- 3 -

ТО ВРЕМЯ

 

Насколько помнится, в конце 1948 года на занятиях по рисунку, входя в класс, преподаватель нам сделал короткое объявление,— так, между прочим,— не выделяя интонацией: «По одному зайти в кабинет директора».

Никто не обратил внимания, как мне показалось, и не принял всерьез этой деликатной просьбы: за день бывает столько разных объявлений... Никто даже по обыкновению не спросил: «А зачем?» Стало быть, надо. Пошли по кругу. Очередь дошла до меня. Вышел. Постучал в дверь, вхожу. Всегда, когда вызывают в директорский кабинет, подразумеваешь непременно встретиться с самим директором. А на сей раз в кабинете вместо хорошо знакомого нашего Григория Захаровича за столом восседал незнакомый мне человек средних лет.

Многим нам приходилось встречаться, сталкиваться, бывать у разного рода начальства по разным причинам и делам. С разными чувствами входили и уходили от него: довольные, раздосадованные — в зависимости от разрешения волнующих нас вопросов.

«Странно! — сразу подумалось мне. — Кто таков? О чем пойдет речь»? И как только он задал вопрос, мысль мгновенно перенесла меня в год 45-й в Болгарию, в наш взвод полковой разведки. Безусый лейтенантишко, моложе всех нас, как бы невзначай, наведывался к нам, солдатам, поигрывая и болтая: «Ну как идет служба?» (война шла к концу), «Как кормежка» — и все прочее в этом роде. Я тогда не придавал значения таким разговорам, но догадывался, зачем приходил и расспрашивал нас безусый офицер. А старшие друзья-разведчики мне шепотом: «Будь осторожен в разговорах с лейтенантом».

И вот в училище в то время точно такой случай. Грубый штамп.

— Проходите, товарищ, не стесняйтесь.— Тут же спросил фамилию. Знакомо. Я сделал шажок вперед. Настораживаюсь, пытаюсь взять себя в руки, невольно догадываясь, по какому делу

 

- 4 -

вызывают сюда, и совсем не знаю, на какой следующий вопрос буду отвечать. А догадки были.

Человек, впервые попавший в незнакомое заведение, чужие апартаменты, чувствует себя неловко, неуверенно — теряется. Это естественное состояние. По себе сужу. Мой незнакомец чувствовал себя полным хозяином директорского кабинета. Он то вставал, прохаживаясь вокруг стола, то снова небрежно развалисто садился на стул, зорко всматриваясь в мою тощую фигуру.

— Ну как поживаете, товарищ Калинин? Как идет учеба?

— Хорошо,— ответил я, не вдаваясь в длинные ответы. Кой- какая, но школа-то у меня была. Он побарабанил пальцами по столу. С прищуром, лукаво улыбаясь, снова задал вопрос, кокетливо, холодно играя:

— Получаете ли письма из дома? Что пишут? — На секунду остановился.

— Небось невестушка есть? — Ему хотелось, по-видимому, особенно последним вопросом как-то расколыхать меня, намекая на интимность отношений с девушкой. Деланная улыбка поползла по его лицу.

— Да, хорошо. Есть,— я не утомлял его своими ответами, не распылялся. Разговор явно не клеился. Я стоял молча, тупо рассматривая портрет Иосифа Виссарионовича, висевший на стене, и думал о своем: «Вербуют сексотов». О них, о сексотах, стукачах, я давно знал, имел представление, для чего они существуют.

— Хорошо. Можете идти! — потеряв всякую надежду на возможный исход дела, сухо проговорил человек-вербовщик эмгебист. Продолжать разговор-допрос в таком духе ему явно не хоте лось — неподходящая кандидатура.

По поводу вызова нас к «черному» человеку, как я его назвал про себя, в нашем отделении декораторов позже, на протяжении дальнейших лет обучения, не было между нами никаких разговоров, ни интимных обменов мнениями. Глубокое молчание. Это естественно, многие понимали (народ взрослый), что случилось: в тот день в нашей группе появился осведомитель-стукач. Напряжение тех дней, в связи с вышеописанным событием постепенно сменялось и вошло в русло повседневной студенческой жизни. Надо было догадываться, что и на других курсах и отделениях училища произошли и происходили подобные вербовки шпиков-стукачей. Жизнь шла своим чередом.

«А я хорошо знал, кто в нашем отделении был стукач! — поз-

 

- 5 -

же, через тридцать лет, сказал мне при встрече наш общий любимец и друг Анатолий Трифонов.— Преотлично знал, куда он наведывался. (Здание МГБ располагалось рядом с училищем) — своими глазами видел — через дорогу похаживал. Я думал тогда, что все наши ребята знают о нем. И ты в том числе». Я, старый воробей, не знал, вернее, не хотел знать.

В то жестокое коварно-страшное сталинское время, когда за каждым нашим шагом, каждым словом следили, вынюхивали, доносили, студенты нашего декорационного отделения, забыв о конспирации, часто позволяли себе, особенно на последних курсах, полемизировать на темы об искусстве, о художниках, об их мировоззрении. Умственно и духовно росли студенты. Молодым людям по-своему хотелось разобраться во всем, во всей той большевистской идеологической паутине, которой опутывали их юные умы. Конечно же, при таких полемических разговорах о высоком искусстве непременно задевались и социально-жизненные проблемы. Жизнь и искусство связаны воедино. И это единство не разорвать, не обойти. Я повторяю сейчас эти азы — простите.

К концу пятого года обучения нас, декораторов-выпускников, в группе осталось восемь человек. И за пять лет нам многим казалось — мы познали друг друга. О, юношеская доверчивость! — изучили каждого из нас вдоль и поперек, всю подноготную каждого. И поэтому все больше и больше росли доверие и непринужденность между нами.

Когда наши споры доходили до высоких нот, к примеру, о художниках-мирискусниках,— мы оправдывали их, считая, что и такие художники и направления должны быть,— мы как бы парили, вырываясь на свободу, в своих мнениях и суждениях обретали свое миропонимание, мы забывались окончательно. А ведь наша советская критика, марксистско-ленинская эстетика их — Бенуа, Сомова, Бакста — «отщепенцев-реакционеров» — мешала с грязью, объясняя всем, что они отошли от революционных идей в своих произведениях, ушли в буржуазный мирок и тем самым не служат Родине, трудовому народу. Студенческая капля правды, добываемая в горячих спорах, вдруг начинала граничить с криминалом.

В таких случаях Толя Трифонов исподволь, с милой ехидцей замечал, перебивая спорящих: «Эй, ты (стукачу), накручивай на ус!..». Тот краснел, пыхтел, отворачивался. А все остальные ребята не придавали таким инцидентам нужного значения. Споры, ори-

 

- 6 -

гинальные суждения, полемические беседы наши продолжались. Все мы были уверены, что нас никто не видит, никто не подслушивает. Толя не был уверен.

Анатолий — изумительная и своеобразная натура, влюбленная в живопись, прекрасный товарищ, талантливый парень. Его любили и уважали за его прямоту, правдивость, искренность. Часто в те далекие времена он бывал у меня. Глубоким вечером с поднятым воротником — по-тульски, без головного убора зимой он стучал в окно. Я быстро выбегал открыть дверь: — что случилось? — спрашивал.

— Да ничего! Давай сыграем партию в шахматы. И мы садились и играли до полуночи...

На уроках композиции, еще на втором курсе, случались более интересные оказии. Студенты приносили домашние задания, рядком расставляя их, свои немудреные произведения. Начинались просмотр и обсуждения. Здесь же преподаватель (назовем его Н.Н.) — направляющая и осуждающая сила.

— А что это изображено на вашем холсте, товарищ Трифонов? (Н.Н. к нам, студентам, обращался только на «товарищ») — ядовито-каверзно поставлен вопрос.

— Как что? Фашисты пытаются изнасиловать русскую девушку! У меня были и другие варианты, но этот я считаю самым удачным... Я много читал об извергах-фашистах... меня эта тема волнует,— не унимался Толя. Он упорно защищал им сработанное. Он никогда не отступал от своих слов и идей, или, уж в очень исключительных случаях, поборов себя, не упорствовал. Учитель наш в раздумье: «Как бы это похитрее, поумнее направить этого вольнодумца на благой путь?». Ведь одно слово «насилие», пусть звучит страшно со стороны фашистов-зверюг, наводило жуть и страх на все и вся в то время в советском обществе.

— А знаете-ка что я вам посоветую? — преподаватель остановился. С хитрецой серьезно продолжал: — возьмите-ка другую тему... Это очень трудная тема для вас... Даже большие известные художники и то обходят стороной подобную тематику. Понимаете, тема-то какая...

Мы молча переминались с ноги на ногу, переглядываясь, не смея вступать в разговор. А я подумал: «Молодец Толя — мыслящий парень».

Преподаватель продолжал, одновременно обращаясь и к нам: «Да не берите вы сложного. Возьмите более знакомое, близкое,—

 

- 7 -

наш сегодняшний день. Сколько интересного, запоминающегося можно подметить в окружающей нас жизни... сложного не берите... это не для вас,— повторял Н.Н. Стараясь увести нас от заковыристых вопросов, от остроты разговоров, преподаватель незаметно и ловко переходил к разбору наших простеньких «картинок».

Надо заметить — это замечено не только мною, что самой слабой немощной дисциплиной у нас была «композиция». И не только в Елецком училище, но и в других учебных заведениях: в институтах, академиях. И не виной здесь были преподаватели (я самого высокого мнения о преподавательском составе как специалистах елецкого), а совсем другое.

Все трепетало в то время перед владычицей, партийно-коммунистической идеологией, ее силой и могуществом. А силой ее в первую очередь было МГБ с репрессиями, лагерями, тюрьмами. Ложь, обман, доносительство в полном цвету были возведены до высшей государственной политики. Свое мнение высказать, слово правдивое обронить было равно самоубийству. Кому была охота попасть под такие жернова власти? Отсюда — молчание гробовое! Или же — восхваление, славословие с бурными аплодисментами в честь вождей, партии, ее политики. Лицемерию мы не учились. Эта мерзость и гнусность приходит с годами, и только впоследствии единицы становятся сволочью.

Композиция в изобразительном искусстве (в других искусствах то же самое) как предмет в отдельности не существует сам по себе, как, скажем, рисунок или живопись. Она прямо-таки (и это не будет странностью) упирается своей основой в идею-идеологию, отвечает на вопросы: «зачем?», «как?», «почему?». Ясно, как в первом классе. Картина без композиции? Картина, композиционно сработанная без идеи? Чушь какая-то! Такому нас не учили. Все искусство держится на идеях - первозданная аксиома. От каких же идей отталкивались мы, студенты художественного училища, в своих ученических работах?

От самых безобидных! На всех курсах, от первого до пятого, преобладали композиции с легкомысленно-слащавыми названиями, вроде таких: «Авиамоделисты», «В балетном кружке», «Пионерский сбор», «Рыбная ловля». Никчемные темы, детские сюжеты. Но зато... подальше от греха!

По-моему, в тех наших незамысловатых работах была самая настоящая, по-крупному сказать,— «безъидейщина». Ни ума, ни знаний великих не надо, ни тонких наблюдений. Нарисуй умело,

 

- 8 -

мало-мальски размести на холсте или листе бумаги твоих героев и получай свою тройку или пятерку. Зато темы и сюжеты таких композиций не затрагивали сердца зрителей. Те студенческие работы-картинки были своего рода громоотводами от политики. Всесоюзные выставки тех лет изобиловали картинами с такими же названиями.

Нет, я не обвиняю преподавателей. Страх и боязнь, страшный дух сталинщины витал надо всей страной, над головами студентов и учителей. Все святое, светлое, неугодное партии, беспощадно уничтожалось на корню. Вспомнить хотя бы расправы над Ахматовой и Зощенко, над Вавиловым и его школой и многими другими.

Но ростки гражданской совести, человеческой доброты и тогда произрастали в молодых душах. Пусть это будет сказано несколько возвышенно: всем нам, молодым людям того темного времени, хотелось служить Родине, своему народу со всей силой, совестью и прямотой. Это я говорю о честных, искренних, трудолюбивых людях, о большинстве студентов и преподавателей елецкого художественного училища, о моих друзьях и хороших товарищах.

В следующий раз, чуть позже описанного выше, Анатолий Трифонов, тот самый, преподнес сюрприз более солидный. С каждым заданием усложнялись и требования к изучаемым дисциплинам. Студенты пытались выразить себя в оригинальности, в чувстве цвета, развивали так называемое композиционное чутье. Многие из нас принесли картоны и холстики с запечатленными, как по стандарту, «Рыбаками», «Пионерскими слетами» и другими пустопорожними названиями. Мы, как всегда, с любопытством набрасывались рассматривать работы своих товарищей, учась друг у друга. Для того и делались такие групповые просмотры. Толя не изменил себе и на сей раз. Его композиция, а больше тема композиции, всех нас поразила. И не оригинальностью компоновки, и не необычностью расположения цветовых пятен, как это мы все стремились в силу своих способностей и умения, а именно темой и простотой ее изложения.

Вытянувшись длинным хвостом с поворотами, на холсте была изображена толпа женщин, стариков, ребятишек в зимний день. Была узнаваема Торговая улица города Ельца, крылечко и ступени магазина.

— Это «Очередь за хлебом». Я все писал с натуры. Много сделал набросков в карандаше.— Толя развернул папку,— вот по-

 

- 9 -

смотрите.

Да, нас хвалили за наброски, их количество и качество. Но вот ТЕМА? Мы стояли молча, не шевелясь.

— Вижу,— наконец ответил Н.Н., тоже ошарашенный от изображенной сцены.

Подробности и точность разговора и концовка этого урока теперь за давностью лет слабо припоминаются. Можно догадаться, что наш уважаемый преподаватель умело вышел из пика острого диспута, обрушив силу и мощь своих знаний только на основы композиции. Тема и сюжет как бы остались в стороне. Только так, между прочим, к концу урока потихоньку заметил: «Не берите вы сложные темы!»

В наши современные дни рассказанные истории звучат несколько наивно. Но в то суровое время?!

Много позже мне случайно удалось узнать, что и в преподавательском коллективе училища в те времена пребывал их "свой" доносчик-сексот. Уж как его завербовали, можно предположить. Штамп был один:

— Ты любишь Родину??! Желаешь послужить Советской державе?.. Коммунистической партии?.. Пиши!

И тот писал, подписывал. И доносил! Система была отработана точно и сбоев почти не давала.

— Мы о своем стукаче знали,— продолжал рассказывать мой учитель,— Кто-то нас предупредил: Осторожно — стукач! — Ну не так, знаете, рекламно это узнавание началось. Конспирация соблюдалась: как бы невзначай, намеком, один на один сообщали друг другу... В нашей преподавательской среде не меньше, а может быть и больше бывало столкновений и по социально-житейским проблемам, и по политическим мотивам, которые могли дать обильную пищу-материал сексоту. Когда он появлялся в преподавательской, все замолкали или начинали говорить ни о чем: о городе, о луне, например. С ним никто первым не заговаривал, все старались обходить стукача стороной.

Вот так мы и жили в то время бок о бок с тюрьмой и лагерем. Ходили по краю пропасти: если что, то можно было быстро оказаться за колючей проволокой.

Неужели в нашей тогдашней 40-х—50-х годов студенческой жизни и ничего хорошего, путного не было? Нечего вспомнить? Неужели все так было плохо? Да нет! Прожитые студенческие годы, надо полагать, ассоциируются с чем-то светлым, чистым, прекрасным. Это пробуждение человеческой мысли, познание но-

 

- 10 -

вого, неизведанного, начало рассвета духовных сил, с устремлением и горением в будущее. Со всеми подобное было. И с нами тоже

Но ближе к теме. Что, нечего вспомнить хорошего? А самодеятельность студентов нашего художественного училища? Это же было чудо своего рода! Отдушина для всех нас! Проявление новых интересных художественных качеств студентов — участников самодеятельности.

Как только объявлялся будущий концерт, со всего города любители эстрадно-театральных представлений — молодежь в основном — спешили попасть к нам на вечер. Надо ж как-то и где-то дать разрядку своим чувствам... снять напряжение., расслабиться... чуть-чуть забыться от всего, почувствовать себя, наконец, просто человеком. Не было тогда телевидения, не было разносолов - эстрадников, не всех мог удовлетворить спектаклями городской драматический театр. Самодеятельность выручала, и особенно солидно отработанная и хорошо поставленная, имевшая свои традиции и заслуги. Можно похвастаться, что такими блестящими качествами заслуженно обладала самодеятельность Елецкого художественного училища. Сказано без прикрас.

Вечерело. В конференц-зале яблоку негде упасть — мест свободных явно не хватало. Пристраивались как могли: шумно устраивалась публика.. А за кулисами крохотной сцены давно волнуются самодеятельные артисты: балалаечники, певцы, поэты, декламаторы...

Открывался старенький занавес, и студенческий хор под управлением незабвенной Маши Сапрыкиной, приветствуя собравшихся, исполнял известную «Комсомольцы — беспокойные сердца». По тем временам так полагалось: заглавный лист — политическая песня. Без политики — никуда! А накануне концерта парторгом и ответственным за проведение вечера проверялась и перепроверялась вся концертная программа. Чтоб никаких шероховатостей! Чтоб никаких недозволенностей, двусмысленностей!

Торжественное песнопение сменялось отдельными номерами. И пошло, поехало! На одном из подобных концертов с чтением художественных произведений выступил любимец публики, прекрасный декламатор Иван Колупаев. Он проникновенно, с пафосом прочитал отрывок из поэмы А. Твардовского. Артист! И под занавес, как говорят, жаркими аплодисментами зрители-слушатели попросили его исполнить еще что-нибудь, запасное. А он возьми да и прочитай из С. Есенина «Ты жива еще, моя старушка». Вдох-

 

- 11 -

новенно прочитал, с большим чувством и мастерством. Гром аплодисментов заслужил.

В то время, 30-е—40-е годы и начало 50-х, творчество С. Есенина находилось под большим запретом: книг его не издавали, а то, что было издано, изымалось из библиотек. Любимого народного поэта партийно-большевистские идеологи клеймили, хулили как только могли, называя «кулацким поэтом». И здесь они проявляли трусость перед правдивым образным словом С. Есенина.

На второй же день, в ночь, И. Колупаев был вызван в дом через дорогу — МГБ. Стукачество сработало!

— Хорошо читаешь, декламатор,— встретили его там,— только у кого достал поганенькие стишки кулацкого отродья?

Перед ним сидел офицер госбезопасности, пронизывая диким взглядом Ивана. Колупаев не растерялся:

— А что, Есенин — запрещенный поэт, что ли? Его в народе знают, читают, любят! Даже песни поют на его стихи!

— Кто поет? Кто читает? Да, он запрещен! Таких писателей нам не нужно! Так от кого ты узнал его стихи? Ну, говори! — не унимался эмгебешник.

— Я это стихотворение знаю давно, в госпитале выучил наизусть,— и еще добавил,— вся палата их учила и читала.

Иван Колупаев в самом деле, тяжело раненый (ему отняли ногу) долго лежал и лечился в госпиталях. И поэтому моментально нашлась подходящая версия ответа. Гадко, по-предательски, он не мог поступить, назвать истинную фамилию, от кого он узнал известное стихотворение С. Есенина. Обмолвись только — они (бериевцы) весь Союз поставили бы на ноги, перерыли бы, перекопали бы все, но нашли бы виновника, естественно,— «врага народа». Иван хорошо знал их натуру.

В полночь вызванный, Колупаев до утра провел в застенках МГБ, отвечая на один и тот же вопрос.

— Спать хочется, нога тревожит, ноет, а они все свое долдонят: Кто? Кто?! Говори, сволочь!! Как же — я им скажу!

Выдержал, выдюжил наш выпускник.

А репродукторы пели на всю мощь, на всю державу:

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

Зоркое око эмгебистов, верных прислужников Берии,— верная опора партии большевиков, непрестанно следило за настрое-

 

- 12 -

ниями народа, и в первую очередь за настроениями советского студенчества.

Тиранская власть Сталина боялась больше всего правды. Всю свою сознательную жизнь они, сталинисты, были против честных, бескомпромиссных людей, в целом — против всего народа. Ведь у большевиков вся власть с самого начала — с 917 года — да и намного раньше, была круто замешана на лжи, фальсификации, терроре, доносах, лагерях и в целом на насилии.

ПРАВДА во все времена, а в сталинские особенно, имела страшно разрушительную силу. Из замечаний моего следователя: «Такие, как ты, нам страшнее двадцати отъявленных рецидивистов-уголовников». Вот как!

Как они боялись правды! Потому и держали народ наш в «ежовых» рукавицах. Но бесконечно такая тиранская власть не могла держаться на силе нагана и лагеря.

Вот почему она, власть большевиков-коммунистов, рухнула в один момент, вернее, в два дня — 20 и 21 августа 1991 года. Рано или поздно, но должно так случиться.

 

Апрель 1992 г.