не спросил о моей службе в армии, а только все вопросы касаются Владивостока. На это он ответил, что им известна моя безупречная служба в армии, у меня очень хорошая характеристика, и большое спасибо за такую службу. Так в чем же дело? Почему меня арестовали?

- Вы допустили некоторые ошибки, находясь во Владивостоке, о них-то и будет идти разговор. Объясните, как, зачем и почему Вы познакомилась с Матусис.

Все объяснила, досконально, но он даже записывать это не стал. Какой-то странный был разговор, вернее допрос. Луч солнца все эти дни ярко светил в камеру, где был огромный стол и два табурета. На одном конце стола лежал сын, а на другом сидел капитан и записывал мои «показания» в протокол допроса. Сын, барахтаясь, ножками раскрыл одеяльце и направил струю прямо на протокол, на котором еще чернила не высохли. Я испугалась, а капитан расхохотался: вся писанина была залита, нужно было переписывать снова. Повеселев, капитан сказал, что у него точно такой же сын, и зовут его тоже Сашкой. Передал от мужа коробку шоколадных конфет. Мой муж часто заходит к нему в кабинет, он верит, что я ни в чем не виновна. Ему жаль моего мужа, надеется, что все будет хорошо. На этом «следствие» прекратилось, меня с сыном перевели в эту угловую камеру с двумя огромными окнами. Потянулись жуткие холодные дни и одиночество, к которому я не привыкла. Но «ягодки» были еще впереди.

Грянули декабрьские морозы, небывалые для Владивостока. Чай в металлическом чайнике, который мне приносили вечером; за ночь остывал настолько, что к утру покрывался тонкой короткой льда. Со стиркой пеленок была не менее сложная проблема. Иногда мне удавалось их застирать в холодной воде в общем туалете, куда меня

 

выводили. Но это вскоре прекратилось: стоило мне выйти из камеры, пользуясь тем, что сынок заснул, как бежит надзиратель, заставляет бросить стирку и скорее идти к ребенку: он ужасно орет, не случилось ли что-нибудь с ним. Вбегаю в камеру и подхожу к сыну - он умолкает. Всем своим маленьким существом протестовал против моего отсутствия. Выпросила таз - немного облегчило ситуацию, но воду выносить-то надо.

Иногда ночью он просыпался и устраивал такой крик, что надзиратели подходили к камере и орали на меня, требуя, чтобы я успокоила ребенка, обзывая меня всякими матерными словами. Что я могла сделать? Ходить по камере и убаюкивать его? Грудь не брал. Что-то его беспокоило, но врачей не было. Единственное, что я могла: ходить всю ночь по камере, прижимая сына к себе и согревая своим телом. Пеленки, выстирав в чае, так называлась теплая вода, я могла сушить только на себе, обмотав их вокруг своего тела. Чтобы сменить пеленку, прижимала сына к груди, вытаскивала из-под него грязную пеленку и вместо нее подсовывала чистую, согретую и высушенную на моем теле.

Заболели мы оба, сначала, видимо, я, а потом сын. У меня пропал голос, я хрипела. Еле допросилась измерить температуру. У меня она была 39,5.

На следующий день меня вызвал начальник тюрьмы. Повели к нему с сыном. У начальника в кабинете сидел тот самый полковник, к которому меня привезли в день ареста. Поинтересовался, почему я хриплю. Объяснила, что у меня болит горло и высокая температура, в камере стоит жуткий холод. Он отправил меня обратно.

Что тут началось! Все забегали, прибежали врачи, сестры. Обследовав, сказали, что у меня в горле нарывают двусторонние фурункулы, если завтра не сделают мне операцию на горле, то я задохнусь. Поставили спиртовой компресс вокруг горла, за ушами, дали что-то выпить и ушли.

Прижав сына к себе, я отключилась. Помню, во сне

 

что-то глотала, проваливалась куда-то и опять глотала... Утром пришла в себя. Сын лежал в жару. Опять пришли врачи, осмотрели меня и сказали, что повезло: операцию делать не будут, головки обоих фурункулов прорвались, дело пойдет на поправку. Дали какое-то лекарство, которое будет действовать якобы не только на меня, но и на сына.

Днем нас перевели в соседнюю камеру. Там раньше была аптека, но за несколько часов ее срочно куда-то перевели. Печку топили так, что нельзя было дышать. Но и здесь наше благополучие было недолговременным. Как только мы засыпали, полчища клопов лезли на нас со всех сторон. Лампочка горела всю ночь, но именно ночью они окружали нас, словно, у них были часы. Лезли к сыну. Я избрала тактику: ложилась на спину, а на ноги клала подушку, на которой спал сын. На несколько минут проваливалась в сон и я. Вдруг какая-то неведомая сила поднимала меня: клопы окружали сына со всех сторон подушки и двигались к нему. Я буквально сметала их прочь на пол, счищала с подушки, на которой он спал, и вновь засыпала. Ночь длилась бесконечно, до утра не хватало сил дотянуть.

В одну из ночей в камеру вошли надзиратели (женщина и двое мужчин) и приступили к обыску. Ощупали меня, проверили мою одежду и стали разворачивать пеленки на сыне, роясь в них. Я вскрикнула:

- Товарищи! Что вы делаете, он только что уснул!

- Брянский волк тебе товарищ! - ответил один, продолжая свое дело, и разбудил ребенка, выдергивая из-под него пеленку, удостовериться, не вложено ли под него что-нибудь недозволенное. По сей день, когда я пишу эти строки, в моих ушах слышится надменный голос этого верзилы.

Как только мы немного отошли от нашей болезни, пришла надзирательница, велела нам теплее одеться и идти с ней. Вещи брать с собой не нужно.

Опять нас посадили в легковую машину, повезли в город, подъехали к огромному зданию. По длинному коридору,

 

устланному ковровой дорожкой, подвели к тяжелой дубовой двери, доложили и ввели нас в кабинет, как я узнала позже, это был кабинет генерального прокурора Приморского края.

В кабинете было много народа, среди них был мой муж, и он сразу направился ко мне. Нам разрешили в углу кабинета побыть вместе. Я вынула сына из одеяльца, развернула лицом к отцу, и тут случилось нечто невероятное:

ребёнок протянул к нему ручки, приблизился и губками прилип ко рту отца. Муж зарыдал, схватил ребенка и прижал к себе. Плакала и я.

- Так что вы решили? Вы забираете ребенка? - раздался голос прокурора.

- Как жена решит, так я и сделаю, - ответил муж.

- Ну тогда мы сами его заберем.

- Вы не имеете права так поступать! Опять повторяется 37-й год! - в свою очередь закричал муж. - Вы сажаете невинных людей!

- Замолчите! Мы и вас туда следом направим, если будете так себя вести!

Меня велели увести. Пока я упаковывала сына, муж шепнул мне:

- Я верю, что ты невиновна. Я буду писать Сталину.

Оказывается, все это свидание было устроено только с одной целью: отправить меня без ребенка в Москву, такое было указание свыше. Поэтому срочно сменили камеру, «подлечили» и поспешили выполнить последнее указание: изъять ребенка! Муж знал о цели этого свидания, взял с собой мою сестру (она оставалась на улице) на тот случай, если я сама соглашусь передать ребенка. Обо всем этом я узнала значительно позже, но пока в голове был туман и страх. «За что все это и зачем? Я никогда и никому ничего не делала плохого! Здесь какая-то роковая ошибка! Меня с кем-то перепутали!» Хотелось кричать, рвать на себе все, но сынок так уютно устроился у моей груди и посапывал. Прошла еще одна ночь, я не сомкнула глаз.

 

Опять повторилось то же, что и в день ареста: сын ничего не пил и не брал грудь. Опять куда то вдаль смотрел и прислушивайся. Мое смятение усилилось. В середине дня пришла надзирательница и велела мне одеваться и идти без ребенка к начальнику тюрьмы. С сыном посидит медсестра. Я отказалась идти без сына, несмотря на все ее доводы. Накричав на меня, она ушла.

Вскоре вернулась вновь, заявив, что меня посылают на этап, я должна идти в ванную комнату и там пройти санобработку. Я направилась с сыном в руках за ней. Вошли в ванную. Она стала набирать воду, велела раздеться и мыться, а ребенка она подержит. Дав ей ребенка в руки, я встала между нею и дверью, быстро сбросила с себя одежду, взяла из ее рук сына и слегка присела в ванную. Она поняла, что ее план не удался, а возможно, в ней заговорило что-то материнское, резко бросила: «Одевайся». Довела нас до камеры, ушла.

Я поняла, что сейчас у меня будут отнимать сына, и стала метаться по камере. Куда деться? Как защититься? Стала в угол камеры, забаррикадировавшись столом и табуретом. Вскоре охранница вернулась одна и сказала, что начальник тюрьмы разрешил идти к нему с ребенком. Мы послушно последовали за ней.

Ввели нас в какой-то зал, там находилось несколько человек, в том числе и мой следователь, который не смотрел на меня и отворачивался. Вдоль стен стояли стулья. Начальник тюрьмы зло спросил меня:

- Почему не отдаешь ребенка мужу? - и что-то еще в этом роде.

Вдруг сын заплакал, впервые за этот день.

- Покорми его, - скомандовал начальник. Я подошла к какому-то стулу, села, дала грудь, но он вытолкнул ее, продолжая плакать. Встала, пройдясь по комнате, чтобы успокоить его. В это время, видимо, по команде начальника тюрьмы сзади с двух сторон подскочили

 

ко мне два охранника и стали нажимать на мышцы рук. Почувствовала: руки немеют, а третий спереди схватил ребенка. Вижу, ребенок уплывает вперед, оставляя у меня в руках конец шарфа, которым я обвязывала одеяльце для прогулок по улице. Я закричала, как в агонии, сын тоже закричал мне в ответ. Мне всунули в рот кляп, куда-то потащили, и больше я ничего не помнила.

Очнулась в камере, лежа на полу, на матрасе, грудь была туго перебинтована. Около меня, тоже на полу, сидела женщина, услужливо помогая мне привстать. Так я там пролежала два или три дня. Потом пришли за мной, куда-то повезли, что-то говорили, но я была немая, периодически стонала. Привезли на железнодорожный вокзал, завели в «столыпинский» вагон-тюрьму, поселили в одноместную камеру, и вскоре поезд тронулся. По-прежнему ничего в рот не брала, лежала, тупо уставившись в потолок.

Дважды на остановках в больших городах ко мне в камеру заходили женщины и осматривали мою грудь: не началась ли грудница. Опять перевязывали грудь и уходили. Купе от коридора отгораживалось железной решеткой, около которой все вертелся мой сопровождающий, младший лейтенант. Он не без смущения сообщил мне, что у него есть молокоотсос на случай, если появится молоко. Все уговаривал меня поесть, сыпал цитатами знаменитых людей о том, что «источники надежд бесконечны», «надежда покидает человека последней» и т.п.

Единственное, что мне давало силы, так это то, что меня везут в Москву, а там Сталин, я напишу ему письмо, разберутся и меня отпустят. Это вселяло в меня надежду. Конечно, в Москве письмо скорее дойдет до Сталина, чем из Владивостока. Лишь бы скорее в Москву. Как только Сталин узнает о подобном глумлении - он непременно накажет виновных. В Москве я никогда не бывала, но в моем воображении она была в ореоле добра и справедливости.

Ужасная боль в сердце, будто там открытая

 

кровоточащая рана, не могу найти положение, чтобы слегка унять эту боль. Об одной мысли о сыне я вскакивала и начинала метаться по этой двухметровой камере, напоминающей могилу. Боль в сердце, именно физическая боль, не давала мне покоя. Я стонала, металась, заливалась слезами, а мой охранник - лейтенант, все успокаивал меня.