БУТЫРКИ (АВГУСТ-СЕНТЯБРЬ ??) 1951 г.

 

Когда на одном из ночных допросов в кабинете майора-следователя от переутомления и недосыпания я рухнул на пол, меня

 

увели в камеру. Остаток ночи я спал, как убитый. Только утром после подъема, обнаружив шишку-ушиб на голове, я вспомни; происшедшее накануне.

Болела голова, давало знать ушибленное место. Перед обедом камеру вместе с надзирателем вошла женщина в военной форме погонами офицера. «Врач!» — обрадовался я. Но радость моя был; преждевременной. Женщина-офицер не спросила о моем самочувствии, не предложила осмотреть кровоподтек-ушиб на голове, стала монотонно расспрашивать о моих болезнях в детстве и целом, чем когда-то я болел, ничего не записывая. И также с надзирателем ушла. Целых двое суток меня не вызывали на допросы, ночами отсыпался. Я приходил в себя. Помаленьку ушиб рассасывался. Я и тому был рад, что меня не тревожили. Очень жалел, что разъединили меня с Николаем Чернавенковым: не с кем было обмолвиться словечком, досадно. «Чертов майор!».

К новой камере я никак не мог привыкнуть, хотя она была светлей и просторнее. На третьи сутки к вечеру меня вызвали «без вещей», вывели во двор, быстренько усадили в вонючий «воронок» и покатили в неизвестном мне направлении. Это по моим тогдашним понятиям в «неизвестном». Мой обслуживающий персонал знал, куда везти: Вокзал. Поезд. Все рассчитано минута в минуту. Окна вагона зарешечены. Опять верхняя полка. Внизу сопровождающий офицер. Как в прошлый первый раз, только без бутерброда.

Приехали. И снова «воронок» (как они все похожи между собой!) Все переходы-перехваты делались быстро, четно, слаженно. И только тогда, когда переступил порог камеры, меня обрадовали зеки: «Ты находишься в знаменитых Бутырках!» Слышал я о Бутырках, но никак не ожидал, что окажусь в ней. Зачем меня сюда притаранили?

Общая камера. Узкое высокое окно с «намордником», с матовым белым стеклом. Огляделся. Насчитал человек двадцать заключенных. Тесно. «А где же и как спать будем?» — не соображая, подумалось мне поначалу. Кроваток-откидушек вдвое меньше населения камеры.

Знакомство с окружающими людьми происходило постепенно и с осторожностью. Меня никто не спросил: откуда я? Что за человек? Здесь, как и везде, в тюрьмах, не принято вот так лобово спрашивать: «А кто ты? Откуда? За что?». Придерживались тактичности. Но через короткое время я сошелся со старшиной 2-й

 

статьи — бывшим моряком (так он мне представился). Пришлось и мне не миндальничать, рассказать кое-что о себе: «Студент» — «Понятно».

Невысокого роста старшина чуть постарше меня — человек видавший виды, знающий жизнь не только снаружи, но больше изнутри, просвещал меня, вводил в курс здешней тюремной жизни, знакомил с порядками именитой тюрьмы. Везение на хороших людей (друзей особенно!) в жизни каждого из нас великое дело. Мне везло.— Здесь разный люд,— говорил старшина,— Камера вмешает всю географию Союза. Вон там у стены мальчонка-бандеровец. — Свернувшись в клубочек, сидел он, уткнувшись головой в колени, по-видимому, дремал. — Двое пожилых в углу напротив — старообрядцы с Урала, — продолжал моряк, — их недавно поселили с нами. Налево от нас, присмотрись, седа» голова, дедуля грузин с Кавказа.

Кто лежал бочком, на полу, кто стоя, прислонившись к стене, просто дремал. Кто-то между собой перешептывался, тихонько разговаривали.

Я тоже нашел себе местечко в простенке. Можно сесть на пол и отсюда хорошо просматривался интерьер камеры. Ближе к окну столик, тоже привинченный к полу. Никаких стульев, сидений. Как проходила ночь, можно догадываться: кто-то ворочался, похрапывал, кто-то разговаривал то ли во сне, то ли с соседом. Под потолком тускло мерцала лампочка.

Параши в камере не было: оправка два раза в сутки. Хочешь, не хочешь — терпи. Утром приходил дежурный офицер, молчком осматривал помещение камеры на его чистоту, проверяя столик и подоконник носовым платком. И если находил, что они небрежно вычищены, наказывал дежурных по камере — уборка и мытье общего туалета, наряд вне очереди, как в армии. За чистотой следили отменно.

В главном длинном коридоре во всю ширь красно-зеленые с седыми отделочными полосками ковер. Такой можно встретить в обкомовских апартаментах. В деревянных фигурных ящиках и кадках пальмы и фикусы до потолка. И на всех окнах "намордники". Это понятно почему.

Старшина моряк поделился со мной, за что его взяли. Простая история по тому времени. Всю войну на фронте. Сначала в Прибалтике ходил на кораблях. Был ранен. После ранения попал в пехоту-матушку. И до конца войны в ней. Демобилизовался в

 

47-ом и прямо домой, к маме в Москву. Устроился шофером на заводе. Наша семья потеряла в войну отца и брата. Отец погиб под Смоленском, брат пропал без вести в начале войны. И вдруг маму вызывают в МГБ: «Нашелся ваш сын». И вручают маме письмо старшего сына, моего, стало быть, брата. Живет в... Бразилии. Через некоторое время стал присылать посылочки незатейливые. Каждый раз, по вызову, мама ходила в МГБ, получая их. А потом мама как-то заболела, и мне пришлось ехать в это самое... МГБ. Ничего, проверили, приняли, передали. С того случая я стал ездить и получать и письма, и посылочки. С год тому назад меня арестовали. Шьют: связь с заграницей.

Старик-кавказец с седыми усами и бровями гортанно громко по своим ему известным причинам по нескольку раз в день бранился — чехвостил Сталина.— «Десять писем-жалоб написал ему, мерзавцу. А он, сволочь, ни на одно не ответил. Бандюга с большой дороги! Грабитель! Ведь это он со своей бандой грабил баню на Кавказе. Бандит! Купцов проезжих и всех, всех, кто под руку попадет. И все говорил: «Это для партии, для революции!»... Отец мой его прятал от жандармов... Я ему как мог помогал... А тепер он, сволочуга, всех забыл. За что меня арестовал? За что?..»

Все со вниманием слушали старика, не перебивали. Я тоже впервые слышал такие изречения свидетеля-очевидца о великом Сталине. В те времена ни в какой литературе, книжке (подумать невозможно!) не прочитаешь подобное.— «Он же меня хорошо знает... Сколько раз он бывал у нас в гостях... И ни одного ответа на мои жалобы!.. За что он меня арестовал, посадил?.. Я ничего тебе плохого не сделал! Бандит!» — Последнюю фразу он сказал, как будто видел перед собой самого Иосифа Виссарионовича. Свою обличительную тираду седой горец повторял почти каждый день.

В согнутых приплюснутых фигурках заключенных, на их лицах! безнадежная обреченность. Безразличные взгляды по сторонам. В движениях вялость и неуверенность. Тяжко, болезненно видеть безысходность в своей и чужих судьбах.

«Так зачем же завезли меня в Бутырки?» — который раз зада вал себе этот вопрос. И не мог определенно ответить на него. Я уже знал, что находился в пересыльной камере. Так куда же меня еще перешлют? Чуть не каждый день кого-то куда-то уводили, кого- то приводили. Так монотонно шла камерная тюремная жизнь — в беспокойных ожиданиях и непредсказуемости. Но хоть как-то отдохнул от ночных допросов орловских эмгебистов.

 

За двухнедельный общий срок, проведенный в Бутырках, раза два приходила библиотекарша со связками книг. Выбор большой! И русская, и иностранная классика: Стендаль, Бальзак, Вальтер Скотт, Тургенев, Лесков, Станюкович. Говорили, что можно заказать и научную, и справочную литературу. Книги по виду старенькие, читанные перечитанные, но хорошо ухоженные: подклеенные, переплетенные. Брали. Читали. Соседи заключенные, многое повидавшие на своем веку, рассказывали, что долгое время в 30-е годы тюремной библиотекой заведовала — и не подумаешь! и не угадаешь! — Каплан! Да, та самая, которая, якобы, стреляла в Ленина. Красиво придуманная легенда-миф с показухой и громоотводом одновременно. Какой, мол, добренький был Владимир Ильич: простил своего заклятого врага, оставил в живых эсерку. Откровенный обман-подтасовка.

Я уже тогда не верил таким брехенькам. История и судьба эсерки Каплан, как теперь мы знаем, совсем другая.

— Над нами старшие офицеры, справа от нашей камеры офицеры младшие, слева гражданские, как и мы,— продолжал знакомить меня с окружающим миром старшина-моряк. Я в недоумении: Откуда вы все знаете? — Поживи с мое,— старшина улыбнулся,— перестукиваемся! Своеобразная азбука. Ты, видно, не связист! — Я многое брал под сомнение, но здесь сдавался.

Заключенным, имеющим деньги, разрешалось на определенную сумму в тюремном ларьке заказать продукты питания. Как-то вскоре в камеру принесли несколько буханок хлеба, пачку сахара, папиросы. Положили все на столик. Начался дележ принесенного. Я же стоял в сторонке, наблюдая, как резался хлеб ниткой, раскладывался кучками сахар, папиросы. Вспомнился голодный 1933-й год, когда мама также делила полученный по талону сахарный песочек, собирала крошки хлеба и приклеивала их к показавшейся ей меньшей порции хлебушка.

— Иди, возьми свою долю,— сказал мне подошедший старшина-моряк.

— Так я же не заказывал ничего: у меня ни копейки за душой.

— Потому и возьми.— По традиции, с незапамятных времен в Бутырской тюрьме установился неписаный закон: десятая часть (десятина) продуктов отдавалась людям, не имеющим финансов. Приятный взаимозачет!

Днем перед обедом, в специально оборудованный двор, если его так можно обозвать, заключенных нашей камеры выводили

 

на 20 (двадцать минут) подышать свежим воздухом. Этот моцион назывался «прогулкой». По каким-то узким коридорам вниз но лестничным ступеням, вправо, влево, мы наконец попадали на прогулочную площадку-двор с ладошку величиной. Окаймляющие площадку высоченные стены — кирпичные, с выбоинами. Говорили, что они от пуль... Там, наверху, специальные дорожки-переходы и гуляющая и присматривающая за нами стража, «попки». Точно такой же конструкции и изготовления прогулочный дворик в Орле. С руками за спиной друг за другом мы «гуляли» кругами. Разговаривать не разрешалось. Рассказали такой случай. Один смельчак, молодой парень, на прогулке, задрав вверх голову и увидев стражника, вдруг как закричит: — Здорово, сержант! Не узнаешь?! Вместе Днепр форсировали. Вспомни! Вспомни! Я вижу, ты хорошо, высоко устроился! Поздравляю!! — После такого монолога храбреца-парня тут же отправили на трое суток в карцер, но надзиратель-сержант после этого случая уже не появлялся на верхотуре.— Он же Герой Советского Союза! А теперь он охранник зеков. Стыд-то какой! — говорил позже отсидевший карцер парень,— и он мне никто, просто мне его жалко стало.

Прогулка пролетала секундой. Обед — тощий, скудный, полуголодный. Приблизительно через неделю меня вызвали и — в «воронок». До конца я так и не додумался, куда меня снова повезли. Я же в первый раз.