ЧУЖАЯ «ПРАВДА»

 

После второго допроса прошло 19 дней. Что происходило в эти дни и ночи, в архивных документах никак не отражено.

Известно только, что в понедельник. 9 июля 1941 г. от А. А. Левина «были приняты первые собственноручно написанные ПРИЗНАТЕЛЬНЫЕ показания» в виде произвольной по форме рукописи. Наберемся мужества и ознакомимся сами с основным содержанием первой рукописи «признательных показаний». Вот что было там написано до боли знакомым почерком — о чудовищных, противоестественных, но будто бы имевших место фактах и разговорах.

«Намеки о заговорщицкой организации я слышал от Хрипина. В мае 1934 или 1935 г., когда мы возвращались домой с первомайского парада пешком, он говорил, что дисциплина слабая, вооружение тоже, что армия по сути очень слаба, что во многом дело происходит от правительства, которое не уделяет должного внимания как кредитам, так и контингенту. Он намекнул, что такое положение не может долго продолжаться, т. к. найдутся силы, которые смогут его изменить.

 

(Следует предположить, что следствием были предъявлены А. А. Левину выборки из показаний В. В. Хрипипа [с. 96 и 106]. Сам Хрипин уже погиб и разговор о нем не мог ему никак повредить...— Прим, авт.)

В заговор я был вовлечен Троянкером. Он говорил о непорядках в армии, трудностях взаимоотношений с промышленностью. Однажды он заявил, что СУЩЕСТВУЕТ СЕРЬЕЗНАЯ ВОЕННАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ во всей РККА, которая имеет своей задачей изменение существующего положения вещей, в стране, по сути дела АНТИСОВЕТСКАЯ организация (Странное уточнение, да и странная стилистика — так получается, когда пишут под диктовку.— Прим, авт.), что он входит в нее и что предлагает вступить мне. Я согласился».

Казалось бы — все! Избитая «птичка поймана», но, как мы увидим далее на откровенной лжи или грубейшей ошибке следствия. Дело в том, что ему, очевидно, предъявляли документы с признанием уже давно (1937 г.) погибшего б. начальника политуправления ВВС Красной Армии Б. И. Троянкера, в которых и фигурировала фамилия «Левин». Но при проверке дела в 1955 г. выяснилось, что это «признание» в показаниях Троянкера относилось к личности некого однофамильца.

 

начальника политотдела дивизии в Кавказской армии.

Это важно отметить потому, что ниже и другие арестованные будут ссылаться на «загадочные» показания Троянкера в связи с делом Л. Л. Левина. Однако Троянкер, назвавший выбившему из него показания следователю более 100 фамилии, НЕ ДАВАЛ показаний именно на Л. Л. Левина — начальника ВУЗов ВВС. Но буква «ё» тогда не печаталась, и следствие, в лучшем случае, грубо, но трагически обмишурилось. (Все это и выявила проверка дела в 1955 г.).

Следствие в лине Лихачева торжествовало: была решена изначальная задача — арестованный признался в своей первой вине н назвал новые фамилии. Примечательно, что далее вся рукопись А. А. Левина посвящена подробному изложению (весьма самокритичному) недостатков, действительно имевших место в работе управления ВУЗов, т. е. всему тому, что обвиняемому хотелось бы непременно зафиксировать и деле. Вероятно, он еще надеялся в этот момент на хоть и призрачную, но все-таки существовавшую возможность судебного разбирательства. И хотя в этом он был просто наивен, но все же прав, ибо именно эта объективная часть «признаний», излагавшая его собственные мысли, со-

 

хранилась до момента пересмотра дела и официальной реабилитации и тем более помогает теперь восстановить светлую память о годах его службы на благо народу и государству. Вот что по этому поводу было там написано:

«Я не проявил должной большевистской напористости в постановке ряда вопросов вплоть до НКО и ЦК ВКП(б), имеющих для школ очень важное значение. К ним относятся:

1)      обеспечение школ аэродромами (Переход на скоростные самолеты типа СБ потребовал более длинных посадочных полос, т. е. фактически в ряде мест — строительства новых. — Прим, авт.);

2)      новыми бензоемкостями (Удельное потребление горючего на единицу времени учебного полета существенно возросло. — Прим. авт.);

3)      снабжение школ «СПАРКАМИ» (Т. е. самолетами со спаренным, двойным управлением: и для ученика и для инструктора. — Прим, авт.);

4)     неприемлемая конструкция шасси для непрерывных взлетов и посадок;

5)     заказывание УТ-1, а надо было УТ-2,т. к., по словам Алксниса, промышленность не берет последние на производство и надо

 

в мастерских организовывать доработку. Не вел решительной борьбы с частыми изменениями сроков обучения и профиля;

6 ) переоценил качество аэроклубов;

7)     не поставил вопроса о специальном самолете для обучения летнабов.

8)     в целом с 1938 г. летные школы перестали выполнять количественные планы летной подготовки на скоростной материальной части, и это явилось следствием помимо огромного количества объективных трудностей также и моих (дополнительно дописана вставка над строчкой — «вредительских») действий».

Характерная вставка! Принимающий показания следователь Попков «начеку», его не так просто обойти. Но все эти деловые подробности следствию «за ненадобностью», нужны только фраза «Я согласился вступить в заговор» и ... новые фамилии. «Признание» есть. Неважно, как полученное. Теперь положено его закрепить добропорядочной формой нормального следственного протокола. Такова была технология. Поэтому на другой же день должен был последовать допрос, протокол которого «ляжет» в дело. И он действительно лег, но не все оказалось таким гладким.

 

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА

ОТ «...» ИЮЛЯ 1941 г.

 

(Здесь имеет место интересная деталь: машинописная дата на оригинале текста протокола стерта, и чернилами проставлена вручную цифра «10», т. е. дата, когда должен был бы состояться допрос — сразу после получения признательной записки.— Прим, авт.)

«В.: Признаете вы себя виновным в участии в антисоветском военном заговоре и агентом разведки? (Появился и шпионаж. — Прим. авт.)

О.: Нет, не признаю».

Допрашивает новое лицо. А. А. Левин, казалось бы, неожиданно делает вновь попытку сопротивляться.

«В.: Предупреждаю, следствие вынуждено будет изобличать имеющимися материалами. (Но мы-то теперь уже знаем, что никаких настоящих материалов у следствия нет. — Прим, авт.)

О.: Повторяю, что участником антисоветского заговора и агентом какой-либо иностранной разведки я никогда не был.

В.: Мулина вы знали?

О.: Да.

В.: Арестованный Мулин показал, что вы лич-

 

но с ним были связаны по антисоветскому заговору. Подтверждаете?

О.: Нет, не подтверждаю. Мулин сказал неправду.

В.: Хрипина вы знали?

О.: Тоже знал.

В.: Хрипин, будучи арестован, показал, что вы не только были участником заговора, но и проводили вредительскую работу по линии ВВС КА. Подтверждаете?

О.: Нет, не подтверждаю. Хрипин что-то путает.

В.: Опарина знали?

О.: Знал.

В.: Вы с ним встречались?

О.: Встречался в служебной обстановке.

В.: Опарин так же, как и другие, вас изобличает в том, что вы являлись участником антисоветского военного заговора и проводили вредительскую работу.

О.: С Опариным я связан не был.

В.: Кескуля вы знали?

О.: Да, знал.

В.: Песку ль по вашим прямым указаниям осуществлял вредительство, подтверждаете?

О.: Нет, не подтверждаю. (Упомянутый Кескуль вообще нигде больше в деле не фигурирует и не упоминается. Он, видимо, понадо-

 

Бился только для общего набора вопросов «разминки». — Прим, авт.)

В.: С Черным знакомы были?

О.: Да.

В.: Он, как установлено следствием, осуществлял ваши вредительские указания как участник заговора. Это вы подтверждаете?

О.: Тоже не подтверждаю.

В.: Бажанова знали?

О.: Знал.

В.: Он изобличает вас. Подтверждаете, что он получал от вас вредительские указания?

О.: Нет, не подтверждаю.

В.: Котов, Яроцевич изобличили вас. (Видимо, следователь ознакомил Левина с записями их показаний, потому что последний игнорировал в своем ответе весьма двусмысленные показания Котова, приведенные выше и протестует только против показаний Яроцевича. — Прим, авт.)

О.: Яроцевич меня оговаривает.

В.: Материалами следствия, как вы убедились, установлено, что на протяжении длительного периода времени вы являлись участником антисоветской организации и проводили вредительскую работу.

(Линия основного, глобального сценария планируемого в будущем процесса так или иначе, но доведена до каждого следователя

 

в форме общей ориентировки, которая определяет тот «единый знаменатель», к которому необходимо подвести каждого обвиняемого. Поэтому дальше на допросе последовала неприкрытая угроза. — Прим, авт.)

Следователь: Намерены ли вы рассказать об этом или вас надо ИЗОБЛИЧАТЬ еще?»

Произнесено и записано в протокол усердным стенографистом ключевое слово, пароль о СПОСОБЕ дальнейших действий следствия. Арестованный предупрежден о том, что ему грозит дальше.

Видимо, так и развивались события. На это указывает, прежде всего, подделка даты проведения допроса. Она имела безусловный смысл в том случае, если бы на этой стадии ПРОТОКОЛИРУЕМЫЙ допрос был прерван и вновь стал благопристойно регистрироваться только ЧЕРЕЗ несколько дней, в течение которых были проведены очередные «изобличающие действия». В поддержку этого говорит совершенно не логичное, мгновенное изменение в поведении арестованного, которое, однако, отражено в тексте единого протокола, каждая страница которого скреплена визами допрашиваемого... Судите сами, как выглядит это «продолжение» будто бы того же протокола, п сравните последующие

 

показания с последним из предыдущих ответов.

«О: Изобличать БОЛЬШЕ НЕ НУЖНО, я расскажу.

В.: О чем? (Начались «кошки — мышки».— Прим. авт.)

О.: С 1935 г. я являюсь участником антисоветской заговорщицкой организации, существовавшей в Красной Армии.

(Теперь арестованный почти дословно повторяет текст, вроде бы написанных накануне собственноручных показаний от 9 июля. — Прим, авт.)

В.: Вы правду показали о вербовке в антисоветскую организацию этих лиц, не оговорили никого из них?

О: Нет. О вербовке их мною в организацию я показал правильно.

Капкан захлопнулся. Судьба этого человека была, по существу, решена. Теперь он рассчитывал только на отказ от нелепых показаний во время суда, если таковой вдруг да и состоится...

Что переживал в эти мгновения 45-летний человек, все силы и умение в своей жизни отдававший служению народу и светлым идеалам? Умом это представить не дано никому!

 

Но это был еще далеко не конец. Сценарий постановщиков содержал еще богатую аранжировку основной идеи: «Недостатки и слабости Вооруженных Сил объясняются действиями внутри армии в течение ряда лет мощной антисоветской военной организации», которую раскрыли, наконец, героические органы.

Шел ведь только июль месяц. Война еще разгоралась. Это через 10 суток будет первая бомбежка Москвы. Инерция следственного замысла пока движется по проторенному руслу причин и следствий, апробированных по стандартам прежних процессов.

Ответ заключенного на последний вопрос следователя на этом допросе, внешне казалось бы и не очень важный, связан, тем не менее, с некоторыми необходимыми для понимания дела деталями. Он зафиксирован так:

О.: После ареста Троянкера держал связь с Локтионовым, который о ней знал».

В деле же Локтионова зафиксировано, что он «вначале вообще отрицал свое участие в названной организации, показания Левина считал в этой части ложными, а впоследствии, признав свою вину, заявил, что ему, со слов бывшего помощника начальника Генштаба РККА Смушкевича, стало известно об

 

участии Левина в заговорщицкой организации», т. с. бывший начальник ВВС РККА, признав себя виновным. ОТРИЦАЛ личное взаимодействие с Левиным по антисоветской организации. Отрицал несмотря па то, что именно Локтионов был одним из тех, кто, по показаниям в 1955 г. свидетеля Смирнова, зверски избивался начальником следственной части Влодзимирским.

Чтобы завершить вопрос о «преступном» характере невыполнения плановых заданий по количеству выпускаемых из училищ новых пилотов, приведем выписки еще из двух документов, аккуратно подшитых в дело.

1.     Выписка из справки Управления снабжения ГУ ВВС от 2.04.1940 г. «Основной причиной недостатка самолетов СБ (Скоростных бомбардировщиков. — Прим, авт.) в авиаучилищах является то, что все поступающие самолеты СБ из промышленности передавались на укомплектование новых формирований,яадоукомплектование,нафронт,резервнымполкаминекотороеколичествона перевооружение».

2.     Выписка из графика, представленного следствию тем же управлением, отображает помесячно заявленное и фактически отгруженное количество горючего. Как явствует из этого графика,«в июне, июле, августе и сентябре месяцах 1940 г, вместо заявляемых

 

В среднем 14500 тонн фактически отгружалось в авиаучилища по 7000 тонн».

Вот н вся простая правда о невыполненных планах обучения новых летчиков, если учесть, что учлет не мог быть выпушен из училища, если он не налетал хотя бы установленного минимума часов.

Известно также, что 12.08.1941 г. (такая дата стоит на записке) арестованному было разрешено написать жене.

Эта записка была ей лично вручена следователем и сохранилась. В ней слова воспоминаний, выражение заботы о двухгодовалой дочке, пожелания крепиться и прочие лирические недомолвки.

Начиналась же она сообщением, что сн жив и здоров. Казалось бы, странное послание, учитывая все, что уже случилось, и тем не менее, со временем суть содержания и цель этой записки «на волю» стала проясняться.

Вот что представлял из себя ее подлинный текст.

«12 августа

Родная моя Катюша!

Я жив, здоров. Беспокоюсь, конечно, о тебе, Галочке. Все мысли с Вами, так бы и перелетел к Вам посмотреть на Вас, погово-

 

рить и расцеловать. Пишу в надежде на то, что письмо к тепе попадет. Как-то ты устроилась на новом месте. Беспокоюсь о твоем материальном положении, ведь надвигается зима, взяла ли хоть какие теплые вещи. Не знаю, где моя мама, жива ли? Как ты, наверно, измучилась за это время, как тебе удалось ли закончить государственные экзамены? Выпустили ли тебя врачом? Как растет Галка? Я ведь только что ей купил тогда игрушек. С тобой ли Анастасия Ивановна и Лена или они куда уехали? Напиши мне подробно о твоем житье и состоянии. Сама понимаешь сколько мысли о Вас, сколько за Вас беспокойства и переживаний. Как с деньгами? Удалось ли хоть продать мебель перед отъездом. Напиши мне, что знаешь о Шурике, (О сыне.— Прим, авт.) как-то он живет. Галке ведь в июле исполнилось два года, наверное, уже все разговаривает, вспоминает ли папку? Прости родная моя, что из-за меня тебе так много муки. Что и как дальше пока ничего не известно. Вообще то я рад, что ты сейчас не в Москве. Может быть мама уехала с Зиной, ведь ее мужа переводили в Ульяновск? Они собирались уезжать? Напиши, что знаешь. Как питаетесь, как кормишь Галочку, напиши все подробно.

Ну пока родная, будьте все здоровы, не отчаивайся, береги себя, ты ведь тоже сла-

 

бенькая здоровьем, береги и воспитывай Галку. Крепко, крепко Вас всех целую.

Ваш А. Левин»

Записка, как здесь показано, завершается его обычной деловой подписью, которой он всегда расписывался на служебных документах, а также и на протоколах в деле. На подлиннике записки непонятна только одна «мелочь». На этом единственном оригинале письма до сих пор хорошо различимо, что подпись эта была сделана сначала карандашом, а потом — обведена теми же чернилами, которыми был написан весь текст письма.

Но внимание, читатель, следует обратить на некоторые фразы. Выделим их.

1.    Как-то ты устроилась на новом месте.

2.    Взяла ли хоть какие теплые вещи.

3.    Не знаю, где моя мама, жива ли?

4.    Как тебе удалось ли закончить государственные экзамены? (Жена Александра Алексеевича оканчивала летом мединститут. — Примеч. автора.)

5.    Выпустили ли тебя врачом?

6.    Как растет Галка (Дочь — Примеч. автора)?

7.    С тобой ли Анастасия Ивановна и Лена

 

или они куда уехали (Мать жены и ее младшая сестра. — Примеч. автора)?

8.     Напиши мне подробно о твоем житие и состоянии.

9.     Как с деньгами?

10.    Удалось ли хоть продать мебель перед отъездом?

11.    Что знаешь о Шурике, как он живет?

12.    Может быть, мама уехала с Зиной (сестра А. Левина. — Примеч. автора) ведь ее мужа переводили в Ульяновск?

Вот такое, на первый взгляд странное послание: не то записка, не то — анкета. У этой «анкеты» только одна важная особенность — ответить на ее вопросы, да еще «подробно» жена могла только оставаясь на свободе.

Много прошло лет с той поры, тем не менее, именно теперь можно попытаться, наконец, понять истинный смысл этой записки. В этом нам, как ни странно, может помочь отрывок из истории жизни замечательного авиаконструктора А. Н. Туполева, описанный в недавно вышедшей книге «НЕИЗВЕСТНЫЙ ТУПОЛЕВ» (Изд. КЦНТИ «ОРГИНАЛ» М. 1993 г. авт. М. В. Саукке).

Вот этот отрывок:

«Туполев провел в Бутырской тюрьме около года (Он был арестован 21 октября 1937 г. — Примеч. авт.). После того, как он

 

стал давать нужные показания и признался в том, чего никогда не делал, но на чем настаивали тюремщики, допросы прекратились. Вскоре ему предложили работать по специальности в спецтюрьме вместо того, чтобы отбывать положенный срок в исправительно-трудовом лагере. Последнее для Туполева с его больными легкими было равнозначно смертному приговору. Предложение о работе не было чем-то совершенно неожиданным. Все авиационные работники знали об удачном, с точки зрения ГПУ, опыте работы спецтюрьмы ЦК.Б-39. Подумав, Андрей Николаевич дал согласие, но при одном условии. Вдумайтесь в это, люди!

Вынужденный признаться в не совершенной им измене Родине, оболганный тюремщиками, абсолютно беззащитный и бесправный перед нелюдями человек ставит условие. И знает: ставка — жизнь. Примут — может, останется жив, не примут — верная гибель.

Он сказал, что приступит к работе только в том случае, если убедится, что его жена Юлия Николаевна не в заключении, а его дети, дочь Юлия и сын Алексей, не лишены матери, а находятся под ее опекой. Поэтому он начнет работать только после получения от нее подробной записки (именно «записки», а не письма — в тюрьмах писем не получали). Беспокойство Туполева было не напрасным.

 

Юлия Николаевна была-таки арестована. По счастью, условия строптивого арестанта были приняты. Юлия Николаевна была освобождена, Туполев получил от нее записку и согласился приступить к работе».

Не правда ли, эта характерная история позволяет теперь выдвинуть логичную версию появления приведенного выше послания и его передачу следователем жене Левина с предложением составить развернутый ответ. Что и было сделано... на восьми страницах.

Жена никак не могла догадаться только об одном, о главном, о том, что это письмо — прощальное. Почему прощальное? Да потому, что под влиянием «изобличающих действий», и ощутив их невыносимость, автор, очевидно, принял решение встать на путь требуемых «признаний», хотя и понимал: возврата с этого пути нет.

15 июля появилась вторая «серия» собственноручных «признательных показаний». Как оказалось, подошла очередь «раскрытия вражеских действий» по другому пункту ст. 58 УК РСФСР, и соответственно, сочинения довольно последовательной, но до неприличия примитивной истории-детектива о многолетнем шпионаже подследственного «в пользу иностранной разведки».

Ознакомимся сами с текстом этой поучи-

 

тельной, но почти комиксной по своей примитивности, рукописи. Ознакомимся подробно, потому что, как она ни наивна по своей фабуле, особенно, если сопоставлять ее с должностным уровнем основных действующих лиц, тем не менее кое-какие полезные уроки можно из нее извлечь даже и для наших дней.

Итак, вновь появившаяся рукопись, выполненная почерком, принадлежность которого руке А. А. Левина, не вызывает сомнений.

«Я был завербован в германскую разведку в начале 1924 г. Однажды мне позвонили из полицей-президиума, чтобы я зашел. Думая, что дело идет о визе или прописке, я туда пошел.

(Вот и пригодился простодушный ответ па вопрос об имевших место в жизни привлечениях к ответственности, который зафиксирован в протоколе самого первого, ознакомительного допроса. Ружье, висевшее на стене, выстрелило.— Прим. авт.).

В комнате толстяк в штатском попросил мой паспорт. Я дал. Рассмотрев его, он спросил Ф. И. О., год рождения и место рождения. Я ответил. Тогда он сказал, что должен задержать меня, так как я раньше был

 

в Германии и бежал из концентрационного лагеря военнопленных. Я возмущенно, категорически отрицал. Он настаивал. После ряда препирательств он вышел, оставив меня одного в комнате, где я сидел один часа 2.

Затем он вернулся с еще одним в штатском и стал снова возмущенно доказывать, что не может на свете быть одинаковых двух человек и что я запираюсь. Тогда другой штатский спросил меня, что я делаю в торгпредстве; я ответил, что работаю консультантом-инженером. С какими фирмами я связан? Ответил — БМВ, Бош, Ейзем и др. Он сказал, что это надо проверить и вышел; затем вернувшись он сказал, что это так, но почему я называю себя консультантом-инженером, когда я военный летчик, но дело не в этом — сказал он, а в том что они располагают на меня компрометирующими материалами. Они могут в любой момент эти материалы передать в руки Советского правительства. Я это отвергал. Он просил не отвергать и сказал, что ничего передано не будет если я соглашусь иногда оказывать полицей-президиуму небольшие услуги и что беспокоить они меня будут редко.

Он заявил, чтобы я подумал, и они оба ушли. Я опять сидел часа 2—1,5 один и тут только ПОЧУВСТВОВАЛ, что я в их руках.

 

По возвращении он спросил согласен ли я? Я согласился.

После этого мне возвратили паспорт, и я ушел. Да он еще сказал, что в случае если иногда ко мне будут обращаться люди со словами «от полицей-президиума» чтобы я не удивлялся. О задержании меня в полицей-президиуме я доложил своему начальству, а так же в Полпредство, но только первую часть разговора, что меня приняли за сбежавшего из концентрационного лагеря.»

Подумаем о только что прочитанной части «признания».

Ведь как элементарно просто был сфантазирован и описан факт вербовки в шпионы. Легендарному «Мюллеру — гестапо» и не снилось даже, что его предшественники работали так легко...

Представить только: командир, только что доказавший свою смелость поступками в недавней войне, в повседневной своей довольно рискованной по тем временам профессии, в решении о выходе из партии в знак несогласия с ее политикой, вдруг... испугался того, что ему фактически только «погрозили пальчиком», и с ходу дал согласие стать бесплатным шпионом.

Почему бесплатным это, конечно, понятно. В противном случае пришлось бы докумен-

 

тировать: где, когда, сколько, через кого и т. п., а это бы серьезно осложнило «работу» следствия, увело бы в подробности, из которых, бывает, трудно выбраться. Подумаем и о другом: в пользу кого же русскому офицеру так запросто предложили шпионить? В пользу разгромленной, обнищавшей Германии! Незавидные вербовщики. И уж совсем нелепо то, что вербуемый вроде бы даже и не попытался выяснить: па какой же, собственно говоря, компромат намекают шустрые вербовщики? И более того, в процессе вербовки стороны даже забывают условиться по поводу ПСЕВДОНИМА, присваемого завербованному «агенту»!

Надо прямо признать, что фантазия у сочинявшего эту историю или у лиц, ее диктовавших, выглядит просто убогой, если иметь в виду элементарный профессионализм. Достаточно хитрой она была только в одной своей сути — объективно ее нельзя было проверять. Почему? Да потому, что в ней почти нет деталей, которые надо пли можно было бы проверить. Одни узоры из слов! В изложенной версии, по существу, ничто не требует объективной увязки и согласования, кроме как со словесными показаниями других. уже арестованных, людей. А в том, что подобная увязка не представит трудностей, фальсификаторы дела не сомневались, имея боль-

 

шой опыт ИЗОБЛИЧЕНИЯ подследственных любого ранга.

Обращает на себя внимание еще одна важная особенность всех «признательных рукописей», имеющихся в деле. Еще раз подчеркиваем, что приведенные выше (и далее) тексты соответствуют тому, как они были написаны в оригинале, БЕЗ стилистических и синтаксических ИСПРАВЛЕНИИ. Сравним эти «собственноручные признания» с одухотворенным, ярким текстом того же «автора», приведенным в самом начале повести. Трудно, просто невозможно себе представить, что и то, и это мог написать один и тот же человек, находясь «в здравом уме и ясной памяти». Зато корявая стилистика и имеющая место в рукописи нелепая расстановка знаков препинания встречается в реальной жизни, когда, например, рукописный текст рождается под диктовку размышляющего при этом диктора или при переписывании текста с чужого подстрочника в условиях, когда у пишущего нет желания или права что-либо исправлять. Запомним это, т. к. у нас еще будет причина вернуться к этому обстоятельству.

Обращает на себя внимание и то, что ВСЕ приводимые нами тексты «признательных рукописей», хранящихся в деле, написаны фактически без помарок и исправлений, то есть,

 

вероятно, имели место черновики. Важно также, что они хранят указания о фамилиях сотрудников следствия, принявших каждую из этих рукописей от подследственного. Теперь продолжим цитирование.

«В 1924 г. ко мне никто не обращался и я уехал на работу в Англию. В 1925 г. в начале мне позвонил некто Клуге и сказал, что хочет ненадолго встретиться вне служебной обстановки».

Начинается «забавная» история: незнакомый немец, в Англии, где, по рассказам А. А. Левина в семейном кругу, его ежедневно сопровождали по Лондону сотрудники контрразведки, причем, почти в открытую, просит свидания наедине, да еще во вне служебной обстановки и при этом не называет пароля (!?!)..

Порушены все «железные» правила конспирации! Тем не менее, автор «признаний» немедленно соглашается па встречу, как школьник, которому приятель свистнул со двора. Посмотрим, что будет далее.

«Я ему ответил, что по окончанию работы можно встретиться в Клисольдпарке, недалеко от дома, где я жил, около теннисной площадки.

Встреча произошла и он сказал рекомендуясь, что он от полицей-президиума и что

 

хотел бы получить сведения об основных авиационных закупках, которые делаются в Англии. Я обещал и мы разошлись. На другой день вечером в том же парке эти сведения я ему передал в рукописном виде».

Побиты все рекорды шпионского жанра. Дело в том, что проблема приобретения авиамоторов в Англии была решающим звеном закупочной цепи для получения нашей страной первой партии военных самолетов от фирмы «Фоккер». Ниже мы познакомимся с важнейшими документами по этому поводу и убедимся, что А. А. Левин в эти дни полностью осознавал чрезвычайную важность сведений о закупках в Англии.

И вот подследственный сообщает, что в таких полностью осознаваемых им сложных условиях он без всяких сомнений и проволочек буквально незамедлительно идет на первую передачу важных сведений немецкой разведке. Это получилась настолько грубая работа, что подобная несообразность позже просилась в глаза даже старшему из следователей — Павловскому, который должен был «закреплять» на официальном допросе собственноручные признания, «принятые» младшим по чину Попковым.

А детективный сюжет тем временем в рукописном признании продолжает разворачиваться во времени.

 

«В 1926 г. в Москве Гвайта как-то зашел ко мне в кабинет и попросил показать ему план заказов. Я ответил, что поскольку он в загранотделе не работает, я показать ему секретный материал не могу. Он сказал «брось», я в курсе дела по полицей-президиуму. Тогда я дал ему план заказов он сделал выписки и ушел».

Летчик Гвайта действительно существовал и был знаком А. А. Левину. Вот как его судьба изложена в обзорной справке, составленной 1.06.1955 г. в связи с дополнительным расследованием дела Левина по протесту Генерального прокурора. В ней, в частности, сообщается, что:

«Гвайта, помощник начальника Опытного аэродрома У ВВС, арестован 12.03.26 г. и 9.08.26 осужден Коллегией ОГПУ к 10 годам, срок 22.10.28 был сокращен на 2 года. Обвинен он был в том, что, будучи уполномоченным по заготовкам и приемке военного имущества, имел связь с представителями иностранных фирм, которых информировал о Советских военных заказах, и в ряде других должностных преступлениях.

Никаких показаний о шпионской связи с Левиным Гвайта не давал».

А признательная рукопись продолжается:

«В 1929 г. ко мне однажды позвонила быв-

 

шая работница Торгпредства, секретарь паспортного отдела Шкловская, что она хотела бы повидаться. Так как я работал на Центральном аэродроме (Примерно там, где сейчас расположен Аэровокзал. — Прим, авт.), то предложил ей приехать в Петровский парк».

Задумаемся, а зачем же в парк? Никаких амурных дел между ними не было. Шкловская была хорошо знакома с женой Левина, дом его рядом с аэродромом. Чего же проще заехать на чай? Ведь Шкловская не сказала по телефону, зачем ей нужна встреча и никак не намекнула про пароль! Для чего же было тащиться в парк? Очевидно, только потому, что это — привычный шаблон шпионской литературы и фильмов.

«Там мы и встретились. Она немного поговорила о жизни вообще и заявила (только теперь!), что есть ко мне дело от полицей-президиума и просила дать сведения о качестве испытывавшихся самолетов. На другой день мы встретились там же и я передал ей сведения об основных данных самолетов в рукописном и подписанном мною виде».

Вот так «помер»!

У автора или, точнее, у его «помощников по творчеству» не хватило даже сообразительности указать: а какой же подписью

 

подписывался под разведданными этот «источник»?

Из процитированного выше текста следует, что для своих удивительно небрежных немецких хозяев, которые забыли (!?!) оговорить его псевдоним при вербовке, «шпион» подписывал важнейшие донесения своей собственной фамилией. Ну, уж такой дури от знаменитой германской разведки мог ожидать только полный профан! Вообще вопрос отсутствия псевдонима представляется слабейшим местом всей выдумки. Вроде бы старались, чтобы ни с чем фактическим, проверяемым не связываться, да не уследили, прокололись...

«В 1930 г. она снова позвонила, была опять встреча в Петровском парке. На этот раз она интересовалась летными данными нового истребителя «И-5». На следующий день я эти сведения ей также дал.

В 1934 г. примерно в мае месяце я был на аэродроме в эскадрильи Особого назначения. Ко мне подошел командир эскадрильи Шахт и после некоторых несущественных разговоров сказал мне что он в курсе дела моей связи с полицей-президиумом и что ему надо иметь от меня официальную справку-документ о количестве учебных заведений ВВС и главное количестве обучавшихся там

 

курсантов и сколько выпущено в 1932 и 33 гг. Справки такие имелись и были мною переданы на аэродроме же на следующий день, равно как и итоговый доклад за 1933 г. характеризующий состояние школ. Через дня два он мне вернул документы.

В 1935 г. он потребовал мой доклад об итогах работы года. Передача происходила там же».

Ну, что ни встреча, — так удивительно плохо объяснимые действия и решения! Вновь непонятный псевдодетективный сюжет. Два командира высокого ранга для своих криминальных встреч выбирают аэродромное поле, в то время... как они живут в одном доме, на одном этаже, в одном коридоре! Но где там, встречаться для передачи «разведданных» они предпочитают только в служебной обстановке, на аэродроме, где всегда вокруг толпится множество знакомых и незнакомых лиц. С этим «парадоксом» мы еще встретимся в деле не раз.

«В 1936 г. он уехал в Испанию, но предупредил меня, что во время его отсутствия ко мне может обращаться его жена, которая в курсе дела.

Он сказал также, что в пределах возможного необходимо проводить вредительскую

 

работу в школах направленную на ослабление качества и темпов работы школ».

На этот момент следует обратить наше внимание специально.

Незадачливый «немецкий резидент Шахт», естественно, не знает, что А. А. Левин, по красочным, но невнятным показаниям (на с. 103). Яроцевича в 1937 г., еще «с 1934г. состоит во вредительской организации н проводит работу». Вроде бы, его «еще учить — только портить». Но тут есть другой нюанс. Дело в том, что полученное будто бы от Шахта поручение: «проводить вредительскую работу в школах, направленную на ослабление качества и темпов работы школ» — по форме непосредственно согласуется с теми недостатками, на наличие которых указывала Комиссия, проверявшая работу Управления ВУЗов, но не нашедшая н них «злого умысла».

Этот вывод профессионалов мешает фальсификаторам и его стараются скомпенсировать показаниями о вредительстве, что и сделано теперь признанием самого подследственного.

«В конце 1936 г., встретив меня на лестнице дома где мы проживали жена Шахта предложила мне спуститься пройтись по улице и поговорить. Мы пошли в садик на Страстной бульвар. Тут она мне сказала, что не-

 

обходимо получить от меня очередные данные о состоянии школ».

Ну, что за причудливые агенты! На наших глазах супруги Шахт, похоже, как нарочно,, стараются всячески усложнить свою «шпионскую» работу, назначая свидания где-нибудь на стороне, потаинственней, вместо того, чтобы просто, как обычно, зайти к соседям «за спичками» или, на худой конец, «проверить барахлящий телефон».

«В начале 1937 г. я передал ей этот свои доклад после совещания начальников школ. Передача произошла на лестнице дома где живем. В 1938 г. я вновь передал жене Шахта сведения о количестве выпущенных кадров из школ. Это было примерно в апреле— мае месяце. Сведения были мне возвращены через пару дней. В 1938 г. передача состоялась на лестнице нашего дома, а в 1940 г. в Петровском парке. Это было примерно в ноябре. В декабре 1940 г. я получил новое назначение. Об этом рассказал жене Шахта, когда заходила к нам звонить по телефону.

Перед отъездом в Липецк Шахт заходил ко мне и мы условились встретиться поговорить, и 13 (в рукописи переправлено на 20.— Прим. авт.) декабря в 11 часов вечера мы встретились в Петровском парке.

Собственноручные показания принял еле-

 

дователь 3 Управления НКО ст. политрук Попков».

Возникает, кстати, любопытный вопрос о том. почему в этот злосчастный Петровский парк так тянуло участников конспиративных встреч? Среди возможных отгадок вполне реалистична самая простая: главный их участник просто не знал других московских парков. Занятый работой, он никогда не посещал ни Сокольники, ни Измайлово, ни даже ЦПКО. Вот и все. Напиши он — Сокольнический парк, и могло случиться, что не сумел бы ответить па вопрос «а па какой аллее?»

Но движемся дальше по истории дела. Теперь, как и заведено, должен состояться официальный допрос с протоколом для закрепления полученного признания. Этот допрос опять проводит сам зам. нач-ка следственной части 3 Управления (Смерш) Павловский совместно с Попковым 16.07.1941 г.

«В.: После долгих запирательств, вы на предыдущем допросе сознались в том, что являлись участником антисоветского военного заговора. Подтверждаете эти показания?

О: Да, подтверждаю, я с 1934 г. являлся участником антисоветского военного заговора. В заговор был вовлечен быв. помощником нач-ка ВВС по политчасти Троянкером».

Ложь о перепутанных показаниях Троян-

 

кера продолжает «работать», и эпизод обрастает псе новыми и новыми признательными фиксациями.

«В.: Сейчас расскажите о шпионской работе, которую вы проводили против Советского Союза.

О.: Шпионом я не был. Я могу только подробнее рассказать о своей антисоветской вредительской работе, которую я осуществлял как участник заговора».

О, Господи! Снова незадача. Опять при встрече с вышестоящим следственным начальством арестант отказывается от показаний, которые были из него извлечены путем «изобличения» рядовыми следователями. Казалось бы, совсем нежданный ответ. Ведь только вчера были написаны «собственноручные признательные показания», целый «шпионский роман»? И вдруг...

«В.: В загранкомандировках вы бывали?

О.: Бывал, но мне не понятно — какое это имеет отношение к обвинению меня в шпионской деятельности».

Дикая ситуация! Такое впечатление, что арестованный просто не помнит, что он вчера писал? Такое можно себе представить в детективной литературе, как действие под гипнозом или после соответствующих лекарст-

 

венных препаратов. Начинается процесс «вспоминания»...

«В.: Когда и в каких странах вы бывали?

О.: С 1922 по 1924 в Германии для руководства приемкой готовой продукции от иностранных фирм для СССР.

В 1925 в Англии, а также бывал в служебных командировках в Голландии и Франции.

Должен заявить, что в бытность мою в Берлине, как я установил, со стороны полиции за мной было организовано наблюдение.

В.: Почему немецкая полиция за вами следила?

О.: Объяснить не могу.

В.: Вас вызывали в полицей-президиум?

О.: Да, но следствию очевидно должно быть известно, что я об этом вызове рассказывал работникам Торгпредства.

В.: Вы полностью рассказали работникам Торгпредства содержание и характер состоявшейся беседы с вами в полицей-президиуме?

О.: Насколько я помню, я рассказал все. Я сообщил работникам Торгпредства, что меня вызвали ошибочно, перепутав с другим Левиным, который — якобы сбежал из немецких лагерей. В.: Вы заявили, что за вами было установ-

 

лено наблюдение. Следовательно перепутать вас с другим Левиным полиция не могла. Этот факт подтверждает, что вы запутались и говорите следствию неправду».

Зачем был зафиксирован в протоколе этот «спектакль»? Следователь Попков сидит рядом. У него в папке «принятое» накануне от арестанта рукописное признание. Об этом, безусловно, знает и Павловский. Что означает утверждение: «Вы запутались»? Ведь запуталось-то следствие, а не арестант.

Что было дальше, мы точно не узнаем, видимо, никогда. Скорее всего, в этом месте был сделан пропуск в протоколе (и «антракт» в допросе) для применения методов «изобличения» упорствующих. Только позднее, когда, видимо, арестованный «осознал», стенограмма допроса была продолжена, но уже точно с тем содержанием, какое требовалось следствию. И все-таки хоть сколько-нибудь приличной связки не получилось. Сразу за всем предыдущим в протоколе, пошла вдруг такая нелогичная запись:

«О.: ДОЛЖЕН (!) признаться, что я пытался скрыть истинные цели (?), и я вижу, что если буду давать путаные и лживые ответы, меня следствие все равно разоблачит. Заявляю, что вызов в полицей-президиум связан с вербовкой меня для шпионской ра-

 

боты в пользу германской разведки.

В.: Остановитесь на этом более подробно».

Теперь арестант почти дословно устно повторяет текст рукописи, но уже с некоторыми добавлениями, придающими истории более разумный вид. Похоже, что старший из следователей подправил младшего. Однако тут уместно обратить внимание вот на какую важную подробность.

Во время дополнительного расследования дела в 1955 г. к делу были приобщены результаты проверки данных о А. А. Левине по особому архиву^*. Согласно этим результатам усматривается, что никаких материалов о связях А. А. Левина с германской разведкой не обнаружено. В гестапо в 1937 г. была составлена карточка на Левина А. А., как па советского гражданина, получившего транзитную визу для проезда в Англию, а в 1941 г. было заведено дело в связи с присвоением звания генерал-майора авиации. Вот такой-то была настоящая правда о том, что было «в делах полицей-презндиума и, гестапо».

А в протоколах допроса продолжалось изложение фантазий:

«О.: Во время вербовки компрометирующие данные мне прямо предъявлены не были (Вот такие стеснительные были предшест-

 

венники и учителя Мюллера и Шеллепбергa.— Прим. авт.), но из разговора с представителем немецкой разведки я понял, что они имеются. Заключаются они в следующем. В Берлине я ПОДРУЖИЛСЯ (Обратите внимание па этот глагол. Несколько ниже, когда мы будем знакомиться с текстом оригинала доклада о делах 1923—1925 гг., то увидим, что это была за «дружба». — Прим, авт.) с инженером Торгпредства Ярмаркиным, который впоследствии оказался невозвращенцем».

(А у следствия — находка! Ведь раз Ярмаркина живьем не представишь, то и никаких проверок эпизодов, связанных с загадочным, но очень «своевременно» появившимся в деле Ярмаркиным, быть не может.)

«Очутившись в тяжелом материальном положении в силу болезни жены, (Ей действительно делали серьезную полостную операцию.— Прим, авт.) я как-то обратился к Ярмаркину одолжить мне взаимообразно 1000 марок. Он согласился, но с условием выдачи расписки о том, что я получил эти деньги НЕ ОТ НЕГО, а от директора фирмы «Фоккер».

НЕ ПРИДАВ ЭТОМУ БОЛЬШОГО ЗНАЧЕНИЯ, я дал на это согласие и расписка была мною написана».

 

Где мы находимся? В детском саду или в Советском торгпредстве в Германии, где разговорами о подозрительных взятках и их последствиях «набиты» не только рабочие кабинеты, но и коридоры, курилки, кухни и спальни... Но то ли времени на придумывание каких-либо солидных комбинаций не хватало (это ведь не в писательском Доме творчества), то ли решили, что и так сойдет, потому что правда все равно никому не нужна. Нужно было совсем другое: скорее «лепить» заговор н шпионов. Ведь уже почти месяц идет война. И идет она страшно и неожиданно. Следователи об этом знали, и они очень спешили, это очевидно. Но то, что впопыхах слепили, получилось очень скверно. И вот почему.

В деле имеется рассекреченный теперь Доклад А. А. Левина на имя Начальника ВВС КА от 3 сентября 1925 г. по вопросам всей истории закупки самолетов «Фоккер». Этот доклад и сегодня является весьма интересным и даже поучительным документом нашей истории. И он, в частности, напрочь опровергает версию о «дружбе» А. А. Левина с работником Торгпредства Ярмаркиным, т. е. тем самым лицом, с помощью которого будто бы был организован главный компромат. Этот документ был в руках у следствия, но его, в лучшем случае, видимо просто не

 

удосужились внимательно прочитать. Но перед тем, как мы сами с ним познакомимся, сделаем небольшое вступление.

В 1925 г. этот совершенно секретный материал под названием «Доклад по заказу на самолеты «Фоккер» родился, очевидно, из-за ряда получивших огласку негативных явлении, которыми сопровождалась эта внешнеторговая операция. Эта огласка повлекла за собой необходимость проведения специального расследования, вплоть до открытия уголовного дела.

Для нас сегодня содержание указанного оклада интересно по следующим причинам:

— подлинный его текст в какой-то мере раскрывает нравственный облик автора доклада и позволяет сопоставить последний с исходными эпизодами «шпионской истории» достаточно объективно, т.к. написан в 1925 г.;

— доклад ярко высвечивает истинный характер взаимоотношений Левина с Ярмаркиным;

— в нем живо и достаточно самокритично характеризуются особенности экономического взаимодействия с инофирмами, увиденные глазами «новичка» в период, когда внешнеторговый опыт нашей страной только еще начинал приобретаться (эти данные доклада

 

представляют особый интерес и сегодня, ибо при массовом включении новых участников в круг внешней торговли многие из них тоже являются «новичками» и могут почерпнуть для себя нечто полезное из уроков прошлого);

— достаточно яркий и эмоциональный характер текста хорошо и естественно сочетается, например, с текстом «посвящения», приведенного в начале повести (хотя по времени их разделяют 12 лет), но совершенно не соответствует лексике серого текста «признательных показаний», приписываемых тому же автору.

Итак, что же это была за работа в 1922— 1925 гг. по закупке военных самолетов? Текст доклада приводится с незначительными сокращениями, касающимися технических деталей, фамилий должностных лиц и т. п.

«Я приехал в Берлин в конце декабря 1922 г. Атмосфера, в которую я попал, в общем была неважная. Заявки (На закупки.— Прим, авт.) были большие, разнообразные. Специалист Главвоздухофлота, работавший от Торгпредства, Ярмаркин, встретил меня НЕДРУЖЕЛЮБНО, а потому не только не помогал овладеть работой, а наоборот, поль-

 

зуясь знанием немецкого языка, старался мне осложнить работу, докладывая нередко Уполномоченному военного ведомства свои мнения, не скоординировав и даже вразрез со мной и т.д.

В числе предметов, подлежащих закупке, были разведывательные самолеты «ХАВЕЛАНД» и другие новейшие конструкции. Фоккер, у которого только что перед этим была сделана покупка ФД-7 и С1, прислал каталог и сделал предложение на разведывательные самолеты типа ФС IV с моторами «ЛИБЕРТИ» и «НЭПИР». Данные, которые рекламировал Фоккер, были настолько заманчивые, что руководство предложило мне направиться в Голландию обследовать эти самолеты и дать свое заключение. Ярмаркин ехал в качестве переводчика и, как я потом узнал, также для того, чтобы дать самостоятельное заключение, что он и сделал.

Я посмотрел самолеты, полетал. В полетном смысле мне самолет очень понравился. Принимая во внимание и блестящие данные, которые гарантировал Фоккер, я дал заключение, что самолеты Фоккера очень интересны и что необходимо закупить образцы. Главвоздухофлот, познакомившись с докладами, после некоторой переписки приказал заказать I ФС IV вместо «ХАВЕЛАНДОВ» и закупить образцы ФД XI.

 

Должно быть отмеченным, что Фоккер брался поставить самолеты вместе с вооружением (пулеметы) и обязывался их установить в СССР. Тактических требований Научного Комитета к самолетам в это время никаких не было, равно как и заказы, которые делались до моего приезда, делались без всяких подробных технических условий.

Я па основании общих технических условии Научного Комитета впервые сделал попытку составить Технические условия договора, в которых зафиксировал данные, гарантированные Фоккером, а также вообще требования технического характера.

Эти ТУ были Фоккером после всяческих споров приняты, а Научным Комитетом Главвоздухофлота — утверждены.

В это время Торгпредство вело коммерческие переговоры с Фоккером, выжимая из него сроки и цену (добиваясь возможности получения самолетов еще летом 1923 г. с тем, чтобы использовать часть лета для полетов). Я был командирован во Францию для обследования французского рынка, возможностей закупки там учебных самолетов, моторов, всякого мелкого имущества.

По приезде из Франции в Берлин в марте месяце я уже узнал, что переговоры окончены и что необходимо, чтобы я дал визу на технических условиях договора, после чего его

 

должны были подписать. Я визу дал, написал доклад о поездке во Францию, а в апреле получил разрешение поехать в Москву для доклада Начальнику Управления ВВС, а также поторопить высылку приемщиков для Голландии, Франции и т. д.

Из России я выехал обратно только в начале июня м-ца Без согласования вопроса со мной начальником управления были назначены приемщики к Фоккеру, во Францию и Германию. Все они выехали в конце мая. Таким образом, самолеты у Фоккера изготавливались в течение 2-х месяцев без всякого надзора, исключая эпизодические поездки Ярмаркина, находившегося все время в Берлине.

По приезде в Берлин, ввиду того, что у меня французская виза была, а назначенному туда приемщику ее еще не давали, меня направили во Францию, где я пробыл целый месяц до прибытия приемщика. Работа в это время ^проходила в очень трудных условиях: слежка охранки была откровенной, а на все дела — один человек.

Из Амстердама старший приемщик присылал рапорты о ходе приемки — что все идет благополучно и что самолеты соответствуют ТУ договора, присылал копии сдаточных барограмм на высоту и т. д.

В этот момент произошла смена началь-

 

киков Управления ВВС и меня срочно вызвали для доклада о положении дела за границей вообще и во Франции в частности. Я прилетел на самолете, пробыв в Москве 2 недели.

Мне было сказано, что я назначаюсь на .должность начальника загранотдела, однако предварительно должен съездить за границу .и примерно до октября руководить работой. К этому времени было уже много заказов по разным странам и приемной работы было очень много.

В этот же приезд совершенно случайно я выяснил, что в договоре стоит цифра полетной нагрузки не 700 кГ, а 600 и что сдача происходит с этой нагрузкой, в то время как договаривались на 700, и в моих завизированных ТУ стояло 700. Положение было щекотливое. Я приемку приостановил и немедленно отправил сообщение об этом в Берлин зам. уполномоченного военного ведомства в Торгпредстве.

Но ведь договор-то был подписан Торгпредом и являлся юридическим документом, который давал Фоккеру право сдавать самолеты с этой нагрузкой, с одной стороны, а с другой стороны — ведь половина самолетов была уже принята. Тогда я предъявил Фоккеру требование испытывать самолеты с нагрузкой в 800 кГ, увеличив время подъема на

 

5000 м на 2 минуты, т. е. с 28 до 30. После долгих споров Фоккер заявил, что он сначала попробует для себя, а затем объявил, что он согласен. Дальнейшая приемка производилась уже с нагрузкой 800. Таким образом, крупнейший скандал, в котором мы бы, вне сомнений, юридически проиграли, разрешался. После этого я выехал в Лондон по другим делам.

В это время коммерческий директор фирмы Фоккер г-н Хортер был вызван в Москву, а по приезде обратно он заявил, что с ним велись разговоры о крупных заказах, что обсуждались цены и что скоро в Берлин приедет Уполномоченный военного ведомства для окончательных переговоров. И действительно, к концу сентября он приехал. Мне приказал образовать комиссию под моим председательством для выработки технических условии с включением в нее специалистов по аэропланам и моторам, а также Ярмаркина. Коммерческие переговоры велись таким образом: сначала запрашивались предложения и цены на 700 самолетов, потом на 400, а реально уже говорили о 175. Кроме очень длительной битвы о цене, из-за которой наша сторона несколько раз почти совсем расходилась о фирмой, Уполномоченный одновременно добивался и поставки в кратчайшие сроки (6 м-цев) с жесткой, твердой гарантией этих

 

сроков. Фирма очень долго не шла на эти сроки, но в конце согласилась, только на это ушло много времени.

Тогда мы выехали в Амстердам и занялись работой по составлению ТУ, причем, принимая во внимание большой масштаб заказа, ТУ составлялись на основании испытаний, производимых комиссией, а также опыта предыдущей приемки.

Надо сказать, что атмосфера для работы комиссии была чрезвычайно тяжелой. С одной стороны, осенняя голландская погода (туманы, дожди п низкая облачность, сильные ветры и т. д.) не давала возможности быстро произвести летные испытания, а с другой — Уполномоченный военного ведомства требовал окончания этой работы чуть ли не в недельный срок и почти ежедневно подгонял немедленно заканчивать работы то телеграммами, то телефонными разговорами. Вероятно, для этого у него были свои причины. В общем эта работа была закончена в месячный срок. На объезд же всех предприятий, в целях определения пропускной способности заводов Фоккер (в 3-х местах), времени не хватило, что и было зафиксировано комиссией.

Впоследствии эти ТУ были не только утверждены Научным Комитетом, но и отпечатаны в виде брошюры для распространения.

 

Однако одно дело выработать ТУ, а другое заставить фирму на них согласиться, тем более что фирма заявила: «Чего вы тут пишите, ведь образцы наших самолетов ФДх1 и С1У давно уже у вас в СССР. Вы их там имеете возможность испытывать. Лучшего мы вам не дадим, хуже — тоже».

Спорили с ней почти 2 недели, ибо из-за ТУ она опять начала артачиться в цене, в сроках и т. д.

Перед поездкой в Париж я написал рапорт Уполномоченному, в том числе и о немедленной присылке восьми приемщиков, ибо на завтра оставались все те же двое, а практически предыдущей приемкой было обнаружено, что ВЕРИТЬ фирме нельзя и что наблюдение за производством должно быть тщательное, а для этого нужно достаточное количество квалифицированных специалистов. Я указал, сколько и каких именно необходимо на приемку.

Однако: 1) приемщиков прислали, во-первых, кажется, только в марте, а во-вторых, главным образом летчиков (6 из 10), а я просил только двух;

2) получить ответы на вопросы, которые зависели от Москвы, несмотря на самые энергичные запросы (а это вызывалось срочностью поставки) не удавалось, ибо Москва не знала, что отвечать. Были такие курьезы, что,

 

скажем, секретные чертежи бомбы Орановского, которые я тщетно добивался, оказались в руках Фишера, представителя Фоккера, побывавшего в СССР, и т. д.

Наконец, приемщики приехали. После чуть ли не месячного ожидания виз в Берлине они, наконец, попали в Голландию. Производство самолетов по заказу было уже в самом разгаре, поэтому ухватить его все под контроль было уже очень трудно.

Однако мы разработали с Похалковым, прекрасно знающим производственную часть, схему контроля, которая постепенно подобрала под себя действительно все производство Фоккера и позволила держать в поле зрения почти все детали производства фирмы. Совершенно ясно, что такой контроль, постепенно принимавший все более и более реальные формы, легко обнаруживал недоброкачественный товар, ходовой товар, годный к употреблению, но не удовлетворяющий условиям договора, а также и мелкое жульничество со стороны фирмы. Начал появляться большой процент брака, который, с одной стороны, сдерживал производство, а с другой — не давал возможности фирме выполнить договоры в срок. Поэтому постепенно, чем дальше, тем больше приемка превращалась в ожесточенную повседневную мелочную войну фирмы с приемной комиссией. Причем

 

в этой войне незнание дела и нетактичность некоторых приемщиков (например, Богослова, Пече) превращала войну в открыто плохие взаимоотношения. Накапливалось все больше и больше неразрешенных вопросов. Тут следует указать, что к маю месяцу, т. с. в срок, фирма договор выполнить не могла. Она рассчитывала па получение моторов «ИСПЛНО» в Лондоне, а когда наши приемщики в Лондоне приступили к приемке, то обнаружилось, что через 2—3 часа работы па станке подшипники на этих моторах разваливались. Моторы были забракованы; таким образом, положение для фирмы стало катастрофическим.

На том основании, что фирма в срок договора не выполнила, Уполномоченный после долгих споров перезаключил договор на значительно более выгодных для пас коммерческих условиях, но с переносом сроков.

В это время приемная война нарастала. Фирма из-за удлинения сроков поставки, истории с моторами, пашей тщательной приемки несла все большие и большие расходы, а поэтому нервничала: старалась пустить все подешевле, мало шла навстречу и, враждебно относясь к приемщикам, объявила, наконец, что они «шиканируют», т. е. валяют дурака, ведут приемку таким образом, чтобы сорвать договор и т. д. ...». (Как не вспомнить

 

показания на допросе 10.10.1924 г. вышеупомянутого Я. Я. Пече. с. 101.— Прим. авт.)

В целом самолеты были сделаны небрежно, недоделанно. Фирма торопилась их скорее сдать, а мы скорее все получить, в течение навигации 1924 г. В процессе работы в самой приемочной комиссии возникали склоки, люди нервничали, начинали заниматься сплетнями, одним словом, обстановка работы была отвратительная.

Я приехал в Амстердам, выяснил обстановку н сделал попытку отрегулировать взаимоотношения с фирмой средней линией поведения, кое в чем уступая, а в особо сложном— твердо настаивая. Так, например, было разрешено принять для установки 10 или 12 винтов без их приемки в Берлине, ибо из-за этого стояло дело и т. д.

Однако я очень скоро убедился, что фирма твердо желает отыграться на дешевизне и что война с ней мне прямо не по силам. Достаточно сказать, что через 2 недели у меня было что-то около 42 вопросов, по которым мы с фирмой столкнулись лбами и по которым, с моей точки зрения, вне всякого сомнения, должна идти на уступки фирма, а не мы. Например фирма несколько раз подсовывала то, что уже забраковано. Фирма не соглашалась дать нам право ставить браковочные клейма на забракованных вещах и

 

тем самым не давать ей возможности пытаться спустить нам забракованное вновь. Краски и лаки нас не удовлетворяли. Ставили плохую фанеру на плоскости; покрышки и камеры ставили от какой-то малоизвестной фирмы «Полладиум», и, по нашим наблюдениям, они были неважного качества, трескались, а испытывать их в лаборатории фирма не давала. Я принужден был украсть одну камеру и увезти ее в Берлин па испытания в лаборатории. Колеса на истребители ДХ1 ставили старые, очищая их и закрашивая; приборы, прибывающие из Парижа, фирма получала, брала к себе на склад, а при внешнем осмотре па них оказывались следы ударов молотком.

Было решено образовать комиссию от Торгпредства. С одной стороны, ибо высказывались мысли, что приемный аппарат перегибает палку, а с другой, чтобы авторитетно воздействовать на Фоккера. Комиссия в Амстердаме убедилась в правоте моего доклада и целиком меня поддержала.

На совещании с Фоккером последний, защищаясь, заявил, что приемщики «шиканируют», что у него есть нейтральные свидетельства по целому ряду ошибочно забракованных нами предметов, однако, не желая разрывать с нами отношения, он, мол, согласен пойти па все наши требования, лишь бы его

 

не гнали со сроками. Действительно, 2—3 дня на заводе было как будто какое-то оживление.

Однако через педелю Фоккер абсолютно неожиданно прислал письмо в Торгпредство, что не может выполнить договор в срок и вообще не знает, может ли его выполнить, ибо пата комиссия сделала эту работу невозможной, что она срывает договор придирчивостью, что этому у него есть доказательства и т. д. и что он нам ультимативно предлагает либо перезаключить договор па новых основаниях (эти основания уничтожали всю летную приемку, уничтожали почти все наши технические условия и давали возможность поставлять товар, какой он хочет), либо он подаст на пас в суд, вменит иск в убытках, накладывает предварительный арест на наш аккредитив и т. д. Одновременно с этим он грубо выгнал наших приемщиков с завода и забрал все образчики, примеры бракованных изделий и т. д.

Вопрос был передан на решение в Москву. В результате поступила директива: договор заключать и не рвать пи в коем случае, что специальный представитель Москвы и сделал. После этого на завод пустили 5 приемщиков с ограниченными техническими правами. Меня направили в Лондон.

Как там шла работа потом, я знаю толь-

 

ко из частных писем, но результаты теперь не замедлили сказаться в СССР. Самолеты били сделаны небрежно, недоделанно. В полетах самолеты не были испытаны, приборы -тоже.

В чем корень зла данной истории с моей точки зрения?

1. Нельзя давать крупные заказы, покупая оружие, не испытав предварительно всесторонне и эксплуатационно тип, который берем на снабжение. В данном случае была полная возможность всесторонне испытать у себя, в Москве, где угодно в СССР выбранные типы. Можно было выявить все их достоинства и недостатки, внести изменения, переконструировать, совсем от них отказаться и т. д. Этого не было сделано. Вместо этого было так. Неожиданно появились деньги, откуда-то поступили какие-то сверхсметные ассигнования. Необходимо их в кратчайший срок израсходовать. Что купить? Самолеты, ибо их мало, и своя промышленность делает медленно. Где можно быстро купить новые самолеты? С Францией отношений нет. В Англии — медленно и без вооружения, дорого и отношения тоже колеблются. Единственно нейтральная страна — Голландия. Самолеты известного конструктора Фоккера металлические, продаются с вооружением и т. д. На этих основаниях, вероятно, решают заказать

 

сотни самолетов. Возможно, к этому примешиваются оперативно политические соображения. В известных случаях понять эту точку зрения можно, но тогда уже не надо удивляться всяким неожиданностям, которые потом появляются. Единственно серьезная гарантия от этих неожиданностей — это: а) постройка у себя дома; б) детальные всесторонние эксплуатационные испытания.

Вот в настоящий момент, весьма вероятно, мы опять делаем ту же ошибку. Мы заказали 100 «ЛОРРЕНОВ» (Тип авиамотора. — Прим, авт.) во Франции на основании литературных сведений и кое-каких испытаний с 2 образцовыми моторами. Кроме того, теперь мы еще дозаказали 100 штук. Типа самолета под этот мотор у нас еще нет. Эксплуатационного опыта у нас тоже пет. В результате потом, через год, через два, когда будут выстроены самолеты под эти моторы и будут какие-либо неприятности с моторами, опять начнутся недоумения.

А дело-то заваривается теперь. Я понимаю также, что могут быть обстоятельства, заставляющие срочно покупать и в больших количествах малоизвестный тип, но тогда надо смотреть на это открытыми глазами и не пугаться и не удивляться возможным последствиям.

2. При переговорах самое неправильное —

 

это нажимать на фирму и в цене и в сроках.

Капиталист — есть капиталист. Если вам нужно срочно — естественно, вы должны и заплатить дороже. Это правило обыденное в капиталистических отношениях, да и в простой жизни. А мы всегда жмем до последнего и в том и в другом. Эта политика в корне неправильная. Советскую копейку нужно выторговывать, но тогда не жми в сроках. Мы всегда требуем, чтобы нам дали две сотни самолетов в 6 месяцев. Если фабрикант получает большой срок для изготовления, он планомерно расширит производство; он не раздувает его до максимума на короткое время, чтобы потом рассчитать работников. Он имеет возможность выбрать фирму, у которой закупает подсобные предметы.

При этих условиях товар получается много дешевле (за гарантию срока, за риск, за все фабрикаты он все равно сдерет, включив это в цену под тем или /другим соусом) и качество его, вне сомнений, лучше.

За 2,5 года, что я нагляделся за границей па нашу торговлю, сколько мы па этой срочности денег переплатили, а, если бы взять и действительно учесть, насколько велика была эта срочность, то выйдет одна неприятность. Гоним-гоним срочно моторы, а они потом придут к нам и лежат на складе год, а то и больше («Либерти», «Сидлей—Пума» и

 

т.д.). «Фоккеры», в конце концов, не только в мае 1924 г., а и в 25 году еще в мае не были боеспособны. И так, за что пи возьмись. Короткий срок для заказа - наш враг на заграничном рынке. Переплачиваем, ухудшаем качество товара. В срок не получаем, срочность не используем.

3.     Заказ был большой. Он сразу загрузил половину производственной программы фирмы и начал выполняться на всех 3 фабриках. У нас было всего 2 приемщика. Физически они не могли за всем уследить, а практика показала, что смотреть надо в оба. Наши дополнительные приемщики приехали, когда продукция была вся заложена в их отсутствии, многое уже было сделано. Они принуждены были принимать на веру предметы и детали, сделанные в их отсутствии. Это порождало недоверие, а также чувство повышенной ответственности, связанной вместе и с какой-то безвыходностью положения.

4.     Приехало много летчиков, а не заводских специалистов. Летчики все молодые, причем тов. Богослов из них вообще никогда ни с каким ремеслом в прошлом дела не имел, был народным учителем. Тов. Пече, хоть и не летчик, а токарь, но, с одной стороны, оторвался от производственной работы за время революции, а с другой — имел очень слабое представление о сварке и проч. Да еще к то-

 

му же он вообще производил впечатление человека, у которого «не все дома».

Обстановка, принимая во внимание то, что уже половина работ сделана до них, что специалисты неважные, что имелись принципиальные расхождения при чувстве колоссальной ответственности создала невероятно склочную атмосферу.

5.     В договоре технически осталось много неясных мест: тип фотоаппарата, тип радиоаппаратуры, тип бомб и их вес и т. д. Срок для поставки мы выжали минимальный, а вот эти указания, по которым фирма нас все время теребила, мы своевременно из Москвы получить не могли. Тут определенно виновата наша московская неувязка в работе, халатность и «лишь бы что-нибудь ответить». Ведь если не могли ответить на эти вопросы, то должны были за границу так прямо и сказать, что мы не знаем, поставляйте без этих установок. Это было бы солидно. А то ведь фирма над нами смеялась, но договор с инофирмой — это не с нашими заводами, там не покомандуешь.

6.     Фирма на этом договоре тоже что называется «засыпалась». Она была уверена, что получит моторы в Англии, а на деле мы скупили там хорошие моторы сами, а типа «ИСПАНО» были забракованы. С этого момента, юридически важного, фирма попала в поло-

 

жение, когда она нам самолеты в срок сдать не могла. Очевидно, коммерчески и политически можно было оттянуть сроки поставки и не разрывать договор.

7.     Фирма, без сомнения, отнеслась к поставкам недобросовестно, желала себе удешевить товар и производство до максимума, особенно после истории с моторами из Англии. Это лежит в основе всего фоккеровского дела. У нас были недостатки, но основное это то, что, если бы Фоккер действительно старался бы поставить товар добросовестно, вся работа пошла бы иначе. Конечно, на многом из поставленного фирмой можно бы полетать, но это был товар не первоклассный и не соответствующий существу договора.

8.     Должен вообще отметить, что положение за границей приемщиков и мое, в частности, было весьма затруднительным ем, что мы сидели между двумя стульями. С одной стороны ответственность за технику, а с другой, — когда дело начинает из-за техники трещать, Торгпред и Уполномоченный говорят, что, мол, из-за этого вопроса разорвется договор, что Республика лишится самолетов, что на вас ляжет вся ответственность за разрыв договора, а брать эту ответственность, не зная общей обстановки, конечно, абсолютно невозможно.

Это положение в момент, когда меня паз-

 

начили председателем комиссии к Фоккеру, так угнетало, что прямо хоть с ума сходи.

9. В отношении личного состава я, безусловно, верил и верю как Ширинкину (старший приемщик), Пахолкову, так и всем остальным ребятам.

Негодяем оказался Ярмаркин, просто сбежавший от нас, когда его пригласили в Москву. Человек он был всегда странный, тяжелый и работать с ним было тяжело, однако из-за отсутствия людей и знания им немецкого языка он почти автоматически вклеивался в пашу работу с Фоккером, да и Торгпредство ему верило.

10. В настоящий момент считаю основной задачей прежде всего привести все самолеты «Фоккер» в боеспособное состояние, и в частях работу необходимо вести именно в этом направлении.

Все последние телеграммы и донесения частей показывают, что как будто в этом па-правлении дело теперь обстоит благополучно.

Вот выводы, которые я мог сделать из всей «фоккеровской» истории.

3 сентября 1925 г. Подпись»

Не знаю, как у вас, читатель, а у меня знакомство с этим документом вызвало целый

 

ряд мыслей и воспоминаний, исходя из собственного производственного опыта.

Во-первых, это живое впечатление о том, с каких исходных «позиций» поднималась наша техника, если жизнь заставляла за рубежом впервые создавать технические условия па закупаемые военные самолеты, а также за рубежом придумывать систему, которая потом практически стала называться «военной приемкой».

Во-вторых, каждый из читателей, кто так или иначе был связан с военной приемкой на наших отечественных заводах, без труда представит себе, что это была за каторга, в которой трудились наши приемщики на заводах «славного» Фоккера.

В-третьих, все, кому в жизни приходилось что-либо принимать или сдавать за рубежом, наверное, не без удивления узнают, что трудности взаимодействия с инофирмами в 20-х годах ненамного отличались от того, что приходилось переживать и в 80-е, и в 90-е.

Следовательно, они объективные, и их надо учитывать, планируя любые внешнеторговые «операции», решая кадровые вопросы, продумывая способы обеспечения хорошей связью, а главное, быть готовым к... неожиданностям.

В-четвертых, учитывая, что к вопросам научно-технического и коммерческого взаимо-

 

действия сейчас подключается широкий круг новых людей, многие детали «фоккеровской истории» окажутся для них поучительными, помогут без излишней идеализации смотреть на «западные» порядки, цели их деятельности и реальную действительность без прикрас.

В-пятых, приведенный текст как нельзя лучше, прежде всего психологически, опровергает всю версию «шпионской вербовки», обвинений в приемке «от инофирм негодных машин» и в поддержке этих фирм при возникновении спорных вопросов. Подчеркнем, что ведь этот документ был написан «по горячим следам», когда были живы и действовали все участники событий. И, конечно, никто из них не мог и предполагать «в какой пьесе» и какую роль эти персонажи будут играть через 15 лет. Поэтому документ очень правдив.

Наконец, представляется, очевидно нелепой версия обращения Левина А. А. к «негодяю», тяжелому и антипатичному с самого начала Ярмаркину за деньгами в долг в трудную минуту, когда рядом был хорошо известный еще по Союзу летчик Ширинкин. И уж просто глупым выглядит эпизод согласия на дачу расписки в получении 1000 марок... на имя директора фирмы «Фоккер».

Все это и подводит к выводу о том, что

 

следователи, подшив в дело (для порядка) копию из архивов Наркомата обороны «совершенно секретного» доклада А. А. Левина даже и не прочитали его внимательно, прежде чем выдумывать версию «вербовки».

А теперь вернемся к продолжению допроса Вот как зафиксированы в протоколе показания:

«Кроме того, моя деятельность была в Берлине по существу вредительской. Часто между приемщиками и фирмой возникали споры. В этих случаях я их часто решал не в пользу Советского Союза, т. е. тем самым допускал приемку недоброкачественной продукции».

Наконец-то «выстрелило висевшее на стенке ружье»! Вот и получили снос логическое использование показания слесаря-приемщика Я.Я. Пече на допросе 10 октября 1924 г, (!). Его намеки через 17 лет были «правильно поняты» и нашли свое место в конструкции фабулы шпионской вербовки.

«Эти 2 факта (хорошенькие факты, особенно, второй, т.е. совмещение шпионской деятельности с «инициативным вредительством».— Прим, авт.) послужили основанием к тому, что со мной так откровенно вели беседу о работе в пользу немецкой разведки.

В.: Вы давали подписку о сотрудничестве?

О.: Подписку от меня не отбирали. Заявлено

 

было в конце беседы, что, если кто обратится с паролем «полицей-президиум», я должен буду выполнять ВСЕ требования и задания этого человека».

(Вот такое «джентльменское соглашение», вроде бы полная продажа души и тела и все за взятые в долг... 1000 немецких марок.— Прим, авт.).

«В.: Как скоро и кто с вами по этому паролю связался?»

Далее ответы арестованного слово в слово повторяют текст собственноручного писания от 15.07.1941.

«В.: Сейчас расскажите — когда и при каких обстоятельствах вы были вовлечены Троянкером в антисоветский заговор?»

На первый взгляд странный вопрос после всего уже «написанного» и «наговоренного». Казалось бы, зачем эти круги около уже пройденного этапа? ан, нет. Вероятнее всего, следствие «наткнулось», наконец, на свою ошибку с однофамильцем Левиным и, на всякий случай, обеспечивает в протокольных признаниях новую завязку. Арестант оказывается подготовленным к нужному для следствия повороту и поэтому отвечает:

«О.: В антисоветский заговор я был вовлечен в 1934 г. Но причем о существовании заговора я еще знал до вступления в него».

 

(Вот теперь, наконец, после такого признания следствие может вообще обойтись без упоминания о Троянкере и его показаний.— Прим, авт.).

«В.: Из каких источников?

О.: О наличии заговора рассказывал Хрипин (комкор, инспектор ВВС)».

Итак, в результате этого допроса в деле появились новые действующие лица — супруги Эрнст и Эмма Шахт.

Эрнст Генрихович Шахт родился в 1904 г, в Швейцарии, н семье рабочего. С 1922 г. жил в СССР. Член КПСС с 1926 г. В 1924 г. окончил школу летчиков. Участник воины в Испании, где командовал бомбардировочной эскадрильей с 1936 по 1937 г. В декабре 1936 г. он был удостоен звания Героя Советского Союза за боевые действия под Мадридом. После возвращения из Испании был помощником командующего ВВС округа по ВУЗам.

30 мая 1941 г. без постановления на арест был взят под стражу, а 13 февраля 1942 г. осужден особым совещанием к высшей мере наказания и погиб. Жена его, тоже член КПСС, была арестована 31.07.1941 г. В ходе следствия все обвинения отвергла

А тем временем дело шло дальше, причем, интенсивность протоколируемых встреч со следователями возрастает.

 

17 июля состоялся новый допрос. На нем разыгралось следующее:

«В.: Ни допросе 16.07.41 (Подчеркиваем 16 июля в тексте этого протокола. — Прим. авт.) вы показали, что вами вовлечены в антисоветскую организацию ряд лиц. Перечислите их».

(Для чего-то потребовалось контрольное закрепление предыдущих унизительных, морально добивающих показаний. Ведь они лживы, но произнесены и скреплены собственноручной подписью в прошлом протоколе. Бьют по больному.)

«О.: (Перечисляет ранее названные фамилии).»

И притом перечисляет точно в том порядке, как называл их на допросе, протокол которого в деле помечен исправленной датой «10».07.1941. Но показания-то 09.07.1941 г. в требуемом следствию виде не получались, и допрашиваемый был «изобличен в нужном направлении» только к 16 июля, когда его фактически и допросили.

Но так как это — непорядок, то дату «подправили», написав цифру «10». Однако исправление делали позднее, поэтому на допросе 16 июля о будущей подделке даты знать еще не могли и потому в своем протоколе указали истинную дату допроса, т. е. 16.07.41.

Таким образом и выявились эти 5 суток,

 

которые потребовались, чтобы методами «изобличения» довести арестованного до нужном «кондиции». (О способах этой «доводки» мы еще узнаем ниже по документальным свидетельствам. Не исключено, что допросы-то проводились и 11, и 12 и т. д., но их протоколы в дело не включены, поскольку содержание их не соответствовало тому, что хотело получить следствие. — Прим. авт.).

«В.: Расскажите, когда и при каких обстоятельствах вы вовлекли в заговор перечисленных вами лиц?»

Процитируем ответ на примере хотя бы двух из перечисленных отвечающим лиц: Писаренко и Орадовского.

«О.: Писаренко, командира бригады Харьковской авиашколы, и вовлек в организацию в 1935 г. До этого я знал Писаренко как своего подчиненного по службе в Сталинградской школе. Он известен мне был как антисоветский человек, ВЫСКАЗЫВАЮЩИЙ НЕДОВОЛЬСТВО ОТСУТСТВИЕМ НА РЫНКЕ ПРОДУКТОВ, в связи с чем, как он говорил, население живет плохо. В целом эти настроения характеризовали Писаренко как недовольного Советской властью. Я и информировал его, что в Красной Армии существует антисоветская организация, которая ставит своей

 

целью изменить государственный строй и существующее положение в стране. На мое предложение о вступлении в организацию Писаренко ответил согласием.

Орадовского, начальника штаба Оренбургской школы, я знал с 1926 г. Как мне было известно, он любил рассказывать антисоветские анекдоты, которых знал очень много. В 1936 г. при посещении школы я выяснил, что он, помимо распространения антисоветских анекдотов, клеветнически отзывается о жизни населения в СССР. Исходя из этого, в 1937 г. я ему рассказал, что внутри армии имеется антисоветская организация. На мое предложение о вступлении в организацию Орадовский после некоторых колебаний дал согласие».

И опять псе так примитивно просто. Без всяких даже попыток, чтобы история выглядела правдоподобной. Говоришь, что на рынке плохо с продуктами — значит готов «вступать» в антисоветскую организацию... И для этого вступления достаточно того, что кто-то кому-то сказал, что он, мол, согласен.

Да, не соскучишься! Можно себе представить, что, если мы и сегодня попытаемся решать своп проблемы с помощью диктатуры (например, частновладельческой), то все поголовно окажутся членами антигосударственной организации, поскольку нет таких людей

 

в СНГ, которые бы не высказывались негативно по поводу отсутствия какой-либо продукции или, наоборот, по наличию анекдотов, высмеивающих деятельность государственных властей.

Да, теперь уже каждая власть будет бояться выпустить ее, эту власть, из своих рук.

Следующие сутки ознаменовались появлением новых рукописных показаний, датированных 18.07.1941 г. В этой рукописи сначала повторяются показания от 15 июля, начиная от эпизодов с Шахтом, но затем опять появляется новая, правдивая информация, опять-таки продолжающая настойчиво разъяснять реальную ситуацию по поводу невыполнения планов выпуска летчиков из авиашкол из-за нехватки матчасти (самолетов нужных типов).

«...В 1934 г. Алкснис проверил: завербован ли Лёвин Троянкером (Так и написано собственноручно: о Левине в 3-ем лице!?! — Прим. авт.) и указывал «что действовать надо очень тонко иначе легко провалиться».

В 1936 г. при докладе мною о недостаточности материальной части в школах и запасных частей к самолетам Алкснис заявил, что ему негде набраться такую уйму для школ и что я исходя из «интересов дела» не должен эти вопросы резко ставить, надо давать установки в школы, чтобы выкручивались на том,

 

что есть. Далее он сказал, что работой школ «доволен».

В 1937 г. когда я у него просил самолетов новейших типов дли технических школ он заявил мне, чтобы я забыл об этом и думать и что в интересах «дела» надо учить на старье тем более, что объективные причины достаточны, чтобы не давать самолетов, принятых на вооружение в технические школы».

(Как и ранее, асе собственноручные показания, хотя написаны отнюдь не скорописью и весьма разборчиво, страдают грубейшими синтаксическими и грамматическими ошибками. Приводятся без исправлений. — Прим. авт.).

Проходит еще 5 дней, и в новых собственных показаниях уже от 23 июля сообщается следствию следующее:

«Вовлеченные мною в организацию начальники школ проводили в жизнь все мои вредительские установки. Они набирали в школы учеников не соответствующих по своим данным заставляли их учить даже тогда когда инструкторы и другие командиры заявляли что их учить бесполезно».

Наконец, 25.07.1941 г. в очередной записке А. А. Левин рассказывает о своем знакомстве с В. И. Ивановым (бывшем начальнике Качинской школы, затем заместителе начальни-

 

ка УВУЗ ВВС) и о его «вербовке» в контрреволюционную организацию на основании «пессимистических настроении о жизни населения в Крыму».

В подтверждение приводятся такие «криминальные» слова, будто бы сказанные В. И. Ивановым: «Живем в Крыму, а яблочков не видим. Все вывозят».

Подобные антисоветские высказывания будто бы убедили Левина в возможности завербовать Иванова в организацию. Как это ни странно, но эта рукопись была закреплена на допросе в тот же день. В протоколе от 25 июля зафиксировано:

«О.: В порядке выполнения вредительского задания Иванов информировал меня о создании путаницы в планировании учебного процесса, о выпуске недоброкачественных летчиков, об игнорировании техники безопасности в школьных мастерских» (!?!).

И это «факты вредительства» на уровне руководителя авиашколы! До более серьезных действий фальсификаторам дела, видимо, было просто некогда додумывать, так как это уже, скорее всего, были «заготовки на будущее». К счастью, этот бред последствий не имел. Генерал Иванов к делу не привлекался. Он служил после войны Заместителем начальника Академии им. Н. Е. Жуковского.

 

Скончался в 50-х годах от инфаркта в домашней обстановке.

На этом, судя по всему, персональное дело по обвинению генерала А. А. Левина фактически было завершено.

В конце июля фальсификаторы процесса приступили к комплексной увязке дел отдельных личностей и групп в единую разветвленную организацию. Для этого необходимо было зафиксировать связи между отдельными делами. Однако дальнейшие действия оказались связаны, видимо, не только с указанной исходной задачей. На ход дела стала все сильнее влиять внешняя ситуация в стране. Война полыхала все ярче. Начинает проглядываться явное желание «перенацелить» готовящийся процесс «из прошлого в настоящее», т. е. попробовать с его помощью оправдывать уже не вчерашние недостатки, а сегодняшние беды явно неудачного начала Отечественной войны.

Видимо, исходя из этих задач, началось проведение ряда очных ставок и прежде всего — арестованных А. А. Левина и его бывшего непосредственного начальника, командующего ВВС КА А. Д. Локтионова.

Процедура началась 27.07.1941 г. Проводил очную ставку «сам» Влодзимирский. В связи с появлением на трагической сцене этого лица процитируем еще один документ — выписку из показаний уже знакомого нам

 

Влодзимирского, которые он дал на допросе 8 октября 1953 г., только уже в качестве обвиняемого.

«О.: В моем кабинете действительно применялись меры физического воздействия, как я уже показывал, к Мерецкову, Рычагову, может быть, к Локтионову. Били арестованных резиновой палкой и они при этом ЕСТЕСТВЕННО стонали и охали. Я помню, что один раз СИЛЬНО побили Рычагова, но он не дал никаких показаний, несмотря на избиение».

О Герое Советского Союза П. В. Рычагове, именем которого названа сейчас одна из улиц Москвы, речь тоже еще пойдет, но только чуть ниже. На этой же очной ставке произошло следующее:

«В.: (к Левину) Подтвердите, что вы являлись заговорщиком и шпионом и были связаны по заговорщицкой работе с Локтионовым.

О.: Да, подтверждаю.

В.: (к Локтионону) Теперь вы имеете возможность убедиться в том, что ваш соучастник по заговору Левин вас выдал. Будете давать показания?

О.: Я Левина, как участника заговора не знал и никаких преступных связей с ним не имел.

В.: (к Локтионову) Как вы можете отрицать свою заговорщицкую связь с Левиным, если ВЫ САМИ на прошлом допросе ПОКАЗЫ-

 

ВАЛИ о том, что были непосредственно связаны с Левиным, как с участником военного заговора?

О.: Я действительно показывал о том, что знаю Левина как заговорщика, но эти мои показания НЕВЕРНЫ. Я от них тогда же ОТКАЗАЛСЯ.

(Дефект в подготовке Локтионова? Не из-за того ли, что его еще пока только «может быть» били? — Прим. авт.).

В.: (к Левину) Не оговариваете ли вы Локтионова?

О.: Нет, не оговариваю.

В.: В таком случае покажите, когда вы установили заговорщицкую связь с Локтионовым?

О.: Не я, а сам Локтионов установил со мной связь... Через несколько месяцев после ареста Троянкера, примерно в октябре 1938 г. Локтионов задержал меня в кабинете и заявил, что знает о моей причастности к военному заговору и связи с Троянкером.

[Чудеса продолжаются: Локтионов знал (так как ему предъявляли все ту же ошибочную выписку из показаний Троянкера) и теперь повторяет версию о связи, о которой не знал даже сам Троянкер!?! — Прим. авт.].

«Я опешил, Локтионов стал меня успокаивать: «Вот на вас же Хрипин капал в НКВД,

 

но это ничего, обойдется». В этой же беседе Локтионов сказал, что в данное время нужно сохранить от разгрома нашу организацию для того, чтобы в момент войны мы могли бы содействовать поражению Красной Армии и что только при этом условии наша организация может захватить власть в стране».

Вот он — новый сюжет! Это уже влияние развернувшейся воины с ее наглядными бедствиями и явно неудачным началом.

Руководству следствия становится ясно, что теперь уже поздно мусолить «мелочи» школьной подготовки курсантов и даже невыполнения планов по их выпуску в 1939— 1940 гг. Теперь уже может оказаться «полезным» Дело о враждебной организации внутри армии, действиями которой можно объяснять, почему откатываются на Восток войска? Почему вообще война началась совсем не так, как обещали... Свершен недолгий суд над генералом Д. Г. Павловым и др. Но это еще как-то годилось для объяснения неудач первого месяца воины, а необходимо подготовиться к объяснениям дальнейшего... Поэтому вернемся к продолжению «работы» Влодзимирского с допрашиваемыми:

«В.: (Локтионова к Левину) Вы гр-н Левин, как видно из ваших показаний, старый заго-

 

ворщик, были связаны еще с Троянкером, зачем вы подводите и меня своими клеветническими показаниями?

О.: Я отвергаю заявление Локтионова о том, что я даю клеветнические показания».

(Очевидно, Левину ранее предъявляли прежние показания Локтионова, от которых последний потом отказывался, и поэтому он стоит на своем. — Прим. авт.).

В.: (к Левину) До какого времени продолжалась ваша заговорщицкая связь с Локтионовым?

О.: Вплоть до мая-июня 1940 г., до момента отъезда Локтионова в Прибалтику.

В.: (к Локтионову) Вы окончательно изобличены, еще раз предлагаю приступить к даче показаний.

О.: Левин сейчас показал, что вел подрывную работу по моим указаниям до 1940 г., но я ушел из ВВС в сентябре 1939 г.

В.: (Локтионова к Левину) Вы со мной встречались один на один?

О.: Да, такие встречи, были дважды».

Ведущий очную ставку начальник следственной части НКТБ Влодзимирский прерывает ее: подготовлена плохо.

 

Приведенный эпизод не так прост, как может показаться на первый взгляд. Вот что о нем говорится в справке по результатам дополнительного расследования 1955 г.:

«Локтионов (Командующий Прибалтийским военным округом) был арестован 20 июня 1941 г. На первых допросах отрицал участие в заговоре. Не подтвердил показания Мерецкова и Левина на очной ставке с ними. 01.08.41. подал заявление, в котором признал участие в контрреволюционной организации и на последующих допросах подтверждал это и показал, что был завербован Уборевичем в 1934 г.

Показал, что ему Смушкевич назвал Левина как участника заговорщицкой организации. Имеется в его деле заключение, утвержденное Кобуловым об осуждении к высшей мере наказания. Суду предан не был. Погиб 58.10.41 г.».

Теперь следствие принимается за то, чтобы покрепче связать явно еще слабую «шпионскую линию». Влодзимирский проводит ряд очных ставок. Прежде всего — Левина с Шахтом, не без основания считая, что действующие лица достаточно «подготовлены», т.е. сломлены. Эта очная ставка продолжалась всего 30 минут.

 

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА

ОЧНОЙ СТАВКИ ОТ 28.07.1941 г.

 

В.: (к Левину) Что вы знаете о Шахте?

О.: Шахта я знаю с 1933 или 1934 г. В то время он был командиром эскадрильи Особого назначения при Алкснисе. Кроме того знаю Шахта как германского шпиона.

В.: (к Шахту) Вы признаете, что являлись агентом германской разведки?

О.: Да, я уже показывал на следствии о своей шпионской работе в пользу германской разведки.

В.: (к Шахту) Были ли вы связаны с Левиным по шпионской работе в пользу немецкой разведки?

О.: С Левиным по шпионской работе на немецкую разведку я связи НЕ ИМЕЛ».

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Налицо явный брак в подготовке всей разработки. Влодзимирский принимает срочные меры к тому, чтобы подправить ошибку подчиненных, ведь оба действующих лица признались, что каждый из них в отдельности был «шпионом». И вдруг лопается версия, что это была цепочка, столь авантюрно, в деталях описанная признаниями одного из них.

Допрос продолжается:

«В.: (к Шахту) В таком случае, откуда Левин

 

знает о том, что вы являетесь германским шпионом? (Действительно, откуда, если ему только не подсказали все знающие следователи?— Прим. авт.).

О.: Удивлен, откуда ему это могло быть известно (!?!).

В.: (к Левину) Каким путем вы узнали, что Шахт шпион?

О.: В 1934 г. Шахт установил со мной связь по ПАРОЛЮ, который был мне дан при моей вербовке немецкой разведкой в Берлине. В дальнейшем я передал Шахту ряд шпионских материалов по авиации.

В.: (к Шахту) Теперь вы начнете давать показания о связях с Левиным, не дожидаясь дальнейшего ИЗОБЛИЧЕНИЯ?».

Влодзимирский сознательно не задает, казалось бы, очевидный контрольный вопрос, который бы мгновенно выявил правду о том, знал или не знал Шахт своего начальника А. А. Левина «как шпиона». Для этого достаточно было только потребовать, чтобы Шахт назвал «Пароль для связи». Но Шахт его не знает и поэтому именно этот вопрос следствием не задается. Ибо ведь не правда Влодзимирскому нужна, более того, она теперь была бы просто даже опасна для всей версии! Следствию требуется только одно — закрепление сфабрикованной им же самим, версии и

 

поэтому этот самоочевидный ключевой вопрос не задается! Очевидно теперь, что Шахт, даже если бы хотел дать показания, желательные для следствия, то он просто не мог бы этого сделать, так как он же еще не знает, в чем и как он конкретно будто бы взаимодействовал с Левиным в соответствии со «шпионской версией» последнего.

Поэтому Влодзимирский в цитированном выше своем вопросе предупреждает Шахта о недвусмысленной угрозе перейти к методам изобличения и ожидает реакции на эту угрозу. Однако ничего еще не знающий Э. Г. Шахт не поддается даже на угрозу и однозначно отвечает:

«О.: Показания Левина я отрицаю. По шпионской работе я с ним не связывался.

В.: (к Левину) Расскажите ПОДРОБНО (То есть для того, чтобы Шахт, наконец, узнал о том, как, по версии следствия, он взаимодействовал с Левиным «по линии шпионажа». - Прим, авт.), когда и при каких обстоятельствах установил с вами Шахт шпионскую связь?»

Левин подробно пересказывает «историю», описанную в его записке от 15.07.1941 г. в части супругов Шахт, и, таким образом, подсказывает Шахту, в чем будто бы заключается его роль в данном эпизоде.

 

«В.: (к Шахту) Имеет ли смысл ваше дальнейшее запирательство?

О.: «Да, я вижу, — пишет ведущий протокол допроса сотрудник, — что дальше скрывать правду мне не удастся. Я действительно был связан с Левиным по шпионской работе в пользу немецкой разведки с 1934 г. Я ПРОСТО УБИТ. О своих дальнейших связях и практической работе я дам показания на следствии, а поэтому прошу очную ставку прервать».

(Как мы видим, протокол зафиксировал потрясение, которое испытал Эрнст Генрихович, когда узнал, какие показания выбиты из хорошо знакомого ему, уважаемого человека. — Прим. авт.).

Но прекращение ставки на этом месте не входит пока в план Влодзимирского и поэтому он продолжает позорное действо.

«В.: (к Левину) До какого времени вы были связаны с Шахтом по шпионской работе?

О.: Я передавал Шахту шпионские материалы до его отъезда в Испанию в 1936 г. Перед отъездом Шахт назвал мне ОДНО ЛИЦО, о котором я дал показания на следствии, и предложил передавать этому лицу шпионские данные на время его отсутствия (Очевидна была предварительная обусловленность не называть Шахту имя Эммы — его жены, чтобы

 

«не спугнуть». Все хитрили... — Прим. авт.). Так продолжались до декабря 1940 г. Примерно 20.12.40. — около 23 часов я встретился с Шахтом в Петровском парке.

(Напомним, что в собственноручных показаниях от 15.07.1941 г. цифра «13» была грубо переправлена на «20». Сейчас выяснится, почему это было так сделано. — Прим, авт.).

«Шахт дал задание, касающееся ВВС. (Какое задание — следствие не интересует, а ведь это военная контрразведка! — Прим, авт.) Я это задание выполнил и привез необходимые материалы в парк. В 1941 г., во время командировки в Москву, Шахта в Москве не видел, но ко мне снова являлось то лицо.

(Старательно не называют имя Эммы, Э. Г. Шахт, вероятно, даже не знает, что она тоже уже арестована. — Прим, авт.)

О. Шахта: Я НЕ МОГ встретиться с Левиным 20.12.40 (а тем более «13»), т. к. находился в это время в СОЧИ.

В.: (к Левину) Не путаете ли вы дату встречи?

О.: Я не могу ручаться за точность даты.

Вот только теперь очная ставка прерывается. А дальнейшая увязка дел разных командиров высокого ранга из ВВС продолжается. Вот что говорит выписка из копии «собствен-

 

поручных признаний» дважды Героя Советского Союза генерал-лейтенанта авиации Я.В. Смушкевича от 11.06.1941 г., которая появляется в деле Левина, ибо они связаны все с теми же недостатками в делах ВВС, которые указывались в знаменитом акте о передаче Минобороны от Ворошилова к Тимошенко.

«В подготовке летчиков, летнабов и стрелков положение обстояло очень плохо до последнего момента. В этом виноваты кроме меня Левин, Локтионов и Котов (Управление кадров).

В 1938—1939 гг. У ВВС увеличило подготовку летчиков примерно в 3 раза, однако это увеличение недостаточное. Кроме того установленный правительством план выпуска летсостава не был выполнен. Причина в плохой нашей работе и в резкой недостаче бензина, благодаря чего были большие перерывы в летной работе».

Однако позднее, 23 сентября 1941 г., говоря о причинах оговора, Я. В. Смушкевич на допросе заявил: «Я это сделал по малодушию и считаю своей обязанностью внести соответствующие поправки в свои показания». После такого заявления его допрос был прерван, а 28 октября дважды Герой Советского Союза Я. В. Смушкевич был расстрелян без оформления приговора.

 

Ну, а от Левина теперь добиваются еще ц показаний на его последнего прямого начальника — Командующего ВВС Ленинградского округа А. А. Новикова, который с мая 1942 г. и до конца войны будет командовать ВВС КА, станет дважды Героем Советского Союза. Но показаний добиваются, как видно, впрок, про запас, на будущее — и получают!

Выписка из собственноручных показаний А. А. Левина от 6.08.1941 г.

«Об участии Новикова в антисоветском заговоре мне сообщил Ионов в декабре 1940 г. В Ленинграде отношения с Новиковым стали вскоре приятельскими. На базе этих отношений Новиков не раз со мной откровенно говорил о неустойчивости комсостава в Красной Армии — «вот сейчас генералы, а чуть проштрафился — полетишь. Работаю, а чувствую на себе пятно: сын полицейского».

В один из ночных разговоров я сказал, что от Ионова знаю, что Александр Александрович состоит в антисоветской военной организации. Новиков посмотрел на меня и сказал, чтобы я говорил тише. Он высказался также, что война с немцами приближается, организация должна быть сохранена. В мае, когда он возвратился из Москвы, сказал мне, что видимо, война с немцами назревает, этим приближается время, когда ОРГАНИЗАЦИЯ

 

ДОЛЖНА будет действовать АКТИВНО».

Если бы следствие не знало, как и почему появились эти показания и их истинную «цену», то дальнейшая служебная карьера А. А. Новикова в годы войны была бы просто необъяснимой...

Итак, с началом августа предположение о появлении у следствия новой ориентации явно укрепляется. Эта ориентация заключается в формировании версии о наличии такой «антисоветской военной организации», которая будто бы готовилась к активным действиям именно во время войны. Действительно, такая версия была бы уже не только «актуальной», но и «плодотворной», т. к. могла стать базой для объяснения длительных военных неудач, а не только бедствий первого месяца.

Интересно, что уже и в наши дни эта тема стала проскальзывать в некоторых средствах массовой информации при попытках обелить предательство, например, перехода на сторону немцев б. генерала Власова. Однако хотя и стало формироваться новое направление следствия, у него не прибавилось доказательств, и поэтому все, как и раньше, зиждется на арестантских словах, без каких-либо даже намеков на юридические доказательства. Вот характерный пример натягивания подобных псевдо доказательных СЛОВ.

 

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА А. А. ЛЕВИНА от 17.07.1941 г.

«В.: Какие вредительские АКТЫ вами совместно с Поповым были осуществлены?

О.: Мы вместе с Поповым, не добивались обеспечения школ необходимым количеством мат-части, запчастей, бензином, не принимали решительных мер к разворачиванию новых летных эскадрилий, т. е. ВЕЛИ ЛИНИЮ на понижение качества (!?!) подготовки летчиков и летчиков-наблюдателей».

Протоколисты допроса уже не обращают внимания на ерунду, которую записывают. В результате получается запись, в которой недостатки по количеству «запчастей» вроде бы объясняют «понижение качества». Все дело в том, что от допроса требуется совсем другое. «В.: Вы правду сказали об участии в антисоветской организации Смушкевичо, Ионова и Новикова?

О.: Абсолютную правду.

В.: Чем же объяснить, почему вы раньше о них не показывали?

О.: Мне трудно было выдавать следствию заговорщиков, с которыми я был близок».

Поясним эту новую нелепость. Дело в том, что со Смушкевичем А. А. Левин никогда не был близок. А вот почему он существенно ранее показывал на людей, с которыми действи-

 

тельно был близок, как, например, с В. И. Ивановым, это и остается «загадкой» способа следственных изобличений.

А работа по «увязке» разных персональных дел, как мы и ожидали, продолжается.

Наступил черед «дела Рычагова» — последнего предвоенного Командующего ВВС Красной Армии.

 

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА

ОЧНОЙ СТАВКИ С РЫЧАГОВЫМ ОТ 31.08.1941г.

 

«В.: (к Левину) Подтверждаете ли вы ранее данные вами показания о своей враждебной работе?

О.: Подтверждаю.

В.: (к Левину) По враждебной работе вы были связаны с Рычаговым?

О.: Нет, с Рычаговым по враждебной работе я никакой связи не имел.

В.: (к Рычагову) Правильно ли показывает Левин?

О.: Нет. Левин говорит неправду. Он был непосредственно связан со мной по совместной враждебной работе в ВВС.

(Каким способом готовили генерала П. 3. Рычагова к очным ставкам, мы уже знаем из показаний Влодзимирского, которые

 

Он давал в положении обвиняемого на с. 193— Прим. авт.).

В.:(к Левину) Почему вы скрываете заговорщицкую связь с Рычаговым?

О.: Я ничего не скрываю. Я полностью признался в совершенных мною преступлениях, но я действительно не был связан».

Несчастный человек! Он думал, что все издевательства и унижения уже позади, и он может просто идти на смерть, но следствию он еще нужен, именно такой, фактически уже простившийся с жизнью...

«В.: (к Рычагову) Откуда вам стало известно о принадлежности Левина к заговорщицкой организации?

О.: От Смушкевича в апреле 1938 г.

В.: (к Левину) А со Смушкевичем вы были связаны по антисоветской работе?

О.: Да, с 1940 г. (Но, если со Смушкевичем — с 1940 г., то как же Смушкевич мог об этом говорить в... 1938 г.? — Прим. авт.).

Здесь уместно процитировать еще одно свидетельское показание, раскрывающее подоплеку этого эпизода. Оно подшито в деле Левина. Свидетель Болховитин на допросе 10.10.1953 г. показал:

«По указанию Влодзимирского в начале июля 1941 г. была проведена очная ставка Смушкевича с Рычаговым. До очной ставки

 

Влодзимирский прислал ко мне в кабинет начальника 1-го отдела следственной части Зименкова и его зама Никитина. Никитин по указанию Влодзимирского в порядке «подготовки» Рычагова к очной ставке зверски избил Рычагова. После этого привели в мой кабинет Смушкевича, судя по его виду, очевидно он неоднократно избивался. На очной ставке он дал невнятные показания о принадлежности Рычагова к военному заговору».

Теперь продолжим цитирование протокола очной ставки: Левин — Рычагов.

В.: (к Рычагову) Уточните, когда вы связались по заговорщицкой работе с Левиным?

О.: В сентябре 1940 г. во время отъезда Смушкевича в отпуск Левин был у меня с докладом по делам Управления. По докладу выходило, что положение в Управлении неважное: не хватало горючего, матчасть была недостаточна. Выслушав, я сказал Левину, что неудовлетворительное положение в ВУЗах мне в основном понятно, т. к. Левин является участником заговора и ведет вредительскую работу.

В.: (к Левину) Так это было?

О.: Нет, Рычагов показывает неправду. Он ее мной заговорщицкой связи не устанавливал.

В.: (к Левину) А вы знали, что Рычагов является участником заговора?

О.: Нет, не знал.

 

В.: (к Рычагову) В каком направлении вел враждебную работу Левин в ВУЗах?

О.: В основном вредительская работа Левина заключалась в том, что он создавал условия для снижения качества подготовки летного состава и уменьшения количества выпускаемых, из школ летчиков и пилотов.

В.: (Левина к Рычагову) Если вы имели со мной заговорщицкую связь, то при назначении моем в Ленинград должны были дать какие-либо указания по враждебной работе?

О.: Да, такие указания я вам дал.

В.: (Левина к Рычагову) Скажите, какие?

О.: Ознакомиться с обстановкой на месте, присмотреться к людям и при первом приезде в Москву сообщить мне.

Заявление Левина: То, что Рычагов показывает неправду видно из того факта, что в марте м-це я находился в Москве 3 дня в связи с работой Комиссии. Комиссия работала в здании Управления ВВС. Однако Рычагов меня к себе не вызывал, я не заходил и никакого отчета не давал и не получал указаний.

В.: (к Рычагову) Верно ли это?

О.: Да. Я не знал, что в это время Левин приезжал в Москву.

В.: (к Рычагову) Как же это могло быть?

О.: Я не предполагал, что эта Комиссия будет работать с участием Левина, в отношении ко-

 

торого, как мне было известно, комиссия ДОЛЖНА была открыть ряд «грехов».

Влодзимирский прекращает очную ставку... Нужные ему эпизоды явно не вязались.

Как и предполагал П. В. Рычагов, комиссия действительно нашла в работе Управления ВУЗов ряд «грехов», но в ней работали не только нормальные, честные, а и просто смелые люди. Именно поэтому они и подписались под тем, что в указанных грехах «преступных действий и злого умысла» не находят.

Тем не менее, главным действующим лицом испита еще не вся чаша горя и унижения. Впереди его ожидала еще очная ставка с милой, высокопорядочной женщиной, матерью двух дочек, Эммой Фишер, супругой Э. Шахта. Эта она, по замыслу фальсификаторов дела, была «притянута в шпионскую историю» и стала ее действующим лицом.

Очная ставка состоялась 5 сентября, сразу после бесплодной попытки следователя на допросе добиться признания от Э. Фишер об участии в шпионской деятельности.

Вот выписка из протокола допроса Э. Фишер от 5.09.41, одновременно трагического и героического:

«В.: Следствие требует, чтобы вы правдиво рассказали о своей шпионской деятельности.

 

О.: Я шпионской деятельностью не занималась.

В.: Вы неправдивы. Вы упрямо скрываете свою шпионскую деятельность и голо отрицаете связь с иностранной разведкой.

О.: Я отрицаю свои связи с какой-либо иностранной разведкой.

В.: В числе своих знакомых вы назвали Левина и его жену. Какие взаимоотношения у вас были с Левиными?

О.: Да, подтверждаю, что с Левиным и его женой я была знакома с конца 1933 г. Более близкие отношения установились с момента отъезда мужа в Испанию. Они бывали у нас, мы у них.

В.: С Левиным вы были связаны по шпионской работе?

О.: Нет, не была.

В.: А с мужем?

О.: И с мужем по шпионской работе связана не была.

В.: Ваш муж признался, что он еще до переезда в СССР был завербован и до дня ареста проводил работу и вы ему в этом помогали.

О.: Об этом мне ничего не известно.

В.: Левин в своих показаниях уличил Вас.

О.: Левин этого показать не может, т.к. с ним связана не была. Лично с Левиным, без его жены у меня не было ни одной встречи.

 

В.: Вы говорите неправду. Левин 16.08.41 говорил в показаниях, что вы получали от него шпионские материалы. Как вы это отрицаете?

О.: Левин говорит неправду».

Святая женщина! С этим «нет» она и пошла на казнь. Конечно, для следствия по военному заговору она не представляла самостоятельного интереса и вряд ли к ней применялись испытанные методы изобличения, достаточно было того, что она немка... Но даже именно это диаметрально противоположное поведение ее, по сравнению с «главными» обвиняемыми, является характерным свидетельством по поводу того, что из себя представлял «процесс изобличения», при котором без единого объективного доказательства безвинные люди «признавались» в совершении ими смертельно наказуемых «грехах».

Акт об окончании следствия по делу Левина был подписан Лихачевым и утвержден Абакумовым 11.02.1942 г., когда арестованный содержался в тюрьме г. Энгельса. Протокол Особого совещания № 6-м от 13.02.42 зафиксировал постановление: Высшая мера наказания.

23 февраля 1942 года, в День Красной Армии, становлению и укреплению которой была посвящена вся его сознательная деятельность, эта жизнь оборвалась...

 

Так были перебиты крылья.

Конечно, в сухой юридической форме Определения Верховного Суда СССР № 4н-13846/55 от 07.12.1955 г. в результате пересмотра дела все это выглядит более буднично, но приведем его дословно лишь с несущественными сокращениями.

«В основу обвинения Левина А. А. были положены его собственные показания о признании своей вины и показания арестованных по другим делам:

Ионова, Рычагова, Опарина, Яроцевича, Никитенко, Писманника, Хрипкна, Котова, Бажанова и Шахта, которые изобличали Левина в антисоветской деятельности.

Однако показания этих лиц в процессе дополнительного расследования дела в 1955 г. не нашли своего подтверждения.

В начале предварительного следствия Левин себя виновным не признавал, но через месяц после ареста дал показания в том, что является немецким шпионом, состоял в военном заговоре, в который был вовлечен Троянкером в 1934 г., и осуществлял вредительскую работу в ВВС.

Эти показания опровергаются следующими данными: изучение дела на осужденного Троянкера установило, что он, признав себя виновным в военном заговоре, назвал участии-

 

ками этой организации свыше 100 человек, но Левина Александра Алексеевича не называл.

Просмотром дел на бывших начальников ВВС РККА Алксниса и Локтионова, проходивших по показаниям Левина как его сообщники по заговору, выявлено, что Алкснис никаких показаний на Левина не давал, а Локтионов вначале вообще отрицал свое участие в названной организации, показания Левина в этой части считал ложными, а впоследствии, признав свою вину, заявил, что ему со слов бывшего помощника начальника Генштаба РККА Смушкевича стало известно об участии Левина в заговорщицкой организации.

Однако как установлено проверкой следствия по делам группы военных работников Смушкевича и др., по указанию врага народа Берии его сообщниками это дело велось с грубейшими нарушениями требований Закона, в результате чего арестованные были вынуждены оговаривать себя и других.

Поэтому показания Локтионова не могут быть положены в основу обвинения Левина. Также не могут служить доказательствами вины Левина А. А. и показания Ионова и Рычагова, которые на предварительном следствии заявили, что о принадлежности Левина к антисоветской организации им стало известно от Смушкевича, дело на которого, как уже было указано выше, прекращено.

 

Писманник в своих показаниях сослался на Троянкера, от которого якобы ему стало известно о Левине как участнике антисоветской организации, тогда как Троянкер его на следствии не называл.

Арестованные Котов и Опарин, называя Левина участником заговора, поясняли, что об этом им стало известно со слов других лиц.

В процессе дополнительного расследования также не нашли подтверждения и обвинения Левина в шпионской и вредительской деятельности.

Показания самого Левина в этой части опровергаются следующими данными. Как установила проверка, сам Левин дал «признательные» показания лишь после того, как к нему бывшим работником НКВД Лихачевым были применены меры физического воздействия. (Лихачев был впоследствии осужден за фальсификацию следственных дел как сообщник Абакумова.)

Несостоятельными являются и показания Яроцевича, который заявил, что он был завербован Левиным в контрреволюционную организацию и что тог дал ему задание проводить вредительство в деле подготовки летно-технического персонала ВВС. А также и показания Хрипина, Котова и Бажанова о вредительской деятельности Левина, т. к. их показания не соответствуют действительности.

 

Так заключением Комиссии, обследовавшей в 1940 г. состояние работ в руководстве учебными заведениями ВВС Советской Армии, установлено, что «в недостатках работы школ и руководством школами со стороны бывшего Начальника 4-го Управления генерал-майора авиации Левина А. А. за 1939—1940 гг. преступных действии и злого умысла комиссия не находит».

Каких-либо других объективных доказательств, подтверждающих вредительскую деятельность Левина по делу не собрано. Исходя из этого, показания Яроцевича, Хрипина. Котова и Баженова не могут быть положены в основу обвинения Левина во вредительстве.

Также не нашло подтверждения и обвинение Левина в шпионской деятельности. Обвиняемый Шахт на очной ставке с Левиным признал, что он был связан с последним по шпионской работе. Однако впоследствии Шахт эти показания изменил и заявил, что он с Левиным шпионской связи не поддерживал и что его предыдущие показания в этой части были неправильными.

Проверкой дела на Шахта установлено, что он был осужден необоснованно, и в 1955 г. дело о нем прекращено.

Также прекращено дело и на Фишер-Шахт Эмму, с которой якобы Левин поддерживал

 

:вязь по шпионской деятельности. Э. Шахт показания Левина о шпионской связи категорически и до конца отрицала и виновной себя нe признала.

Никаких других данных о шпионской деятельности в деле не имеется.

Из приобщенных к делу документов, включая проверку по особому архиву, усматривается, что никаких материалов о связях Левина с германской разведкой не обнаружено.

Установлено также, что в 1925 г. на Лёзина было заведено дело французской контрразведкой и полицией как на советского летчика, приезжавшего во Францию для приемки закупленных там самолетов.

Таким образом, материалами дополнительного расследования установлено, что дело на Левина А. А. было сфальсифицировано бывшими работниками НКВД и что он был осужден необоснованно».

Такова смертельная правда о «перебитых крыльях» Родины в первый год Великой Отечественной Войны.