ДОПРОС

 

На этот раз не прошло и нескольких минут после команды «Отбой!», как заскрипела тяжелая дверь,— скрипнули и мои нары,— я невольно напрягся. Надзиратель потряс меня за плечо, сухо проговорил: «Вставай! Фамилия?.. Пошли»!

Такой фразой на протяжении четырех месяцев для меня начались тяжелые бессонные ночи настоящих допросов. «Руки назад! Забываешь?!» — команда охранника. Я шел впереди (по ихнему уставу), он — сзади. Поскрипывал надраенный до блеска пол. Гулко отдавались наши шаги по коридору. Я догадывался, куда меня препровождают. Поворот направо, еще небольшой поворот... «Стой!» Стук в дверь. И вот я перешагнул порог кабинета следователя. Теперь я не сомневался, куда меня привели. И к своему удивлению, не узнав собственного голоса, я выдавил: «Здравствуйте!». Верно, больше по привычке, заученной с детства: входя в дом, квартиру, надо приветствовать хозяев. А как же! По-другому я не знал как вести себя в подобных случаях и необычной обстановке. А хозяева в лице троих мужчин в офицерской форме стояли посреди кабинета впереди стола.

На мое приветствие никто из них ни голосом, ни кивком головы не ответил. Они молча впились глазами в мою тощую фигуру, разглядывая меня, как на рентгене — вдоль и поперек, верно, про себя думая: «Ах вот ты какой, голубчик!». Я в свою очередь тоже не сводил с них глаз, одновременно рассматривая интерьер кабинета. Массивный двухтумбовый стол перегораживал помещение почти на две равные части. Позади офицеров просматривалось окно, задрапированное плотной тканью. Только между фалдами занавесей светилась узенькая синяя полоска, показывая, что за окном поздний вечер. Неназойливо, но неприятно, по крайней мере для меня, выделялись прутья железной решетки.

Молчание продолжалось. Потом старший из офицеров — плот-

 

ный, невысокого роста, с объемистым животом и хорошо пробившейся лысиной, кивнул в мою сторону. За спиной я услышал приглушенный голос сержанта-охранника: «Садись!» И он быстро пододвинул мне старенький венский стул. «Интересно, почему венский? Здесь не видно ничего венского». Главное грузное начальство устраивалось за столом. Блеснули золотом майорские погоны. Двое его помощников — так надо полагать — старший лейтенант и капитан продолжали стоять у стола, переминаясь с ноги на ногу. У одного из них в руках была красная папка (запомнилось!) с бумагами.

Когда яркий белый свет зеленой настольной лампы (уж очень похожей на ленинскую в Шушенском) залил полногрудую фигуру, стало хорошо видно его обрюзгшее лицо с отечными мешками под глазами и мясистым подбородком. На кителях офицеров, как и положено, на левой стороне — наградные колодки.

Сверху из круглого плафона общее освещение. Чисто. По-казенному уютно. Над головой старшего следователя в скромной аккуратной золотистой рамочке на стене под наклоном висел портрет главного чекиста ленинских времен, как бы наблюдавшего за происходящим в данном кабинете. Справа и слева по стенам располагались сейфы разной величины.

На столе толстый лист плексигласа, телефон, карандаши, ручки Удивительно, как хорошо запомнилось то далекое время и с такими деталями, как будто происшедшее было неделю тому назад.

Заговорил майор. Он спросил мою фамилию, краткие биографические данные. И удостоверившись, что перед ним сидит тот человек, который должен быть, немного помешкав, безразличным тоном отрывисто спросил: «Был за границей?». Не хочу сказать, что я был ошарашен вопросом, но меня удивило: «К чему такой вопрос?». Да,— ответил я.— Где? Когда? — Я не стал задаваться мыслью — зачем спрашивать то, что и следователю-майору было хорошо известно из анкетных данных, лежащих перед ним. Ответил: В 1944—145 годах в составе 57 Армии, в полковой разведке при освобождении Румынии и Болгарии...— И как бы между прочим спокойно добавил: Да у вас все там записано...— Что-о!! Тебя спрашивают — отвечай! Да подробнее! — Здесь майор хрястнул ладонью по столу,— подпрыгнули карандаши. Глаза округлились, и взгляд его вонзился в меня. А мне это не показалось страшным. Неприятно, но не страшно. За эти пять или шесть дней, проведен-

 

ных в их логове, я пообвыкся, или, как сейчас говорят, «оклемался». Но бесконечные нудные вопросы: «Где? Когда? Кто? Был? Не был?» меня изрядно измотали. Надоело слушать и отвечать, когда без конца спрашивали-переспрашивали, записывали-переписывали. Потому мне и подумалось, что следователь обо мне все знает и нечего дурака ломать — задавать ненужные и никчемные вопросы.

— Да, воевал. На Западном в 42-м году, под Людиново. Затем Сталинград, 3-й Украинский фронт. Ранение, госпиталь... Украина, Молдавия, Румыния, Болгария.— Я остановился. Майор снова мотнул головой,— хлопнула дверь, вышел сержант-охранник. «Вот это и есть следствие? А зачем ему моя заграница? Начинал бы с моих записок».— Продолжай! — Я молчал, не зная, что и как продолжать.— По-моему, я ответил на ваш вопрос...— Майор пропустил мое замечание.— Продолжай, с кем переписываешься? — Я в полном недоумении. Хотел было ляпнуть: с родителями, сестрами, невестой... Но вовремя спохватился, что этот ответ следователь мог бы расценить как издевательский. И опять ненужный окрик: — С кем держишь связь с заграницей? — уже точнее и настойчивее. «Надо думать, не спешить с ответом. Что ему далась заграница. Но надо отвечать».— Ни с кем не переписываюсь,— спокойно, без напряжения ответил я.— Повторяю вопрос,— грознее и речитативом изрек майор,— С кем переписываешься с заграницей? Как держишь связь? — голос его хрипло дрожал... А я смотрел в лицо начальства и недоумевал: ведь я ответил на вопрос — хоть коротко, но ясно. Но...— Ни с кем,— еще тише и увереннее обронил я. Надо было держать себя в руках, не поддаваясь на окрики следователя, не заскакивать вперед с ответом, не трепетать перед ними. Опыт приходит со временем. Откуда мне было знать, что бесконечные повторы одного и того же вопроса излюбленный метод ведения следствия органами МГБ — сбить, смутить, запутать человека, подтолкнуть к необдуманному ответу, а затем прижать, даже выжать, может быть, из случайного собственного оговора.

Офицеры, подопечные майора, внимательно следили за процессом допроса, ни звука при этом не проронив. Они вежливо выдерживали чинопочитание, с подобострастием посматривали на своего покровителя и не лезли «попэрэд батьки в пэкло». Грузный майор, наоборот, вальяжно развалившись на спинке кресла, прищурив глаза, со злостью бросил мне: «Ну что, будешь отвечать,

 

сука? — Ого! Это в первый допрос, и такое! Я за свою жизнь и на гражданке, и в Армии, и на фронте ни разу не слышал в свой адрес подобного оскорбления.— А повежливее можно? — попросил я.— Я тебе покажу, повежливее!! Сволочь!» — Да, тогда перед эмгебешниками я явно выглядел бедным ягненком. Вступать в полемику по вопросам этики с государственной машиной следствия в моем положении было просто нелепо. Ни к чему лишние ненужные разглагольствования, а сказать по-детски наивно: «Какую вы чушь городите? Какая заграница? Какая связь? Глупостью не занимайтесь — переходите к делу» я не смел по причине лишней ругани со стороны следователей. Наивность моя тогда не знала границ.

Я был у них на столе, как под микроскопом. Мои записные книжки, блокноты, тетради и другие записи они, вероятнее всего, прочитали и изучили. В них — записях — я был искренен, прямолинеен и правдив — для себя писал, не кривил душой. И хорошо помнил «о заграницах» — я о них ни словом не обмолвился. Уже в первые дни пребывания в тюрьме у меня не было сомнения, что обыски у родителей и моих знакомых будут произведены безотлагательно. Так оно впоследствии и было. Изъятые при обыске у родителей дневник (толстенькая, в синем переплете книжица), тетради с моими «творениями», награды и прочие документы, письма к невесте (у нее тоже состоялся шмон), естественно, перекочевали в следственный отдел.

— Что молчишь?! Отвечай, сволочь!

«Зачем он так кричит? Пугает?». Я постепенно привыкал к его крикам, ругани, про себя думая, что только так должно вестись следствие. «Как всем — так и нам!» — часто вспоминал я мамину поговорку.

Майор привстал, качнул головой в сторону офицеров. Старший лейтенант, рядом стоявший, быстро нагнулся, слушая шепот своего начальника. После этого оба они незамедлительно покинули кабинет.

Закрывались глаза, голова тяжело опускалась на грудь. Хотелось спать

— Где был за границей? — теперь снова сухо и спокойно, как в первый раз.

— В Румынии, в Болгарии.

— Как поддерживаешь связь и с кем?

— Ни с кем — также спокойно ответил я.— «Что он толчет воду? Ему не надоело?»

 

— Сиди и думай, гад!.— Майор стал копаться на столе, перебирать бумаги, показывая своим видом, что он занят делом. Затем он обратился к телефону, но передумал, положил трубку. А в моей отяжелевшей голове, как в тумане, всплывали, сменялись картины военных 1944—45 годов, когда наш взвод полковой разведки первым перешагнул румыно-болгарскую границу

Жаркий, пыльный сентябрь 44-го, вьющиеся, непривычные для нас, солдат, горные каменистые дороги... Незабываемые встречи с населением этой небольшой славянской страны Болгарии. Сколько радостных лиц, улыбок, слез, цветов.

Лица, цветы куда-то уплывают... Время от времени я вздрагивал, старался поудобнее сесть, опереться на стул,— посматривая полуслипающимися глазами на следователя...

— Ну, что? Надумал? — Майор повторял одни и те же вопросы: — С кем? Когда? Как? — Я мотал головой: — Ни с кем. Ника.— Сиди, сволочь, и думай! — Зачем он клеит мне заграницу? Чего он добивается? Чтобы я признался...— в чем? — в том, что не было и не могло быть? Проверка на прочность. Я пытался вспомнить свои записки тех и последующих лет. И приходил к выводу, что ничего, ни единым словом я не обмолвился, не писал о загранице... Кроме писем родным и близким (девушке, друзьям). Но содержание писем всегда тщательно проверялось цензурой... Я знал.

Конечно же, за целый год пребывания в Болгарии я, как и все мы, воины Красной Армии, встречались и вели разные разговоры с разными людьми. А как же! Это естественно. Но чтоб вот так, как лепит мне майор какую-то связь! С кем-то? Когда-то? Уж извините!.. Но надо держаться.

Сколько времени в эту первую ночь допроса мутылил меня следователь, сказать не берусь. Что-то долго. Я старался бодриться — открывал широко глаза, часто моргал,— плохо получалось: сон одолевал меня. А майор под зеленой лампой что-то читал или делал вид, что читает. Или начинал звонить по телефону: Кто? Да... Да... Нет... Нет.

Наконец, ему тоже, видимо, надоело со мной возиться (а может, это была его отработанная метода допроса), он нажал кнопку под крышкой стола. Тут же появился надзиратель-конвоир. Майор, мотнув головой, пробормотал: Увести!

Ночные допросы с вопросами о загранице продолжались дней пять. Я стойко держался: стиснув зубы, мотал головой, монотонно

 

отвечал: — Нет! Нет! Майор, выпучив глаза, ругался грубо, пошло, одними и теми же словами с некоторым разбавлением: Нацистская сволочь! Морда фашистская! Гаденыш! — И особенно тогда, когда приходили в его кабинет сподручные офицеры с папками бумаг для консультаций или просто по вызову как к начальнику следственного отдела. Тогда он преображался, не жалел слов и угроз: Ты заговоришь у меня, падла фашистская! Мы умеем это делать! Не сомневайся! Быстро рога обломаем! — Конечно, обидно было слышать, как тебя обливают грязью, помоями, но я не огрызался, не лез на рожон. Не тот у меня характер, чтобы со связанными руками и ногами лезть в драку-полемику, доказывая свою правоту. На меня в такие минуты находило олимпийское спокойствие: не нервничал, не повышал голоса в ответ, не ёрзал на стуле. Только про себя думал и повторял: «Держись! Надо выдюжить!» Такое мое поведение на допросах следователя сильно раздражало. Он еще более краснел, глаза выкатывались наружу, злобно хрипло кричал: — Гад! Паскуда!! Я выбью дурь из твоей башки!!

Когда же майор впивался в бумаги, принесенные лейтенантами, на некоторое время он забывал про меня, мягко опускался в кресло, читал документацию. Потом взрывался, вскакивал, брызжа слюной, кричал: …твою мать... Какую ты... (сплошная матерщина), сочиняешь здесь?! Двух слов связать не можешь?! — Затем резко переводил взгляд на меня, нажимал кнопку под крышкой стола. Быстро появлялся охранник, и меня уводили. Но не в камеру на верхнюю нару, а в «бокс».

Во внутренней тюрьме МГБ г. Орла, построенной по последнему слову архитектуры и техники тех лет, все было предусмотрено и обставлено для удобного и надежного ведения следствия. Не забыта и обустроена была такая деталюшка хитреца — «бокс».

Подведя меня к противоположной стене коридора, охранник скомандовал: Стой! Затем, ловко открыв дверцу в стене, которую сразу и не заметишь, он впихнул меня в ящик-нишу (бокс). Я едва повернулся кругом,— дверь захлопнулась. Наступила кромешная темнота. В тесной квадратной трубе, обитой жестью, я стоял навытяжку — столбом. «Что такое? Зачем это?» Я пытался сообразить, что со мною хотят сотворить. Мысли мелькали молнией, не находя ответа на последние действия тюремных властей. Я, как сурок, в ловко придуманной ловушке. «Ах вот в чем дело,— догадался я наконец. Я им мешал. Майор будет отчитывать подчинен-

 

ных, ругать на чем свет стоит, плеваться и поучать, а я с ними... ненужный наблюдатель.»

Пробовал присесть — колени упирались в железную дверь. Становилось трудно дышать,— запахи неприятные откуда-то,— горло перехватило. Время как будто остановилось. Теряешь ориентир — где ты? что с тобой? Хочется повернуться, сдвинуться с места и не можешь. Становится страшно. Так со мною могут что угодно сделать — и никто не узнает. Переминаюсь с ноги на ногу. Голова тяжелеет. Закрываются глаза

Сколько продержали меня в трубе-гробу — «боксе», сказать не берусь. Но это время казалось вечностью. Когда открыли дверь, я еле удержался на ногах. Свет ослепил меня... Еще больше закружилась голова. Тошнило. Меня снова повели в кабинет к следователю.

Для справки. В «бокс» можно попасть (и я попадал) и при других обстоятельствах. Скажем, ведут встречных подследственных. По условным световым или звуковым знакам надзиратели одного из них запирают в ящик — «бокс». Все тонко продумано, предусмотрено. Однако из бокса можно выйти психом. Постепенно по крупицам мною познавался тюремный мир, постигались азы тюремной жизни, крепло сознание в правильности моих политических убеждений. Все больше становился самим собой.

Вот она рядом — обнаженная механика сталинщины: ее пульсирующий смертоносный нерв МГБ. Потрогать можно руками, сердцем, умом.

Но самое страшное и самое жуткое в ночных допросах, это Правильно! — лишения сна арестованным. Говорили — Сталин работал много по ночам. И его карающая рука — ГПУ—НКВД— МГБ, подражая вождю, основную свою работу перенесла на ночь. А может (все возможно!) что-то копировали, учились у воров, жулья, бандитов. Ночь покрывала все черно-кровавые дела тех и других. А днем черное воронье отсыпалось.

Бессонницей человека можно довести (и доводили!) до состояния невменяемости. Подавлялась, убивалась человеческая воля. Подследственный постепенно становился идиотом, способным оговорить себя при допросах, наговорить на других. За минуту сна можно полжизни отдать. Вроде, никакого рукоприкладства: не бьют, не издеваются физически (простите, в данный момент я говорю лишь о себе). Однако ночь не дают спать, другую, третью... Днем в «глазок» зорко следят надзиратели. Только и слышишь окрик: «Не

 

спать! Не положено! Что? Карцера захотелось?!» Я никак не хотел попасть, говоря лагерным языком, в кондей. Государственная караюшая система бессонных ночей при советской власти вырабатывалась годами.

О довоенных 37—40 годах в целом, о тюрьмах, о темных сторонах тюремной и лагерной жизни в ту пору я, как и большинство наших людей, мало знал. Изуверская правда органов насилия, издевательств, расстрелов — НКВД-МГБ тщательно скрывалась от глаз людских. И до сих пор не раскрыты многие и многие тайны кровавых дел органов мракобесия.

Но и они — страшные тайны — просачивались и осаждались в наших мозгах. Еще во время Отечественной войны из тюрем, лагерей, колоний освобождались заключенные, призывались в армию и направлялись в полки, роты — на фронт на передовую. В большинстве своем это были не только мелкие воришки, спекулянты, хулиганы, но и матерые уголовники, прошедшие хорошую школу тюремно-лагерной жизни. Во взводе пешей полковой разведки, в котором мне пришлось воевать и служить в 1944—45 годах, находилось человек пять-шесть из числа блатяг-уголовников. Они-то и делились с нами своими впечатлениями о тюремной, лагерной жизни, о следствиях, нарах, кондеях, вертухаях,— о всех «прелестях» прошедшей жизни, проведенной за проволокой. «Если не был там — побудешь. А побыл — то не забудешь». Мы, молодые солдаты, с недоверием слушали их россказни, думая про себя: это нас не касается и не коснется — мы же не уголовники, не воры-разбойники, забывая простую народную пословицу: «от сумы и от тюрьмы не зарекайся». Еще как следует по молодости лет, не раскусив, в какой стране живем и в какое время, мы не задумывались особо: за что и про что можно запросто попасть в тюрягу. В то военное время мы не забивали себе голову, как нам казалось, пустяками, вроде — что такое тюрьма, лагерь, хотя и были хорошо наслышаны о них. Мы тогда только думали и мечтали — когда же, наконец, придет долгожданная наша Победа над гитлеровской Германией. Дождемся ли мы светлого часа, когда на землю нашу придет МИР.

Следователь майор Хотинский — начальник следственного отдела областного МГБ — старый прожженный волк в своей дьявольской работе, наверняка прошедший 37—38 годы кровавых репрессий, имевший большой навык своих наставников Ежова—Берии,

 

к началу 50-х годов (ко времени моего ареста и следствия), т говоря, несколько подустал, здоровьице подрастерял: нервы ни к черту стали, лишний груз обрюзгшего тела не способствовал работе мысли, былому бодрому настроению. Невольно хотелось отдохнуть. Потолка своего он достиг: начальник отдела, хорошее звание, ответственный следователь. Все перед ним трепетали: и чужие, и свои. Возраст? По возрасту он мог бы еще на планку-другую и повыше добраться. Вероятно, он носил в мыслях таковые идейки: время, положение в социальной сфере, ответственная работа способствовали тому.

Мое дело было для него пустяшное, не стоящее особого внимания. Какое там расследование? Перед ним лежали мои арестованные тетради, записные книжки, дневник, письма. В них записано все мое сокровенное, без примесей, лжи и позолоты: помыслы, наблюдения, высказывания начистоту без кривляний, заискивания и поз. И изучать-то ничего не нужно,— никаких хлопот! В моих записях-сочинениях — по ИХ уразумению — что ни строчка, то откровенная крамола. Списывай в протоколы допросов, оформляй! И вся недолга. И вытряхивать из меня нечего: весь на виду, весь засвеченный. Но следователь продолжал со мной играть, как кот с мышонком, легко, не напрягаясь.

Ему, видимо, доставляло удовольствие задать вопрос и ждать моего ответа. Ответа, не всегда совпадающего с его желанием услышать то, что ему было бы нужно... В таких случаях он обрушивался с криком, угрозами и матерщиной, стучанием кулаком по столу с выпученными глазами и пеной у рта: — Мы заставим тебя, фашистская сволочь, говорить правду! Ты заговоришь у нас! — С горьким осадком в душе я глотал все это ядовито-пьяные речи, не вступая в ненужную полемику. Я старался быть спокойным, и у меня это до какой-то степени получалось. Следователь бесился. Вставал, крутился коршуном у стола, ругался, но близко ко мне почему-то не подходил. Такими приемами допроса больше всего он пользовался при вошедших в кабинет младших своих подручных,— капитанах, лейтенантах,— показывая, скорее всего, как надо вести допросы.

Часто, если не каждый вечер, майор приходил на ведения следствия под хорошим хмельком. Тускло поблескивали его осоловелые глаза, неприятно несло перегаром алкоголя, хотя сидел я на приличном от него расстоянии. Я дремал, клевал носом — засыпал.

 

— Будешь говорить, сволочь?! — Пробуждение. Я с трудом открывал глаза. Майор стоял ко мне спиной, будто рассматривая портьеру на окне.

Потом резко поворачивался в мою сторону и взглядом удава впивался в меня.

— С кем поддерживаешь связь, фашистская тварь?.. И как? Смотри в глаза!! Я смотрю в его немигающие глаза и тихо отвечаю: Ни с кем... А стало быть — никак...

Мои немногословные ответы бесили его. Он кричал, шумел, самая черная матерщина лилась из него. А я все больше уравновешивался, привыкал к тюремной обстановке, к ее обычаям и традициям.— «Ладно, так еще можно держаться... лишь бы не рухнуть на пол» (почему-то я боялся упасть с ветхого венского стула).

— Думай, гаденыш! — и ладонь лысеющего следователя прилипала к столу. Я начинал думать, а вернее, старался не заснуть. Тем временем майор подходил к сейфу (в кабинете стояли два сейфа. Один из них, как я догадывался, продуктовый), открывал дверцу, доставал бутылку «боржоми» и выпивал стаканчик, блаженно поглаживая правый бок. — «Что-то с печенью у него неладно,— думалось мне,— непременно перепил вчера». Голова моя свисала на грудь, невольно закрывались глаза, немело тело. Действительность куда-то уходила прочь. Туманные картины прошлого вставали и проплывали передо мною: то горная Болгария, то снова Елец, училище, друзья-студенты, то... ОН, который сдал меня эмгебешникам Я просыпался.

Однажды в одну из таких допросных ночей я вдруг увидел майора за столом с пистолетом «ТТ» в руках. Вертел, играл им. «Хорошая игрушка!» Осматривал оружие с нежной лаской, любовно, со всех сторон. И так и этак поворачивал. Прижмурив глаз, заглядывал в дуло пистолета. На меня никакого внимания, будто меня вовсе здесь нет. Достал из кармана брюк белый носовой платок, стал осторожно протирать тело своего холодного стального любимца. Сворачивал мясистые губы в трубочку и легонько сдувал с пистолета, якобы, пушинку. «Что за игра? Что за демонстрация и зачем ее устраивает следователь?» — пронеслась у меня тогда мысль.— «Неужто другого времени не нашлось у него на просмотр личного оружия?» — Я недоумевал. «Или это недвусмысленный намек? На что-то?.. Пустое! Устрашать таким образом — грубятина! Мог бы придумать что-нибудь пострашнее. Или это один из способов давления на допрашиваемого? 37-й год?»

 

Начальник продолжал играть: подкинул ловко пистолет и также артистически поймал его. Голова моя опять потяжелела, но я на сей раз старался не заснуть... Мысли одолевали... Такая организация! И превращается в глупый, страшный детский сад! Вот в чем ИХ сила — в пистолетах! А не в Правде!

Но вот, когда следователь майор Хотинский после примерно недельного моего пребывания в тюрьме, после мурыжания вопросами о загранице, ссылаясь на мои записные книжки, дневник, письма, рассказы, пьесы, заговорил о моей «контрреволюционной деятельности», я несколько приободрился. В самом деле: дело сдвинулось с мертвой точки. Куда ни шло — это мое!

— Клеветал на советскую действительность, советских людей, насмехался над советским колхозным строем... поднял голос на правящую партию КПСС... воспевал Запад...— и еще что-то другое подобное. Зло, издевательски говорил майор в мою сторону, хмурясь, корежа лицо, через губу выдавливая слова.— Советская власть ему дала образование, он, фашистская тварь, сочиняя пасквили, преклоняется перед гнилым буржуазным западом...— голос майора доходил до высоких нот.— «Что-то он опять мне клеит? — пронеслось в голове,— Чушь городит! Ну, хорошо! Думал! Мыслил! Писал! Но никого же я не агитировал. Писал для себя» — Ты согласен с таким обвинением? — майор примолк, уставившись на мою фигуру,— я спрашиваю тебя, сволочь фашистская! Отвечай!! Я и на этот раз не согласился с его доводами и обвинениями и стал убедительно, как мне тогда казалось, опровергать сказанное в мой адрес: не занимался я клеветой, не воспевал Запад, писал только увиденное своими глазами. Писал так, как видел в действительности.— К примеру, за прошлый год колхозники нашего села получили на трудодень по 200 граммов зерна. И это хорошо! В других, соседних колхозах на трудодень ничего не получили!

— Ты что-о!! — заорал следователь,— еще собираешься проводить здесь свою антисоветскую (самое любимое его слово) пропаганду?!! — Молчать!! Страшнейший стук ладонью по столу. Майор снова вперил взгляд в меня, словно удав, не мигая, смотрел блекло-мутными глазами. Голова его дрожала, руки тряслись. Я замолчал, но не собирался сдаваться,— А знаешь ли ты, что в Советском Союзе есть много, очень много колхозов, в которых колхозники получают по целому килограмму зерна на трудодень и больше?!

 

Теперь уже следователь-майор стал меня убеждать, что за прелесть жизнь в колхозах. Говорил он заученными газетно-книжными словами.— Колхозники страны с воодушевлением выполняют свой долг перед Родиной, от души благодарят партию и Правительство за заботу о них! — Заискрились глаза у майора. Он остановился.

— Да, я знаю! — продолжил я,— но таких колхозов в стране единицы. Да им и государство помогает...

— Что-о!? — Молчать!! — Я замолчал. В этот вечер и ночь в кабинет к майору никто не заходил. Он никого не вызывал. Никто не мешал нам поговорить по душам. Я сидел в отдалении на покачивающемся венском стульчике. Я все еще никак не мог себе представить, что я лицо подследственное. В каком-то отдаленном подсознании думалось найти что-то общее со следователем. Наивности моей тогда не было границ. Если я что-то начинал говорить в свое оправдание, или пытался сказать близкое к правде: «я видел все это своими глазами», из-за стола грозно летело: «Мол-ча-ать!!»..Майору, по-видимому, надоедало задавать мне вопросы и разговаривать со мною, он углублялся в кресло, рылся в бумагах, просматривая их и читая. Возможно, даже мои записные книжки. Я клевал носом — одолевал сон. Полночи следователь мурыжил меня.

Однако же первый лист допроса мною был подписан лишь во вторую или третью ночь. Я внимательнейшим образом проштудировал его и в сомнительных местах останавливался, не соглашался с написанным.— Здесь неточность: «регулярно, изо дня в день вел контрреволюционные записи». Во-первых, нерегулярно,— говорил я,— и не писал ничего контрреволюционного. Правду писал! — Что-о!! — опять гортанный взрыв майора,— по-твоему это что?! как не контрреволюция,— и он зачитал выдержку из моего дневника.— Сволочь фашистская!! Приведенные здесь слова следователя были смачно сдобрены нецензурщиной.

Страшно боялся одного: арестов моих друзей. Под угрозами и насилием стукач мог продать не одного меня. И, не дай Бог, случилось бы такое, ниточка очередных арестов потянулась бы ох как Длинно! По опыту истории советской знаем — от 37 года недалеко ушли. Подобные мысли не покидали меня на протяжении всех Допросов и времени нахождения во внутренней эмгебешной тюрьме. Вспоминались друзья: Володя Мальцев, Алеша Игнатов, Вася Козлов и многие другие ребята, с которыми я был особенно бли-

 

зок по духу миропонимания, по творческим началам. Но Всевышний не допустил страшной беды.

Изматывающие допросы (ночные и дневные) продолжались. Днем большей частью меня допрашивал капитан Богат (его фамилию я узнал позже из записей протоколов) — следователь средних лет, щупленький, со стальным надтреснутым голоском. Обходился без мата и окриков, зато нудно, сухо, строго по формуляру, вписывая свои выдуманные ответы с завихрениями и выкрутасами в листы допросов.

«При таких допросах еще можно держаться» — думал я тогда. Ночные выдерживать труднее. «Только бы не рухнуть на пол. Надо выдюжить!» Глаза закрываются, голова не слушается, мозги затуманены до предела. Сознание отключается — ты вне себя.