Стояла глубокая осень с промозглым дождем и слякотью. Привезли нас в порт, погрузили на корабль и - на Колыму. Много песен сложено о кораблях-тюрьмах, перевозивших людей с материка на Колыму, но никогда обратно. Везли в ад, откуда никого не отпускают. Если закончился срок «десять лет», вызывают, зачитывают еще следующие десять лет. Распишись!

Осенние корабельные качки в Охотском море всем известны. А в трюмах на трехъярусных нарах, без воздуха! Люди корчились, захлебываясь своей собственной блевотиной! Как будто специально дожидались осенних штормов, чтобы погрузить людей в бухте Ванино и отправить в этот ад. В Магадан прибывали полуживые существа.

Из порта на открытых грузовых машинах везут через весь вечерний город на север. Уже стемнело, когда нас ввели в пустую зону. Чувствуется, что ее освободили недавно, в чем мы убедились на следующее утро. Кажется, было три барака, всюду те же двухэтажные нары. Утром заходит дежурный надзиратель и выделяет пять человек для работы в зоне. Я находилась недалеко от входа и автоматически была зачислена в эту пятерку.

Привели к тележке, на которой стояла огромная бочка. Мы должны были впрячься в эту телегу и под конвоем «поехать» за водой, которая находилась вне лагеря. Миновали мужскую зону, проходную и оказались у источника воды. Работа была нетрудная, бочку быстро наполнили, возвращаемся назад.

У проходной в мужской зоне нас встречает веселый молодой парень, расспрашивает, откуда мы, созывает команду

 

мужиков и велит им эту бочку довезти до нашей зоны. С шутками и смехом медленно плелись с водой. Всем так хотелось поговорить с нами: мы же только прибыли с «большой земли».

Мужчина, который встречал нас у проходной, был нарядчик этой зоны. Мы уже знали, что такое нарядчик и его власть. Спросил меня, откуда я, и когда узнал, что из Владивостока, а мой муж подводник, то даже подпрыгнул от радости: он тоже служил во Владивостоке боцманом на корабле, но название корабля мне ничего не говорило. Спросил, в каком бараке я устроилась, в случае чего он сможет вызвать меня поболтать, если иного повода не представится для встречи.

Прошло около недели, за водой посылали поочередно, до меня очередь не доходила. Женщины рассказывали, как только наша бочка показывалась в раскрытой проходной, то все «жители» мужской зоны выстраивались в два ряда, сквозь которую проходила женская «упряжка» с бочкой. Конечно, невзирая ни на что, бочка оказывалась в руках мужчин. Расспросы: кто, откуда, когда... - каждый хотел найти свою землячку.

Эти «свидания» не на шутку обеспокоили начальство, поэтому срочно стали сооружать проходную в женскую зону. И мужчины оказались не дураки: из зоны в зону, разделенную досками, можно проникнуть легко, раздвинув некоторые из них (они - то сами строили эту «стену»).

Пока мы отсиживались в Ванино, разыгрывая различные пьески, начальство Берлага, как многодетная беременная женщина перед родами, срочно выискивала кусочек площади, куда бы втиснуть вновь прибывающих. Кого-то на новые стройки, а кого-то уплотняя. Но рабы все поступают и поступают. Вот и эту зону решили «уплотнить», освободив три барака. Обойдутся одной проходной! Но ошиблись. Учитывая настроение в мужской зоне, их возросшее нетерпение сблизиться с женщинами поближе, сооружают отдельную проходную руками тех же мужчин.

Однажды женщины разыскали меня и говорят, что через щель в заборе мужчина просил найти во втором бараке Ольгу из Владивостока и передать ей, чтобы она подошла к этому забору

 

после ужина. Я удивилась, но риска в том не было никакого, и пошла с Женей. Василий, так звали боцмана, ждал меня по ту сторону забора. Он сообщил:

- Завтра, как только стемнеет, все мужики нашей зоны делают набег на женскую территорию. Подготовлен проход, гвозди из досок вытащили, осталось только отодвинуть их в сторону и пролезай. Вот эта одна из них: она держится только на одном верхнем гвозде. Перешагиваем нижнюю планку - и в зоне! Доска снова на месте. «Попка», охранник на вышке, следит только за территорией, отделяющей зону от воли, следя, чтобы не было побега, а за то, что внутри зоны, он не отвечает.

Василий предложил, чтобы завтра я и мои близкие подруги около девяти часов вечера, когда стемнеет, подошли к этой щели, он лично проведет нас к себе, а когда кончится этот набег, так же выведет нас обратно. Все это он делает в целях нашей безопасности, ибо почти половина мужской зоны представляет собой «воров в законе", отъявленных негодяев. Он искренне убеждал нас в необходимости последовать его плану. Но мы дрожали и отнекивались: было страшно и опасно. Долго стоять у забора, разговаривая с ним, тоже было опасно. Он посоветовал все это обсудить с теми, кому я доверяю. Завтра он будет ждать нас в этом месте в условленное время.

Мы долго обсуждали в бараке это предложение и решили: страшновато. Но в последний момент к нам присоединилась москвичка Ира. На следующий день, после ужина, когда стемнело, мы подошли втроем к этому забору. Там нас ждал Василий. Отодвинув доски, помог нам перелезть через «границу» и повел в крайний барак, освещенный изнутри. Там нас приветливо встретили двое мужчин: один, лет пятидесяти, очень интеллигентный - дневальный у нарядчика, как его представил Василий, а Другой - скрипач, из Москвы. Угостили нас горячим чаем, завязался непринужденный разговор о музыке и литературе. Я сказала, что совсем недавно в лагере мне попался небольшой сборник рассказов Паустовского, в котором он удивительно пишет о пустыне, о тех краях, в которых я провела свое детство.

 

Дневальный воодушевился и рассказал, что он лично был знаком с Паустовским, много раз бывал у него дома, в котором содержалось большое количество соловьев, об огромной работоспособности писателя, о его путешествиях по стране... Говорили обо всем, даже забыли, где мы находимся.

Вернулся Василий, и мы вспомнили о ситуации, в которой оказались.

- Нужно срочно уходить: скоро будет тревога, - сказал он.

Довел нас до "прохода" в заборе, и мы мигом оказались в своей зоне. Началась стрельба с вышек, суматоха, все забегали. «Гости» в спешном порядке пролезли обратно сквозь щель в заборе в свою зону, а один парнишка отстал от них: он все бегал по баракам и выискивал своих землячек. Охранники его схватили, стали избивать ногами, кричали и полуживого потащили в мужскую зону. Нашли виновного!

Женщины были напуганы и рассказывали подробности о происшедшем. Отбивались от мужиков как могли. Одна молодая красивая одесситка, увидев ворвавшихся в их барак мужиков, оценив обстановку, закутала голову каким-то платком, и охая, укрылась одеялом с головой. Когда к ней кто-то подошел, она, изображая старуху, просила ее не беспокоить. Хорошо, что лежала на верхних нарах!

У многих мужчин была с собой водка и закуска. Они, конечно, находили желающих разделить пиршество: усаживались на нары, пили, закусывали и тут же занимались любовью. Обе стороны были счастливы и довольны. Все сокрушались по поводу того парня, который разыскивал своих землячек и не успел вовремя убежать вместе со всеми. Попал «как кур в ощип». Жаль парня: на нем отыгрались продажные надзиратели, которые, естественно, были в курсе этого набега. Никто не знал, остался ли он жив.

Утром грандиозный скандал, забегало начальство, засуетились надзиратели. И когда уже стало темнеть, нас опять построили и с вещами повели обживать новое место. Долго шли, таща на себе свои пожитки. Уже совсем стемнело, вокруг не видно ни домов, ни зон. Кажется, вышли за пределы города.

 

Удивительно: в столице царства зэков начальство почему-то стесняется днем переселять своих «подданных» с вещами из зоны в зону. Только в темноте! Переняли воровские привычки!

Подходим к огромной палатке, окруженной колючей проволокой. Это наша зона. Внутри палатки знакомые сплошные двухэтажные нары, а в центре - печка «буржуйка», над ней большая электрическая лампочка. Размещайтесь!

Последние дни я сблизилась с Марией, женщиной высокого роста, не ниже 180 см, что было большой редкостью в то время. Она была то ли из Румынии, то ли из Молдавии, так я толком и не поняла. Арестовали ее, а муж остался дома. За что ее арестовали, она не могла объяснить, одно помню: каждый вечер ругала королеву Румынии за то, что та собирала дань с рожениц - грудным молоком. Ежедневно забирали молоко у кормящих грудью матерей: королева принимала молочную ванну в косметических целях. Я слушала ее, не понимая и не веря до конца. Ругая королеву, она как лекарством успокаивала свою душу.

Когда мы вошли в эту огромную палатку, Мария мигом взобралась на верхние нары, попросила подать мои вещи, а потом, схватив меня за руки, подтянула наверх. Мою постель устроила рядом со своей. Вечером укутывала меня, как ребенка перед сном, и убаюкивала рассказами о коварной королеве. У нее дома остались двое детей, и она всю свою нежность перенесла на меня. Благодаря ее заботам я уютно устраивалась на ночь.

Все с большим удовольствием выходили на работу, так как в нашей зоне не разгуляешься: она скорее напоминала камеру - пятачок без стен. После работы многие вечерами делились веселыми впечатлениями, полученными во время сбора топлива для нашей «буржуйки».

Рассказывали, что некоторые мужики, возвращавшиеся с Камчатки на «большую землю» с большими деньгами и соскучившиеся по женской ласке, проведали о девицах, собирающих в лесочке хворост, и направились туда. С конвоиром договориться было легко: деньги все любят, а солдатам тем более они необходимы. Конвоир выбирал женщину помоложе и предлагал

 

распить стаканчик вина с молодыми ребятами. Сидящие за проституцию не отказывались от такой возможности повеселиться. Все были довольны. Один раз Нина, смеясь, рассказала, что одному симпатичному конвоиру не перепало от «гостя» и он потребовал от нее «натурой» возместить ущерб. Пришлось соглашаться, устроившись за кустиком, недалеко от других.

- Ну и как? - кто-то спросил, смеясь.

- А ну его! Он только и умеет как папа с мамой!

Все было сносно, пока не грянули холода: наша «буржуйка» не выдерживала натиск мороза. Спали в обуви, телогрейках. Несколько раз у меня ночью спадала с головы шапка и волосы примерзали к доскам. Утром со смехом принимались отдирать их от нар. Никаких элементарных условий, приходилось использовать для гигиенических целей вечерний чай, который нам привозили уже остывшим.

Баня! Боже, какое это наказание - баня зимой! Наша зона была расположена в северной части города, около трассы, ведущей к сопке, а за нами лагеря и дальше начало города. Дорога в баню пролегала через безлюдные улицы и спящие дома. Шли долго, более часа. Баня - значит бессонная ночь, а впереди - работа.

Нас приводили огромной колонной. Половину колонны запускали мыться, а вторая - дожидалась на улице, пока не помоется первая, и их вещи не принесут из прожарки. Потом впускали вторую часть заключенных, достаточно промерзших на улице, а чистеньких и одетых выгоняли на мороз. После бани они быстро остывали, поэтому каждый стремился попасть во вторую очередь. Сначала выводили одну колонну в баню, спустя минут сорок - вторую. Но многие стали хитрить, прятаться от похода в баню. Прятались где угодно, даже в морге под столом, который имелся в большой зоне. Был такой случай: первая очередь пришла из бани, все юркнули под одеяла, чтобы сохранить тепло. Вошел начальник лагеря, капитан. Посмотрел на всех и приказал женщине, лежащей на нижнем ярусе палатки:

- Подними юбку!

Та покорно исполнила приказ. Увидев, что она прошла

 

санобработку, повернулся и вышел. Поэтому, чтобы всех заставить ходить в баню, было решено всех сразу отправлять одним строем.

Когда нас переселили в большую зону, вдруг узнаем, что вечером будет показан фильм "Анна Каренина", в главной роли с Тарасовой. Народ повалил в барак, где будет демонстрироваться фильм. Негде было сесть, и я оказалась у входа. Во время демонстрации фильма вошел капитан, наш начальник лагеря, и остановился около меня. Постоял несколько минут, и после сцены разговора Анны с мужем, сказал:

- С жиру бесится баба! - плюнул и ушел.

Оказывается, недавно от него ушла жена, забрав ребенка

Но в большую зону нас перевели только в середине зимы. Распределили на работу: на строительство то ли тюрьмы, то ли школы - никто толком не знал. Я опять осталась в зоне вместе со старушками: у кого срок свыше десяти лет - за зону на общие работы не выводят. Опять КВЧ? Но все решилось иначе.

В нашу зону пришел старший нарядчик мужской зоны, которая находилась недалеко от нашей и в ведении которой мы находились. Он искал специалистов-строителей для конструкторского строительного бюро, находившегося в мужской зоне и отгороженного от зоны колючей проволокой и проходной, у которой никто и никогда не стоял. Проходя мимо меня, остановился, задал несколько вопросов, и, узнав, что я была в армии и на фронте связистом, спросил, какую работу я смогла бы выполнять сейчас в бюро, смогу ли работать копировальщицей чертежей. Пообещал устроить в КБ, тем более, что там уже работала одна пожилая женщина. Вскоре нас стали вместе с ней выводить туда на работу.

Следует сказать несколько слов о нарядчиках в лагерях, от которых зависело многое, и прежде всего, подбор рабочей силы да и обстановка в лагере. Иван Лазаревич Лящук бил особым нарядчиком: его уважали буквально все, даже вольнонаемные.

До войны он был секретарем Одесского горкома партии. На фронт был направлен в звании полковника, кажется, политработы. Полк попадает в окружение, ранение, плен и т. д. Спас его наш солдат - санитар, работавший в немецком морге. Но это

 

длинная история. Конец войны он застал в американской зоне, объяснил, естественно, кто он есть, и его передали нашему командованию. Ну а дальше суд, лагеря и т. д. В лагерях к нему, как и ко мне, начальство и даже многие заключенные сразу меняли отношение, как только им становилось известно, что мы были на фронте.

Помимо всего прочего начальство лагерей стало уважительно к нему относиться, видя, что он дает много полезных советов по подбору кадров, содержанию заключенных, экономистам и даже ведению бухгалтерских дел и т.д. Он мог ладить и с отъявленными бандитами. Например, в зоне было человек двадцать воров «в законе». Ни одного случая ЧП не было.

Руководил ими Николай Яниани, высокий, статный, красивый. У него было открытое лицо, смелый взгляд, выражавший внутреннюю силу, ум и благородство. Когда смотришь на него и разговариваешь с ним, создается впечатление, что знаешь его, где-то с ним встречался. Лишь позже осознаешь, что это Челкаш Горького, живший пятьдесят лет назад и вдруг снова возникший почти в подобной ситуации, только стал суровее. Он не был сломлен, его и невозможно было сломать, он никогда не подчинялся обстоятельствам жизни, становился выше их. Когда он шел по зоне, то никто не имел права идти впереди его. Услышав слова: «Отойди!», идущий впереди его моментально исчезал.

Как-то Николай подошел ко мне и сказал, что из нашей зоны в санчасть, находившуюся в их зоне, приводили группу женщин. Одна из них, Надя, москвичка, маленькая и очень красивая, понравилась ему. Попросил меня передать Наде, чтобы в следующий раз она опять пришла на рентген, а об остальном он уже договорился. Безусловно, Надя, услышав это, пришла в ужас.

Встретив меня опять, он, рассерженный, потребовал объяснения. Пришлось соврать, что ее выписали на работу за зону. Стала ему говорить, что он такой красивый, статный, еще не одну такую себе найдет. Посоветовала рубаху носить не поверх брюк, а внутрь, да и ворот рубахи нужно застегивать.

- Давай я застегну тебе рубаху на все пуговицы. Вот

 

видишь, какой ты красивый, а то ходишь, как хулиган.

Нужно было видеть лицо Николая, когда я застегивала воротник его рубашки! Он блаженно улыбался и щурился как кот! Господи! Как все мы нуждались в ласке! Даже в ласковом слове!

Однажды Иван Лазаревич пришел в наше КБ и сообщил, что у него пропали новые сапоги. Никто не признавался в воровстве. Сегодня Иван Лазаревич входит в свой барак и застает следующую картину: человек двадцать воров висели вниз головами, а ноги привязаны к торцу верхних нар, Николай расхаживал между ними, говоря: «Падлы, признавайтесь, у кого сапоги...» и что-то еще непереводимое. Естественно, Иван Лазаревич прекратил эту экзекуцию. Конец истории последовал не следующий день. Вечером крадучись подошел к Ивану Лазаревичу парнишка, недавно прибывший из другого лагеря, и сказал, что он взял сапоги, думал, что они «ничьи», и теперь боится, что его убьют. Естественно, Иван Лазаревич все уладил. Много было подобных примеров, если возникал какой-либо серьезный конфликт, его он улаживал быстро.

О художественной самодеятельности в лагерях говорили и писали много. Для зрителей это отдушина: уйти, хоть на время, от жестокой, тупой и бессмысленной действительности, а для других, артистов, - еще и способ облегчить свою жизнь в лагере.

В мужской зоне был очень сильный, а главное, - профессиональный оркестр. Музыкальные инструменты у каждого были свои, присланные из дома. В свободное время, когда это удавалось, музыканты собирались в большом лагерном клубе и репетировали. Были у нас и свои прекрасные солисты (артисты оперных театров), как в мужской зоне, так и женской. Женщин приводили на репетиции по воскресеньям и в любой свободный день. Нашлась и в нашей зоне девушка-музыкант, ранее учившаяся в музыкальной школе игре на валторне. С согласия начальства лагеря отец прислал ей валторну, и она была зачислена в этот оркестр.

Руководил самодеятельностью Виталий Иванович

 

Фигурин, артист МХАТа. Он лично сам составлял тексты для парного конферанса и ставил небольшие пьесы. Планировали даже поставить пьесу «Любовь Яровая». Начальство оберегало его, считалось с его авторитетом и послало работать кочегаром в котельную. Там в свободные минуты он мог писать концертные программы. Все с нетерпением ждали очередного концерта, а шутки из парного конферанса цитировали при каждом удобном случае.

Однажды летом наших артистов вывезли на машине куда-то за город, и там они давали концерт для вольнонаемных на открытой эстраде. Впервые на концерте с нами выступал иллюзионист, до этого мы ничего о нем не знали и не слышали, хотя в обратный путь он ехал с нами в открытом кузове грузовой машины. У него был только один номер: он ел электрические лампочки. Я вела концерт, и мне пришлось ассистировать ему по его просьбе. К моему удивлению, все было правдиво: лампочки были обычные, в чем могли убедиться и все зрители.

В женской зоне подобные концерты тоже состоялись, но ставили только отдельные номера, потому что не было клуба и сцены. Концерты устраивались на маленьком «пятачке» в большом бараке, в пространстве между нар, в центре барака. Зрители «располагались» на нарах, сидя внизу и лежа наверху, свесив головы. Запомнился один концерт: из мужской зоны привели оркестр и артистов. Можно представить, что там творилось!

Я знала, что Петр (фамилию забыла) будет исполнять адажио из какого-то балета. Просили достать белые тонкие рейтузы, маленького размера. Переспросила всех, нашла именно белые детские рейтузы, а рубашки подходящей не нашли. Не в футболке же он будет танцевать классический танец! Достаточно одних .рейтуз, рассудили мы.

Объявили номер, заиграл оркестр, и Петр выскочил из-за простыни-занавеса, изображающей кулисы, и закружился в танце, исполняя великолепные пируэты. Что тут началось!

 

Танцевал скелет!!! Набожные стали креститься и пятиться, стараясь укрыться за кем-либо! Ужас был на лицах верующих! Медленно приходили в себя после этого танца.

Моя работа в КБ была успешна, хотя из-за плохой кальки и слабого освещения зрение мое очень ухудшалось, да и сказывались недавно перенесенные цинга и дистрофия. Инженеры КБ в основном были из Прибалтики, только один из Одессы, веселый, находчивый, как все одесситы.

Начальник производственной части лагеря майор Порначев велел нарисовать для него план лагеря с точным расположением всех зданий. Нужно сделать на большом листе бумаги. Работа срочная, и была поручена мне. Выполненную работу начальник КБ понес сам. Порначев, к чему-то придравшись, велел подправить, и чтобы исполнитель этой работы сам принес ему план.

Иду в тревоге, что же я могла сделать не так! План повесили на стену, он посмотрел и похвалил исполнителя. Вдруг хватает меня, притягивает к себе и впивается в мои губы. Я стиснула зубы, руками упираясь и отталкиваясь от него. Как долго это длилось, не знаю, но он отпустил меня со словами: «Ледышка!» Я молча удалилась. В коридоре меня встретил Иван Лазаревич, видимо, ему сообщили. Он вопросительно посмотрел на меня, я помотала головой, давая знать, что все в порядке. Чувствовала себя отвратительно. До конца дня кое-как дотянула, а когда привели в зону, свалилась с высокой температурой.

После «больницы» во владивостокской тюрьме у меня периодически болело горло, особенно осенью и зимой. Напухали гланды, температура поднималась за 38 градусов. Случилось это и на этот раз.

Вечером, часов в восемь, в наш барак зашел майор Порначев. Он вообще ни разу не был в нашей зоне, да это и не входило в круг его обязанностей. При появлении начальства все встали, дежурная доложила ему «по уставу». Он поздоровался, оглянулся вокруг и сказал:

- Тех, кто не встал, отправить в карцер!

Не в изолятор, а именно в карцер, который находился в

 

мужской зоне. Я одна лежала на верхних нарах. Пришел надзиратель, велел одеваться и идти за ним. На мои протесты, что больна и высокая температура, надзиратель не реагировал: он исполнял приказ начальства.

Привели в мужскую зону, уже стемнело. Ввели в карцер: стены и пол бетонные, по стенам слабой струйкой стекала вода. Лечь я не могу: влажно, присела на корточки - ноги затекают. Сердце бешено колотится, голова разламывается.

Позже, видимо, после отбоя, открывается дверь, и парень приносит мне теплую пищу, два бушлата и подушку. Сказал, что все это послал Иван Лазаревич. Утром, часов в шесть, придут и заберут все до подъема. Так я просидела там более суток, Иван Лазаревич уговорил врачей, и меня отпустили. Но работать в КБ меня больше не выводили.

Чуть позже узнаю от Ивана Лазаревича, посетившего нашу зону, что майор Порначев лично включил меня в список на этап, отправляющийся вглубь Колымы, на север, для работы в шахтах. Пришлось использовать все расположение начальства к Ивану Лазаревичу, чтобы вызволить меня из этого этапа. Я была не одна, кого он спасал.

Вспоминается забавный случай, происшедший весной, после переселения нас в большую зону. Ирен Пиотровская подозвала меня и предложила послушать письмо, переданное из мужской зоны. Письмо было написано на большом сером помятом листе бумаги. Написано грамотно, красиво, а главное, все пронизано страстью, исходившей от влюбленного человека, который не в силах бороться с охватившим его чувством. Содержание его невозможно передать: эротическое до подробностей.

Деталь, поразившая нас, - эпиграф, в верхнем углу справа, сначала на латинском языке, ниже - перевод: «После коитуса возбуждаются петухи и женщины». Начинается письмо так: «Извините, что пишу на такой бумаге: лучшей невозможно достать». Ирен вставляет реплику: «Бумагу он не может достать, а такую бабу, как я, захотел...» Смеясь и с репликами, дочитали до конца. Автор письма сообщает о себе, что он англичанин, зовут

 

его Майкл Солмен.

Про это письмо мы вскоре забыли, вдоволь насмеявшись, так как знали, что некоторые заключенные ведут подобную переписку, даже перестукиваются в камерах, доводя друг друга до любовного экстаза. Мы решили, что если это и иностранец, все равно он не может в такой степени хорошо владеть русским языком, - значит, какой-то парень бесится.

Несколько месяцев спустя, когда я работала в КБ, в мужской зоне, в обеденный перерыв к нам стал заходить мужчина небольшого роста, слегка рыжеватый, и, разговаривая со мной, представился, что он англичанин, зовут его Майкл Солмен, по профессии врач-психолог. Его трудно было понять, так как английского языка я не знала, а немецким владели в одинаковой степени. Из его рассказа поняла следующее: у него в Лондоне жена и дети. Он был офицером английской армии, в качестве врача-психолога был направлен в составе войскового соединения на север Африки (то ли в Марокко, то ли в Алжир). Там его выкрали русские разведчики и привезли в Москву, а оттуда в Магадан. Никто его не заставлял работать, в зоне он слонялся без дела.

Сказал, что выискивает возможность послать письмо в Посольство Великобритании, чтобы сообщить о себе. Он часто заходил к нам, но с мужчинами не вступал в разговор, с радостью болтал со мной. Однажды пришел возбужденный и сказал по секрету, что начальник снабжения лагеря скоро поедет в отпуск в Москву, он согласился передать его письмо в Посольство Великобритании. Я удивилась, можно ли доверять лагерному начальству такое важное дело. Он стал меня уверять, что начальник снабжения - еврей, а еврей еврея не предаст. Он обещал и выполнит свое обещание! Я решила закругляться с этим разговором: либо он дурак, либо «подсадная утка». Случай с майором помог оборвать наши встречи, чему я была рада.

Опять я осталась работать в зоне, в КВЧ, то оформителем наглядной агитации, то составлять списки перевыполняющих дневную рабочую норму: им обещали при отличной работе год срока засчитывать за три года! Было и такое! Только работайте

 

по - стахановски!

И я работала, что называется, в поте лица. Принесли охапку белых нарезанных кусочков материи, примерно 15 см на 9 см и список номеров, которые я должна написать на них, например, Д2-398 (это был мой номер). Номера пришивались спереди чуть выше колена на юбке или брюках, сзади на спине, и спереди на шапке или на платке. Одним словом, нас начали клеймить, как стадо животных. Идет то ли машина, то ли человек, разукрашенный огромными номерами. Написала несколько номеров, прикрепила их к своей одежде, согласно инструкции, вошла в барак, демонстрируя свой наряд. Что тут началось! Смех превратился в рыдания, никто не мог поверить в реальность грядущего события: у нас отнимали последнюю надежду - быть личностью! Месяца через два все пообвыкли, смирились и уже не обращали внимания, тем более что на работу за зону без номеров не выпускали. А за невыход на работу — карцер.

Иногда некоторые думают, что лучше остаться в зоне, чем ходить на общие работы. Глубокое заблуждение. На работе все вместе, единым коллективом, что бы ни случилось, кто-то подаст руку помощи, по возможности, конечно. А в зоне человек предоставлен беснующимся охранникам, зачастую пьяным. В середине дня всех выгоняют на «проверку».

Приведу один пример. Дождливая погода. Команда: «На проверку!» Все выходят из бараков на центральную «улицу», разделяющую бараки, становятся строем по пятеркам. Надзиратель всех пересчитывает, уходит на вахту сверяться, сколько человек ушло из зоны на работу, далее идет по баракам считать лежачих больных - сумма не сходится с официальными данными. Считает еще раз и вновь повторяет эту процедуру - опять не сходится. Он пьяный и орет матом: «Разберись по пять! мат-перемат!».

Рядом со мной стоит старая женщина, начинает причитать: «Да как же я на улице при всем народе буду разбираться», т. е. раздеваться. Мы смеемся, объясняя ей значение слова «разбираться». Счет опять не сходится. Надзиратель орет: «Ложись!» и

 

начинает стрелять из пистолета поверх наших голов. Лежали в грязи минут двадцать, пока он еще раз не пересчитал наши тела «по пять». Подобных эпизодов было много.

Я часто задавала себе вопрос: что случилось с нашим народом, откуда такая жестокость? На фронте шли рука об руку, готовы были умереть «За Родину!», «За Сталина!», помогали друг другу, защищали слабых и стариков.

А сейчас..., чем слабее человек, тем злее становились «защитники». Сцены издевательства над беззащитными женщинами, и особенно над мужчинами, трудно понять. Лагерная охрана знала, что они не получат должного отпора, и это их сильнее раззадоривало, они упивались своей властью, страданием своих жертв, особенно интеллигенции. И этого им было мало, тогда они напивались, а пьяному «море по колено»: «все спишут». Некоторым охранникам хотелось, чтобы униженные ими же люди заискивающе, смотрели им в глаза, как они сами вели себя перед своим начальством. Работа-то непыльная и неплохо оплачивалась.

В основном в зоне оставались больные и очень старые люди, не имеющие никакого представления о политике. Одна полуслепая женщина, в возрасте около семидесяти пяти лет, спросила меня: «Коммунистическая и социалистическая - это одно и то же?». У нее был срок десять лет за измену Родине. Она была из Грузии, а другая грузинка, адвокат, водила ее под руку в столовую. И это был костяк политических заключенных!

Я уже писала о бане. Однажды мы стоим под душем -соском вчетвером, как положено. Я оказалась в четверке с Мэри Багратион. Она голову завязала полотенцем, чтобы в мороз не идти но улицам с мокрой головой. Чалма из полотенца подчеркивала прелестные черты ее лица. Не удержавшись, я воскликнула:

- Мэри, какая Вы красивая! Как княжна Мэри у Лермонтова!

Она рассмеялась и сказала, что однажды следователь ей сказал: Не строй из себя княжну Мэри!

 

На это она ему ответила:

- Я и есть княжна Мэри Багратион.

Посадили ее по политической статье лишь потому, что она в детстве воспитывалась и закрытом пансионе во Франции. Она художница, была членом МОСХа, кажется, последнее время жила в Москве. Была знакома со многими балеринами, делилась с ними своими знаниями в постановке дыхания по восточной системе. Показывала мне, как выполнять эти упражнения.

Пишу о ней потому, что она отказалась работать в зоне художницей, пошла на общие работы МАЛЯРОМ! Когда я расписывала плакаты, призывающие к коммунистическому труду, часто обращалась к ней за помощью. Она приносила мне со стройки краски в порошках и олифу, советовала, что с чем смешивать для получения полутонов. Я даже размахнулась на копию картины Шишкина «Три дуба». Получилась великолепно! Мою «картину» даже вывесили в столовой! Мэри нравилась моя увлеченность живописью, и она поощряла это, помогая советом. Главное, не думать о лагере и обо всех невзгодах.

Каждый раз перед Новым годом. Рождеством и перед Пасхой очень многие женщины просили нарисовать для них открытку, чтобы они могли поздравить своих родных. Не скрою, мне это доставляло большое удовольствие. Какие цыплята у меня получались на открытках! А Рождественская ночь! Я радовалась не меньше их. Рисовала сына, каким я его представляла: то на лыжах, то на коньках... Иллюстрировала детские стишки, как если бы я их ему рассказывала, даже басни Крылова. Все это делала вечером, а днем - огромные щиты с лозунгами.

В Магадане радио в зоне работало всегда, в 12 часов 30 минут включалось местное радиовещание со своими новостями. Однажды слышу голос диктора:

- Говорит Магадан! Местное время 12 часов 30 копеек! Посмеялись мы: сразу видно, что приехал за «длинным рублем»! Ни на следующей день, ни после мы этого диктора больше не слышали.

Сама жизнь подбрасывала нам «веселенькие» истории.

 

Обычно старосты бараков и дневальные отвечали за порядок в своем бараке и старались выслужиться перед начальством: не каждому хотелось идти на общие работы за зону. Староста первого барака, расположенного справа у входа в зону, была непоколебима в соблюдении режима. Барак она содержала в идеальной чистоте. Перед входом выложила пятиконечную звезду из красного кирпича, а внутри звезды - чистенький песочек. Даже удивлялись, где это она все раздобыла. Дорожку к бараку вымостила, внутри барака около торца нар стоит тумбочка, на которой на салфетке лежит журнал для отметки дежурными охранниками каких-либо замечаний. Над тумбочкой висит портрет Ленина, вырезанный из газеты или журнала, и даже цветочки вокруг портрета! Показательный барак во всех отношениях!

Однажды в лагерь нагрянула прокурорская комиссия посмотреть, как поживают их подвластные. Естественно, начальство лагеря повело их сразу к этому бараку: есть, чем похвастаться! Взглянув на пятиконечную звезду у входа, один из ревизоров воскликнул: «Это что за безобразие? Убрать!» А когда они вошли в барак и увидели портрет Ленина, поглядывающего на них с улыбочкой, пришли в неистовство, почти хором скомандовали: «Немедленно убрать это безобразие!» Ушли рассерженные, а зона смеялась несколько дней. После этого Ленина называли не иначе, как «безобразие».

Не могу не написать о невероятном чуде природы, очевидцем которого я стала. Нам сказали, что около четырех часов утра поведут в баню. Летнее время, рассвет вливается в барак, почему-то не спится. Подошла к окну в коридоре, выходившему на север, взглянула на сопку и замерла в неподвижности: одна треть сопки, по высоте, переливалась в радужных цветах, невозможно было зафиксировать какой-либо определенный цвет или оттенок. Цветной луч, например, голубой, вертикально на миг появлялся у сопки, затем мгновенно скользил с запада на восток, соединяясь с другим, менялся, и так далее и далее, создавая гамму полутонов, оттенков. Все, что я видела, скорее можно сравнить с тем, как хороший пианист пробегает по клавишам: один звук не успевает

 

отзвучать, как на него набегают другие, сливаясь в иной тембр звучания.

Я звала женщин посмотреть на это чудо, но безразлично взглянув и бросая на ходу «как радуга», становились в строй. Я встала в последнем ряду, все время оборачивалась и смотрела на сопку, пока ее не скрыли дома. Но это не была радуга, так как не было ни одного чистого тона, а какой-то хоровод движущихся полутонов. Только первый луч был ярким и однотонным.

О том, что Сталин умер, мы узнали по радио. Эта весть моментально разлетелась по лагерю. Не скрою, многих охватила паника: не уничтожат ли нас, как это бывало в древние времена у многих народов при гибели вождя. Большинство «надело скорбную маску» для лагерного начальства, а некоторые с горечью отмечали, как московское «воронье» - политбюро устраивает побоище между собой за власть. Внешне - никаких бесед открыто на эту тему.

В день похорон Сталина нас всех собирают в самый большой барак и устанавливают в нем радио (до этого радио работало только в КВЧ). В бараке негде было ни сидеть, ни стоять. Слушали трансляцию похорон до конца. Несколько человек всплакнуло (как позже они объяснили, что вспомнили похороны своих родных), другие хранили скорбную маску, но нашлись и такие, кто не скрывал злорадной улыбки. Сцена была изображена классически, как в лучшем спектакле: ведь среди нас присутствовало наше начальство в качестве зрителей.

Я сидела на верхних нарах, прижатая к стенке. Вспомнила: на шестом лагпункте в Мордовии осенью мне приснился страшный сон. Я стою у стены своего барака и вижу: слева от меня появляется каменная статуя Сталина с фуражкой в руке и проходит мимо, широко размахивая руками. Я испугалась и стала пятиться к стене барака, чтобы он случайно не задел меня рукой. Не успела проводить его взглядом, как вижу: идет следующая точно такая же статуя, за ней третья. Слышу отчетливый голос:

- Идет на суд Божий!

Шествие заключает четвертая, но в половину меньше

 

первых трех. Проснулась в страхе и тревоге. Долго не могла забыть этот сон, мучаясь, что могло бы это значить. Однажды, оказавшись наедине с очень пожилой женщиной, которая грелась на солнышке перед бараком, я рассказала ей о своем странном сне. Выслушав меня, она сказала:

- Через три года и несколько месяцев он умрет. Но никому не рассказывай об этом сне. После этого ты освободишься.

Вспоминая наш разговор и пророчество пожилой женщины, я стала подсчитывать, сколько же прошло времени с тех пор. Все так, как она сказала. А что же обо мне? Все тихо. На мое заявление о пересмотре дела, написанного весной 1952 года, получила отказ.

После окончания трансляции похорон Сталина все мирно разошлись и забыли об этом событии, не имевшего к нам никакого отношения. Но меня оно коснулось. Приблизительно, в первых числах мая уполномоченный из прокуратуры, который передал мне фотографию сына, вызвал к себе в кабинет и велел написать заявление о пересмотре дела. Я отказывалась: писала много, но никто не читает. Не хочу напрасно тратить бумагу и обманывать себя ожиданием ответа.

Напомнила ему, что в заявлении, посланном в начале 1952 года в Верховный Совет СССР с просьбой о пересмотре моего дела, указывала на недопустимые и грубые методы ведения следствия: после родов меня арестовали с грудным ребенком, ледяная камера, в которой мы с трехмесячным сыном тяжело заболели. Грубо, с применением физической силы у меня отняли ребенка, грудница. В Москве ночные допросы, галлюцинация... Следователь уговаривал меня, что к моему делу он подходит объективно как коммунист, поэтому протоколы, которые я должна подписать, являлись не обвинением, а в сумме с другими документами их предъявят США как разоблачающие их действия, и Первомайский парад я буду смотреть в Москве на Красной площади. Однако, несмотря на уговоры следователя, подобные протоколы, явно сфабрикованные, я не подписывала. Он орал на меня и угрожал, что меня и мужа сгноят в тюрьме. Но в конце

 

апреля 1948 года мне предъявили решение ОСО — 15 лет особых лагерей. (Тогда я еще не знала, что на судебном заседании в Москве 18 апреля 1950 года, на котором Матусис Ирина была приговорена к ВМН, ею было заявлено, что она не вербовала Носову и никаких сведений от Носовой не получала. Если Носова О.П. заявляет, что была завербована Ириной Матусис и передавала ей сведения шпионского характера, то, видимо, Носова «сама себя завербовала».

Оперуполномоченный, выслушав меня, положил передо мной лист бумаги, ручку и сказал, что выходит из кабинета и закрывает меня на ключ. Отпустит лишь тогда, когда я напишу повторное заявление о пересмотре своего дела. И вышел, действительно, закрыв дверь на ключ.

Долго думала, кому и о чем писать. Я еще не писала Председателю Президиума Верховного Совета. Кто сейчас Председатель? Кажется, Ворошилов. Напишу ему.

Свое письмо я начала с того, что недавно Советское Правительство послало ноту протеста Правительству Греции по поводу того, что у них в тюрьме допрашивали патриота - антифашиста Манолиса Глезоса не только днем, но и ночью. Это негуманно. У меня же отняли грудного трехмесячного сына и подвергли нечеловеческим пыткам без сна в течение одного месяца (шесть часов сна в неделю). Просила ответить, как я, воспитанная комсомолом и партией, не выезжая никуда за пределы своей Родины, могла стать врагом и изменником? Расписалась и стала ждать появления майора. Вскоре он пришел, прочитал и рассмеялся.

- Пошлете? - спрашиваю его.

- Пошлю, обязательно пошлю, - ответил майор. — Только нужно дописать, когда была арестована и по какой статье. Вкратце, в чем обвиняют.

Прошло, примерно, месяца три. Меня опять вызывают, уже другие начальники, и сообщают, что пришел ответ из Приемной Президиума Верховного Совета: мое дело пересматривается!

И опять все затихло. Никому никакой веры нет, тем более, что мне было известно много случаев, когда дело пересматривали

 

и добавляли срок. Одна неграмотная женщина попросила меня написать заявление о пересмотре ее дела. Ее арестовали лишь потому, что она не пошла на политинформацию по поводу последней речи Сталина. Работала она в ночную смену уборщицей, дома у нее трое маленьких детей, и она утром спешила домой. Когда ее стали «гнать» на политинформацию, женщина в сердцах воскликнула: «Ничего со Сталиным не случится, если я не пойду!» Правда, она сказала: «Да не подохнет ваш Сталин, если я не пойду», но мы в заявлении смягчили эту фразу. Ее арестовали, дети остались одни, она ничего не знает о них. Через несколько месяцев пришел ответ, что дело ее пересмотрели, признали виновной и осудили по статье 58-6, террор, сроком на 18 лет. С тех пор я ни для кого никаких заявлений не стала писать.

С наступлением осени и зимой у меня часто опухали гланды и поднималась температура. В санчасти нашего лагпункта была очень милая и интеллигентная врач. Вероника Александровна. Каждый раз, когда мне приходилось обращаться к ней, я получала профессиональную помощь. Раза два она оставляла меня в стационаре и подлечивала витаминами. Вероника Александровна была осуждена по статье 58-ой сроком на десять лет строгих лагерей. Большую часть срока отбывала на севере Колымы и около года назад была переведена в Магадан. До освобождения оставались считанные месяцы. Она жила в ожидании той минуты, когда ее выпустят на волю. Со счастливой улыбкой на лице говорила о приближении этого момента. Ранней весной 1952 года ее не стало - отравилась: ей зачитали новое постановление ОСО - еще 10 лет строгих лагерей! Распишитесь!

Многие, отчаявшись, пытались уйти из этой жизни. Хирург рассказал нам о странном пациенте, которого ему довелось оперировать дважды. В том и в другом случае парень, кажется, эстонец, проглотил большое количество ржавых гнутых гвоздей весьма внушительного размера. Хирургические операции прошли успешно, причем вторая без наркоза: в зоне не оказалось необходимого наркотического препарата. Врач велел больному сосчитать до десяти и уснуть. Пациент послушно заснул, спал в

 

течение всей операции и проснулся по команде хирурга. Гвоздей и скоб из желудка больного вынули предостаточно, даже трудно было поверить, как умудрился парень все это проглотить. Хирург предупредил его, что следующей операции не будет: никто не сможет его спасти.

Мои гланды измучили меня: постоянные простуды и повышенная температура. Сказали, что в мужской зоне появился врач - ларинголог, заключенный, он успешно удаляет гланды. И я решилась на эту операцию. Время назначено, солнечное лето -лучшее время для операции.

Врач пришел в санчасть нашей зоны, осмотрел меня и сказал, что давно пора было делать мне операцию. Достал инструменты: шприц, ножницы и пинцет. После укола пинцетом оттянул гланды и ножницами их отрезал. Видимо, задел какой-то сосуд:

кровь полилась фонтаном! Просил, чтобы из санчасти мужской зоны срочно принесли перекись водорода и что-то еще, а сам все пытался как-то приостановить кровотечение. Что-то делал во рту, я затихала, а потом фонтаном, вместе с кровью, вылетал тампон и марля. В третий раз он опять проделал какую-то манипуляцию, кажется, что-то во рту у меня зашивал. Подождал несколько минут и решил проверить. Нагнулся надо мной, я уже лежала на столе, и мощный фонтан крови ударил ему в лицо. Больше я ничего не помнила. Какая-то бархатная темнота, я парю, лежа в воздухе, и слышу удивительную музыку, которую никогда, ни до, ни после, не слышала. Мне очень хорошо, я нахожусь во власти блаженства, не испытанного мною прежде. Растворяюсь в этой музыке. До меня издалека доходит женский голос:

- Она приходит в себя. Давайте сменим простыню, и я вытру ваше лицо: если она увидит кровь, то испугается. Я подумала:

- Какая кровь... почему испугаюсь.

Когда открыла глаза, то увидела склоненное надо мной лицо доктора. Оно сияло радостью, счастьем! Если бы я умерла, он получил бы второй срок и очень большой! Не отходил от меня ни на минуту. Через открытую дверь слышались голоса женщин,

 

которые требовали, чтобы им правду сказали, жива я или нет. Врач нашей санчасти уговаривала их идти по баракам и не беспокоиться: я уже пришла в сознание. Позже женщины рассказали мне, как они были напуганы, когда узнали о панике в санчасти, что у них нет никаких медикаментов, чтобы остановить кровь, даже элементарной перекиси водорода. Видимо, я долго лежала без сознания: за это время успели принести из мужской зоны необходимые лекарства. Я была исколота от шприцов, а в левой ноге так и торчала иголка, к которой подносили шприц. Крови потеряла очень много. Доктор перенес меня на кровать в изоляторе санчасти, неотлучно находясь около меня у кровати. На следующий день мне вливали в рот по чайной ложке лекарство и воду, а пищу не принимала более трех дней. В конце недели заявили, что «не положено» так долго находиться в санчасти, и выписали в барак.

Вечером забрела в КВЧ посмотреть, как там идут дела. А дела, действительно, были интересные: вижу начальника КВЧ старшего лейтенанта (фамилию не хочу называть) и Женю Абрамову, почти в углу стоявшую за его спиной. Он резко приказывает мне идти отдыхать, а Женя руками и мимикой дает мне понять, чтобы я не уходила. Я предложила ему идти домой, а КВЧ закрою сама, как обычно. Но он перешел на крик, выгоняя меня. Говорю ему холодно:

- Неужели Вам не стыдно! Вы же офицер и женатый!

Выскочил, как ошпаренный. На следующий день утром мне нарядчица говорит, что начальство приказало вывести меня на общие работы за зону. Как же я пойду? Я самостоятельно идти не могу: у меня нет сил, потеряла много крови, я еще числюсь на больничном режиме. Начальства в зоне не было, а нарядчица сама не могла ничего решить. Женщины сказали, что помогут мне дойти: это недалеко.

В пустой зоне, с двумя бараками посредине, нам приказали рыть ямы для столбов. Сверху немного раскопали, а там дальше - вечная мерзлота. Ничто ее не берет, ни лом, ни лопата. Ударим киркой - никакого эффекта, словно о металл. Наваливаемся на лом все дружно, ударяем им по команде, но лом остается на мерзлоте,

 

как на металле, а мы взлетаем вверх. Женщины велели мне отойти и не путаться под ногами. Сели отдохнуть. Подошел к нам огромный рыжий парень (верзила), посмотрел на нашу работу, спросил, что мы должны были сделать, взял лом, и работа у него закипела. Сказал, что завтра он вызовет мужиков на эту работу, а нам велел отдыхать. Почему-то я привлекла его внимание:

- А этот птенчик что тут делает?

Речь его невозможно было передать: каждое слово чередовал с матом, но у него это получалось не грубо, а, как нам казалось, смешно. Например, глядя на меня, он говорил:

- Если бы, так — перетак, у меня была ... такая жена, так

- перетак, я бы ... ей никогда ... развода не дал.

Его матерные слова не повторялись, звучали как-то особенно, и мы хохотали. Затем велел нам оставить эту работу и повел в барак - ангар покормить нас.

Трудно описать содержимое этого помещения: в несколько рядов аккуратно сложены чугунные «чушки», листы какого - то металла (кажется, алюминия), рельсы, чугун, сталь, какие - то редкие металлы, - все блестит и все ухожено. Он повел меня по этому длинному помещению и как экскурсовод рассказывал о названиях металлов и их предназначении. Все было в идеальном порядке, и чувствовалось, что он этим гордится. Это был клад.

Накормив нас, велел отдыхать. Кто-то из женщин спросил:

- А какую работу мы должны здесь делать?

- Если хочется работать, берите тряпки и протирайте рельсы!

Я перевожу его речь на более понятную.

Мы были только в одном помещении, а что было в другом - не знаем. Вот и потребовался огромный забор, чтобы скрыть эти богатства.

Ночью мне стало плохо: голова кружилась, дыхание затруднено. От выхода за зону категорически отказалась. Меня отвели в карцер, заново отстроенный из бревен, но находившийся в нашей зоне. Объявила голодовку, требуя прокурора. Поздно вечером, а света в карцере еще не было, слышу голос Жени:

 

- Оля, мы нашли здесь дырку и спускаем тебе пищу. Обязательно ешь, но чтобы надзиратели не видели.

Хлеб с сыром без воды проглотить не могу, но надо хотя бы во рту подержать сыр. У Жени прошу воды, так как надзиратель закрыл меня на замок и ушел. Женя спустила в бутылочке воду. На следующий день пищу от надзирателя не принимаю, опять требую прокурора. Я голодаю, а Женя меня насильно кормит, не могу же я их подвести! На третьи сутки двери карцера открылись, замки убраны, и я свободна. Все равно не выйду, пока не приедет прокурор. Мне говорят, что прокурор приехал и вызывает меня к себе, но я не верю, пока не пришла Женя и не подтвердила, что меня вызывает прокурор.

Прокурор, в чине полковника, спросил меня, по какому вопросу я хотела к нему обратиться. Меня словно прорвало. Даже вспомнить трудно, о чем я говорила, но одно отчетливо осталось в моем сознании: я клеймила позором тех офицеров, которые опошлили свои погоны и честь офицера, кровью омытые в Великой Отечественной войне. А сейчас некоторые из них используют заключенных в качестве наложниц и рабов. Нас наказало государство, и мы в ответе перед ним, а не перед лагерными охранниками. Долго говорила, но когда взглянула на лица присутствующего лагерного начальства и лицо начальника КВЧ, испугалась: они были смертельно бледны, я их не узнавала. Прокурор велел мне написать обо все этом, но я ответила:

- Пусть они сами напишут о себе!

Он что-то еще говорил, что разберутся, но я уже никого не слышала и не слушала, шатаясь, вышла. В бараке пролежала почти неделю, еще долго не могла придти в себя. Все мои близкие друзья навещали меня, рассказывали, что лагерь <гудит>: впервые зэк мог добиться приезда прокурора в лагерь. Такого еще не было! Значит, что-то изменилось!

Не могла я знать о том, что в октябре 1953 г. МВД СССР, рассмотрев мою вторую жалобу, решили направить мое дело на доследствие, указав на то, что я <была арестована без наличия достаточно исследованного и проверенного материала>. И

 

значительно позже, 9-го января 1954 г. Военная Коллегия ВС СССР признала, что <Носова О.П. все показания давала в результате применения к ней незаконных методов следствия>. И вынес определение: <... протест Носовой О.П. удовлетворить и направить на новое рассмотрение^

В бараке пролежала почти неделю, затем мне велели собраться с вещами, и на машине одну увезли в другой лагерь.

Видимо, начальство нового лагпункта, куда меня привезли, было обо мне предупреждено. Встретили меня приветливо, спросили, где я работала в том лагере, и не хочу ли я опять работать в КВЧ, так как из-за моего срока они не могут меня отправить за зону. Я твердо ответила, что в КВЧ работать не буду! Никогда! Только на общих работах!

Пришлось бездельничать вместе со старушками, которых там было много. После обследования территории лагеря, пришла к выводу, что прежде здесь находилась воинская часть. В бывшем клубе стоят нары, забрела в закуток, нашла захламленное помещение, напоминающее сцену, где был свален металлолом. Порылась и нашла старый заброшенный киноаппарат. Почистила, включила - работает. Недалеко обнаружила обрывки кинопленки, зарядила аппарат - все нормально. Поделилась своей находкой с начальником КВЧ и попросила его принести старую списанную киноленту. Он обрадовался и выполнил мою просьбу.

Какой же был восторг у нас обоих, когда аппарат заработал. Начальник раздобыл списанную звуковую аппаратуру, и мы повеселели. Как только становилось известно, что к нам на проходную привезли фильм, все бежали, даже старушки, крича: «Оличка», «Пани Олюсеньку» и т.д. «фильм привезли»! Как приятно быть полезной и приносить людям радость. И здесь я рисовала открытки, а женщины посылали их домой... Они были так благодарны мне.

Прошел слух: в лагерь приехал начальник швейной фабрики и набирает умеющих шить на электрической швейной машинке. Очередь к нему. Записалось много. Я узнала об этом поздно и пришла последней. Начальник фабрики задал мне несколько вопросов, выясняется, что с моим зрением трудно шить на

 

конвейере. Чувствовалось, что он хочет меня взять, и когда узнал, что с техникой я работала еще в армии, то сразу предложил, смогу ли я ремонтировать моторчики машин... Переглянувшись с нашим начальником лагеря, сказал:

- Хорошо, Вы меня устраиваете в качестве механика.

Такого еще не было, чтобы меня выводили на постоянную работу за зону, а тут вдруг все решилось просто. Что-то изменилось, но что, я еще не понимала.

Работала днем и вечером, ни минуты свободной. Ночью не могу уснуть - овладевала тоска. Я никому не нужна: у меня все отняли, так стоит ли цепляться за такую жизнь: как щепка, выброшенная на волны, куда прибьет. Вопросов много, а ответ -только слезы. Сошлась ближе с Ирен Пиотровской, племянницей Троцкого. Ее арестовали в четырнадцать лет, и она бесконечно болтается по лагерям. Удивительной красоты молодая женщина. И она призналась мне, что хочет уйти из жизни, не вдруг, а постепенно с помощью чефира. Если его регулярно пить, то через год сердце останавливается. Тихо и безболезненно. Пока проблема в том, что нет денег на приобретение такого количества чая.

Помню случай, происшедший в холодный зимний день, когда мы возвращались строем после работы. Еще не стемнело, овчарки лениво шли позади строя. На обочине стоял старый человек, вглядываясь в лица проходивших женщин: видимо, выискивал кого-то из родных. Чтобы лучше разглядеть, он подошел ближе к строю мимо идущих женщин. Конвоир заорал и ударил старика прикладом. Я вскрикнула, закрыв лицо руками. Ирен отняла мои руки от лица и сказала:

- Смотри! Злее будешь!

Этого мне никогда не забыть! Я вообще против всякого битья, но этот случай...