- 5 -

ОТ АВТОРА

 

"Только то, что способствует жизни, истинно".

 Слова эти справедливы. Но, чтобы не оказаться в

плену безнравственности, чтобы не скатиться в

пропасть цинизма, нужно дополнить их другими:

"Только истина способствует жизни".

Томаc Манн

 

Человек рвется к счастью. Думается, этим понятием можно обозначить все человеческие стремления. Но почему-то счастье остается для человека недосягаемым. Кажется, что он видит впереди свет истины, обещающей ему блаженство, — он разлетается... но невидимая стена отбрасывает его, как незамеченная стеклянная дверь... Может, истина оказалась ложной, а настоящая еще не открыта?..

Человека окружают три мира: мир природы, который все еще не утратил для него своей грозной загадочности; мир дела рук человеческих, обеспечивающий его удобствами и он же доставляющий ему неудобства, и третий мир — мир мысли.

Представим себе, что наработанные человечеством мысли свалены все вместе, как в мешок для лото. Стоит лишь запустить руку — и мы видим, что все истины давно уже известны и ими все объяснено в нашей человеческой жизни. Но, оказывается, что в дальнейших шагах они нам нисколько не помогают. Почему же?..

У человечества короткая память. Человек не помнит ни прошлого голода, ни прошлой сытости, ни прошлой жары, ни прошлого холода... От всего этого в его душе остается лишь только один страх.

Истины человеческой мудрости мы воспринимаем слишком абстрактно. О них приятно размышлять в состоянии покоя. Чтобы действовать используя опыт прошлого, нам нужны конкретные картины жизни, с которыми мы могли бы соотносить свою сегодняшнюю жизнь.

Этой задаче призвана служить история.

Моему поколению довелось пережить несколько исторических эпох, содержание которых вряд ли способно вместить бедное человеческое сознание...

Наряду с повседневной жизнью, открытой всем людям, постоянно тиражируемой средствами информации, протекала особая жизнь, невмещаемая нашим воображением: войны, революции, крушение империй, катастрофы, гигантские морильни, в которых человеческие стада подвергались участи тараканов... Они мало оставляли по себе свидетелей.

Та жизнь, которую ведет человечество, — постоянный гон за сосцами золотого быка или за самками — не оставляет ему ни времени, ни желания осознать свое прошлое. А без опыта прошлого мчась вперед, нам не избежать опасности вступить ненароком ногой в какой-нибудь страшный муравейник...

Но, допустим, у кого-то возникает желание обратиться к человеческой мысли, отражающей ход истории, — что же на самом деле происходило на войне,

 

- 6 -

или в фашистских лагерях смерти, или в советских концентрационных лагерях?..

Вроде бы в избытке исторических описаний, документов, мемуаров... Все это, можно сказать, зафиксированная летопись истории.

Но из этого опыта мы бессильны извлечь что-либо путеводное для нашего грядущего дня. Опять спрошу — почему?..

Ответ будет простой. Потому что вся эта зафиксированная история — не в абстрактных построениях, а в конкретных картинах — сплошная ложь.

На первый взгляд, такой вывод покажется невероятным. Но попробуйте положить на одну чашу весов крупицы правды, а на другую всю громаду культурной макулатуры — вы согласитесь, что человечество, изучающее историю по Александру Дюма, питается, в основном, мифами, пригодными для заполнения досуга, но не для того, чтобы служить компасом нашей реальной жизни. Недаром последние десятилетия в западном культурном пространстве процветает мода безжалостного развенчивания своих национальных кумиров, что нисколько не приближает нас к правде, а лишь одни мифы заменяет другими.

Откройте любой телеэкран, любой печатный орган — все они забиты рекламой, истинную цену которой определяет обязательное редакционное примечание: "За содержание рекламы мы не отвечаем".

Историческая летопись, наработанная человечеством, — это та же реклама, за которую никто не отвечает.

И еще одно подтверждение справедливости моего вывода. Сколько душ, преисполненных трепета за свою надламывающуюся судьбу, обращается к разным прорицателям и гадателям, к астрологии и звездным календарям... Но к истории они не обращаются, потому что бессильны извлечь из нее что-либо для своего опыта...

 

Последние столетия в истории обозначены как Новое время. Если говорить о третьем мире — мире мысли, — то с грустью приходится констатировать, что главным достижением Нового времени является та легкость, с которой мыслящая челядь поддалась соблазну мыслить глобальными масштабами. Словно брезгливый Гулливер склонился над землей лилипутов и увидел в них только тупоконечников, ведущих войну с остроконечниками. Великие поэты — великие пророки. Но и ошибки они совершают великие... Знал бы поэт, в общем-то, не принявший водоворот своего времени, но рискнувший, тем не менее, воскликнуть в 1931 году:

...............А все-таки, а в общем

Прекрасен этот страшный век!

И пусть ему не до стихов,

И пусть не до имен и отчеств,

Не до отдельных одиночеств,

Он месит месиво веков!

— знал бы, какое "месиво веков" будет уготовано человечеству... На хороших мыслях были замешаны все кровавые преступления. И в страшном долгу оказались перед "отдельными одиночествами" мыслящие рек-

 

- 7 -

ламодатели разных мастей, не понявшие главной истины, что жизнь-то и состоит лишь из "отдельных одиночеств"... Человек смертен. Человечество бессмертно, но дело жизни — как раз человек? Человечество — дело смерти.

Из опыта человечества человек для себя ничего не может извлечь. Только опыт отдельного человека может открыть путь другому.

Человеческое стадо, гонимое сквозь минное поле, может разминировать проходы (опыт великого полководца Г.К. Жукова). Но лишь отдельный человек, пройдя минные заграждения, оставит следы, по которым пройдут все остальные, минуя свою смерть.

 

Варлам Шаламов — этот Джек Лондон лагерной Колымы, почти классик, — написал слова, сочувственно встреченные интеллигентным читателем: "Лагерь — отрицательная школа жизни целиком и полностью... Там много такого, чего человек не должен знать, не должен видеть, а если видел — лучше ему умереть".

Шаламов так и не решился передать свой личный опыт, однако непонятно, зачем же он взялся за перо. Проведя шестнадцать лет в лагерях, он все-таки не умер там — выжил. А вот как он выжил — об этом он нам не рассказал. Но он создал огромный том романтических новелл о лагере (романтических — с отрицательным знаком, ибо романтическое все-таки всегда означает возвышенное) — не затем же, чтобы лишить человека надежды, на путях выбора заставить его заранее капитулировать...

Пережив лагерь, утверждает Шаламов, "человек становится только хуже. И не может быть иначе".

Но ведь если окинуть всю жизнь человека с самого рождения, мы можем сказать то же самое: "Человек становится только хуже".

Я не хотел бы повторять свой лагерный опыт. Я не знаю, был ли он напрасен, но я все время думаю о том, как бы я сумел прожить все эти годы (тоже шестнадцать лет) на воле... Каким бы я стал...

Известно, что в экстремальных ситуациях человек зачастую погибает преждевременно — не от прямой опасности, а от страха и растерянности.

Не прямой ли долг тех, кто сумел спастись, передать свой опыт другим?..

Лагерь — это долгие годы каждодневного выживания. И чем тяжелее и мучительней каждый проживаемый тобою час, который, казалось бы, легко прервать, тем меньше думаешь о смерти. В тебе все чувства давно вымерли. Живешь лишь одним желанием — выжить.

Нельзя этот опыт уносить с собой в могилу. Ты обязан поведать миру об этой неведомой параллельной жизни. И твой рассказ будет иметь лишь тогда смысл, когда ты расскажешь, как ты сумел выжить.

Я должен об этом рассказать — с этим я жил в лагере, об этом я думал и после него. Не о компенсациях за недоеденное, невыпитое, неполюбленное...

С середины 50-х годов началась эпоха реабилитанса, и в Москву, как и в

 

- 8 -

другие города, высадилась большая алия бывших зеков. Вкупе с внезапно прозревшей либеральной интеллигенцией они выработали определенную стилистику восприятия лагерного бытия.

Я приземлился в Москве довольно поздно, когда уже схлынула волна первых, самых ярких, эмоций. Еще недореабилитированный и с жаждою рассказать то, что знаю я. Но оказалось, что они уже все знают сами, и им хотелось не слушать меня, а меня поучать. Утешали: "Вначале будет трудно, а потом отстоится нормальная абсорбция, как у всех". А из лагерного бытия их интересовали только фольклор, блатные песенки и легенды. В обильных застольях щеголяли матерным жаргоном, разделяя таким образом с нами общность судьбы. Москва уже давно дышала лагерными мифами, а правда была никому не нужна.

Когда стала появляться литература о лагерях, то очень быстро показалось, что о лагерной жизни сказано уже все, и ничего нового добавить нельзя. Но чем больше я читал книг, тем сильнее убеждался, что о лагерях по сути не сказано еще ничего. Впечатление одноитожности создавалось не исчерпанностью темы, а тем, что все говорили неправду на один манер. Видимо, выполняя социальный заказ эпохи, все старались рассказывать о лагере вообще, умалчивая — по скромности, что ли, — о себе.

Можно назвать целый ряд громких книг, из которых о реальной лагерной жизни их авторов мы почти ничего не узнаем. Лагерь — это страшная мясорубка, в которой уцелеть было невозможно. "Я выжил только чудом!" — любимая присказка многих.

Думается, что нас прежде всего интересует, как человеку удалось выжить. Но об этом чуде нам ничего не рассказывают.

Господи, — да простят мне мои коллеги-мемуаристы, — но, читая их книги, мне трудно удержаться от восклицания:

Да это же все какая-то литература самозванцев!

К сожалению, и самая наша главная лагерная книга заставляет вспомнить о самой популярной советской книге — Истории партии: История партии наоборот.

Может быть, когда-нибудь мне удастся осуществить задуманное — написать исследование о лагерной тематике. Но сейчас я хочу сказать о тех задачах, которые я ставил перед собой, задумывая свои мемуары.

Я начал их писать, когда из лагерной литературы мне было почти ничего неизвестно. Но был уверен, что не я один в тиши скриплю пером...

Я твердо понимал, что никакой обобщенной лагерной картины создавать нельзя. Не только один лагерь не походил на другой, но один и тот же лагерь в разное время мог быть самому себе резким контрастом. Ну, и само собой понятно, как разительно отличалось положение одного зека от положения другого. Да и твоя судьба могла внезапно изменяться, подобно сказочным превращениям Золушки...

Лагерная жизнь — это неизведанная страна. Поэтому свидетельствовать о

 

- 9 -

ней может только рассказ первооткрывателя. Рассказ же по чужим рассказам исключается. Если же речь идет о чужом опыте, то автор не должен подменять собой рассказчика (увы, многие мемуары полны лагерными парашами рассказами без источника, относящимися неизвестно к какому времени и к какому месту).

Дай Бог осмыслить свой личный опыт... Время романов наступит потом...

Признаемся, ведь когда мы читаем книги, мы героев примеряем на себя. Одежду же из мифов на себя не натянешь...

Все это я хорошо почувствовал. Я должен рассказывать только о себе. Быть очевидцем. Быть свидетелем. Полагаться только на память и обуздывать свою фантазию, прибегать к помощи которой нас всегда соблазняет желание воздействовать на эмоции читателя — выглядеть в его глазах интересным рассказчиком...

Надежда Мандельштам хотела зримо себе представить, как, в каких реальных условиях жил и погибал ее муж. Она искала встреч с бывшими лагерниками, жадно выпытывала у них подробности... И с недоумением была вынуждена подытожить: "Боже мой, но они же ведь ничего не помнят, ничего!".

Вот это отсутствие памяти и психология "интересного рассказчика" давят на мемуаристов.

Лев Толстой описывает, как Николай Ростов, попав на боевые позиции, испытывал совсем не то, что представлялось ему по рассказам других. И когда ему самому довелось попасть в рассказчики, он, будучи "правдивым молодым человеком", "начал рассказывать, как оно точно было", но от него ждали совсем других рассказов, и он "незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду". "Рассказать правду очень трудно", — добавляет Толстой.

Один большей мэтр воспоминаний, когда его спросили, неужели он так все помнит: все диалоги, вплоть до интонаций, своих и чужих, — скромно ответил:

—Да что вы! Я просто все выдумываю... Я все олитературиваю...

Вот это я себе решительно запретил. Я не сочинял диалогов, и если где и привожу прямую речь, то лишь потому, что она действительно врезалась в мою память навсегда.

Разумеется, ткань повествования от этого обедняется, но это жертва необходимая. Всякий оживляж правду убьет.

Когда я писал свои мемуары, я все время помнил, как меня, новичка, только вступающего в этот неизведанный, загадочный и страшный мир, встретил в бутырской этапной камере бывалый зек. Его советы могли меня только сломать...

В жизни нашего поколения гастрономических вкусностей, да и просто еды досыта нам много было недодано. Единственное, чем нас перекармливали всегда, — это ложь.

 

Иерусалим, 1995 г