СУД

 

— Встать! Суд идет! — такого не было. Было проще.

Закончились пять месяцев следствия: душу выматывающих допросов, в основном ночных, когда за минуту сна можно отдать полжизни. На одном из таких «бдений» на вопрос «Кому читал свои записи, сволочь?» — я от бессонницы последних недель не выдержал и рухнул со стула. С объемистым кровоподтеком на голове меня препроводили в камеру...

Я чувствовал — следствие подходит к концу. Следователь — майор Хотинский — на последнем подписании бумаг несколько смягчился и в минуты любезного откровения как-то пренебрежительно-надменно, через губу, спросил: — Сколько бы ты хотел получить? — Нисколько! — мгновенно отпарировал я. Он, как бы не слыша моего ответа, довольный своим вопросом-шуткой, продолжал: — Дадут тебе всего десять лет.— Успокоил, называется.

И вот 5-го ноября 951 года во второй половине дня я услышал железный скрежет ключей в дверях. Как всегда с дьявольским скрипом, (петли тюремных дверей не смазывают специально), открылась тяжелая дверь. В дверном проеме замер надзиратель. Не торопясь, спросил фамилию, имя, отчество (хотя в камере я находился один). Обычная, но ответственная процедура: не ошибиться бы.

— Собирайся, пошли! — С вещами? — Без!

В самом деле, какие были у меня вещи: поношенная солдатс-

 

кая шинель да кепка. Я оставил их. «Стало быть, еще вернусь сюда».

Сразу не сообразил, куда меня ведут по длинному коридору, на только не в кабинет следователя. Прямо, налево, ступеньки вниз, опять прямо. Впереди как-то незаметно пристроился солдат-охранник с винтовкой. Сзади тоже конвой. Не оглядываюсь — не положено (я был предупрежден), но догадываюсь — еще двое. «Чтобы, наверное, не убежал». Гулко разносятся шаги по коридору. Никаких остановок: боксы дают зеленый свет. «Так что же я, чудак-человек, не догадался-то: это же наверняка на суд!»

Мое настроение заметно улучшилось. Неизвестность всегда настораживает и даже пугает: «Что? Куда? Зачем?»

У большой двустворчатой двери остановились: ее открывал офицер и что-то долго возился с ключами и замком. А в это время откуда-то, ну прямо из-под земли, вынырнула женщина, маленькая такая коротышка, приятно одетая. Совсем, как в сказке.

— Вам нужен адвокат? — как из пулемета, и главное — на «Вы». Чтобы ко мне на «Вы»?..— я почти отвык от такого человеческого обращения.

— Зачем? — так же быстро ответил я. Она опешила, сконфузилась, как-то сникла, по-видимому, не ожидала такого ответа и не знала, как продолжить начатый разговор. Она молча смотрела на меня. Я выручил ее.

— Я сам буду защищаться!

Признаться, ни о какой защите я не думал и не предполагал. Не собирался я защищаться. «От кого защищаться? Зачем? Разыгрывать фарс? Устраивать «праведный» суд? Ни к чему этот розыгрыш! Кому он нужен?»

Женщина-адвокат быстро исчезла, как и появилась, верно, обрадовавшись моему ответу. Наконец, двери были открыты.

Просторное помещение, куда я вошел с моими охранниками, мне сразу напомнило студенческий конференц-зал нашего художественного училища в Ельце. В груди как-то само собой потеплело. Только здесь убраннее, богаче, роскошнее, но также казенно, как и в других подобных советских учреждениях. От красноты кресел, аккуратно расставленных в ряды, зарябило в глазах. Из жесткой камеры-склепа с голыми стенами и вдруг — такое приволье! Я осматривался, глазея по сторонам. Слева сцена, над ней на кумачево-красном фоне золотом, лозунг: «Да здравствует непобедимое знамя... Вперед к победе коммунизма» Запомнилось.

 

Окна на противоположной стороне были тщательно задрапированы черной плотной материей. «Чтобы никто не увидел!» — подумалось мне. Пара плафонов над нами испускала приятный матовый свет. Зато сцена с красивым длинным столом была освещена до предела и за столом уже сидели три человека.

«А на нашей училищной сцене года два тому назад была организована крохотная выставка живописных работ русских и советских художников... Репин, Маковский, Корин»,— промелькнуло в моих мыслях. Елец с тихими улочками и величественным собором, родное училище, как живые, вдруг предстали перед глазами...

Никакого волнения я не испытывал, и ничто меня не тревожило. Я был спокоен. Все страшное и непонятное, как мне казалось, осталось позади: и очертеневшая камера-пенал, и ночные допросы, и следователь с дурацкими вопросами, ругней и угрозами. «Побыстрее бы заканчивался этот спектакль суда... Преступник? Кто? Я?.. Смешнее не придумать...». Разные мысли витали в голове. Как в калейдоскопе менялись и проносились лица родителей, близких, знакомых, друзей по училищу,., что-то из прошлых военных лет... и вдруг, появлялся он и, осклабившись, красный, как рак, с прищуром смотрел на меня. Я вычеркивал его из уголков памяти, а он все лез и лез нахально. Вот и сейчас он передо мною. «Иуда! Уходи прочь!» С застывшей иезуитской рожей, бандитским взглядом в упор рассматривал меня...

Потом почему-то виделись, наплывали эпизоды из кинофильма «Котовский», как герой бежал из зала суда. И разная другая чушь лезла в голову.

— Фамилия? — донеслось со сцены.

Я ответил. И ответил на все остальные формальные вопросы судьи. Мне никак не верилось, что суд состоится надо мной, что судить-то сейчас будут меня, и я невольно улыбнулся. Волшебный, тяжкий, страшный сон как бы продолжался...

— Прекратить улыбаться — донеслось по-казенному со сцены. Пока я носился в мечтах и видениях, уже давно говорил человек слева, внизу сцены. Поблескивая стеклами очков, заглядывая час то в бумажку, говорил торопясь, будто спешил куда-то, высокий лысеющий человек. «Прокурор!»— догадался я. «Но кому он докладывает? Пустому залу?» Но нет. Не оглядываясь назад, в нашу сторону, где стоял я и мои охранники, он все свое красноречие и пыл отдавал судье и заседателям, то есть, суду. За всю свою жизнь

 

я ни разу не был на судебных процессах, ни на каких, и не знал, как суд должен правильно вестись. «Формалистика!» — подумалось мне.— «Торопится... куда-то спешит, верно...».

До меня доносились слова: «...систематически... на протяжении ... писал всякого рода клевету на нашу советскую социалистическую действительность... — плыли слова — Черной краской обливал советский колхозный строй... чернил победоносный рабочий класс. Вдумайтесь только! Поднял руку на весь советский народ... Страшно сказать, замахнулся ...на коммунистическую партию...».

Лихо! Я такого не ожидал: «...систематически занимался антисоветской агитацией, составляя рукописи (пьесы, рассказы, водевили), восхваляя при этом жизнь в капиталистических странах…» — Он все говорил и говорил...

— Учитывая все сказанное, я прошу суд определить срок... — прокурор назвал цифры...

Я и половины не слышал, что говорилось государственным обвинителем, да и особенно не вникал в услышанное. Судьи — двое из них народные заседатели — сидели, словно мумии, не шевелясь, строго смотрели перед собой и тоже, по-видимому, думали о своем.

Я был с самим собой. «Куда же после суда меня направят? Сибирь? Воркута? Магадан?» Выбор-то какой! Об этих «странах» я хорошо был наслышан, но имел относительно-условные понятия о тюрьме, колониях, лагерях. С кусочком жизни в тюрьме я немного познакомился. И что еще я хорошо знал: этих организаций, т.е. тюрем, колоний, лагерей в Советском Союзе было пребольшое множество...

То, что я обещал женщине-адвокату защищаться лично, была простая увертка-шутка. «От кого? Да и зачем защищаться? Я — что? В самом деле преступник? Ограбил? Убил кого? Ах, писал! Агитировал! Ну и что? Я не предал никого. Я высказывал свое мнение, свое миропонимание, если можно так сказать, на бумаге, лично для себя. Доказывать им и... пустому залу, что я невиновен? Просить прощения, милости? Увольте! Если не смешно, то глупо!..»

Я хорошо понимал, что никакая защита меня не защитит и только думал, чтобы побыстрее закончилось это никому ненужное представление. Чувствовалась усталость, хотелось отдыха... «Отоспаться бы!»

 

Иногда искоса поглядывая на своих охранников-солдат, почти моих сверстников, на их до блеска начищенные сапоги, винтовки, подбородки с серьезными лицами. "Как на празднике — нарядные! Хорошо служат! Только кому служат?!!». Минутное затишье...

И вдруг справа снова пулеметной очередью, тонкий звонки голосок: Я прошу учесть его молодость (мне в конце октября стукнуло двадцать семь),— заговорила моя знакомая защитница, — он был фронтовиком, был ранен.— И все! Замолкла. На том и закончилась ее защитительная речь. Маловато! А что она могла сказать больше? Ничего! Она остановилась вовремя.

То, что я писал в дневнике и записных книжках: о тяжелейшем положении советских крестьян, получавших за свой каторжный труд «палочки», о рабском положении всего народа, о рухнувших надеждах на лучшее будущее, о насилии, лжи, тиранах и палачах, о правде, за которую расстреливали и ссылали в лагеря, о пустозвонстве и коррупции партийных чинуш! — ничего такого, конечно же, она сказать не могла. Безумием было бы с ее стороны сказать подобное в мою защиту. Посадили бы сразу!

— Вам дается последнее слово,— послышалось мне со сцены. Снова поразился обращением судьи ко мне на «Вы». Отвык. Совсем отвык от настоящего человеческого доброго слова. Ведь пять месяцев следствия изо дня в день, из ночи в ночь только и слышал «тыканье» и еще хлеще: «Фашистская морда!», «Махровый прихлебатель!» и другие злые страшные слова, сдобренные матерщиной. Противно вспомнить. «Последнее?» Я и первого-то не говорил.

— Я отказываюсь от слова,— проговорил я и таким образом обещание перед собой сдержал. Против грозной государственной машины с одной правдой?.. Пустому залу? Пустая трата времени и нервов.

Суд никуда не удалялся. Судья даже не пошептался для приличия с заседателями, как это водится в таких случаях. А когда все встали, зачитал давно заготовленную бумажку-приговор:

— ...именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики... за то-то и за то-то определить такому-то... десять лет лишения свободы с отбыванием в лагерях, с последующей высылкой на усмотрение режимных властей на пять лет в края неопределенно-удаленные, с поражением в правах тоже на пять лет...

 

Статья 58—10 часть — на всю катушку. Вот вам и защищайся после всего этого. Процедура суда заняла не более четверти часа. Сразу, как только вышел из помещения суда (то был, по-видимому красный уголок или клуб органов МГБ) мне у дверей кто-то, не помню кто, сунул в руку бумажку — отпечатанный в несколько строк приговор. В конце приговора было сказано, что я имею право в течение 72 часов обжаловать содержание этой бумаги в Верховном Суде РСФСР.

Вот такое высокое право предоставлялось мне! Этикет суда выдержан формально со всей точностью и пунктуальностью — это как я понимаю. Не придерешься. Жаловаться в высшие инстанции власти я, конечно же, не стал: пустая бесплодная затея. Кто будет заниматься моей судьбой? Чинуши партийные, которые сами дрожат: как бы чего не случилось?..

Через несколько минут я был препровожден в «свою» камеру. Можно будет малость отдохнуть, собраться с мыслями, помечтать о своем недалеком будущем.