ОСВОБОЖДЕНИЕ И РЕАБИЛИТАЦИЯ
Год 953-й — переломный в жизни Советского Союза, был насыщен политическими событиями до предела. Смерть Сталина, бериевская амнистия заключенных (в основном уголовников), арест летом, а в конце года расстрел главного исполнителя кровавых дел сталинского палача Берия еще не означали резкого поворота в жизни советских людей в лучшую сторону.
По-прежнему все жили, трудились под железным колпаком и под тщательным присмотром коммунистической партии и ее надежного надсмотрщика МГБ. Но трещина в идеологическом и социальном направлении социализма в СССР появилась изрядная. Не только мы — политические заключенные, но и все народы страны., уставшие от гнета сталинизма, жаждали свежего глотка свободы, новизны и обновления государственного устройства.
Начало 954 года. В колонии стали поговаривать, что в Москве создана и работает специальная комиссия по пересмотру дел осужденных по 58-й статье. Встрепенулись наши души. Затеплились кое-какие надежды. «Реабилитация», появившееся первое светлое слово, не сходило с наших уст.— «Может, кого и освободят, но только не меня,— думалось мне тогда.— У многих дела были написаны что вилами по воде — дутые, мои — чернилами и на бумаге с добротной «начинкой».
На территории колонии и в частности в КВЧ (культурно-воспитательная часть) стали появляться незнакомые офицеры-эмге-
бешники и запросто заводить разговоры с заключенными по интересующим нас темам: пересмотр дел, реабилитация, освобождение. Самые животрепещущие вопросы задевались. Однажды разговорившийся молодой лейтенант настоятельно просил меня написать заявление о пересмотре дела.— Завтра еду в Москву, так занесу твое прошение прямо в Прокуратуру РСФСР. Дам ход. А то ждать-то сколько будешь? Очереди какие! Пиши! Пиши! — Я посомневавшись малость, взял да и написал листок в несколько строчек, передал лейтенанту. И стал с нетерпением ждать ответа. «Что я теряю — ничего!»
И надо же было мне проговориться по этому случаю Саше К-ву, моему другу. Выслушав меня, он лихо расхохотался: Опять тебя, старого воробья, на мякине поймали! Кому ты поверил? Эмгебешнику! — И совсем тихо: — Да они специально приходят к нам, расшаркиваются, чтобы узнать, чем мы... дышим, как настроены... Что, не так? Слышал, небось, что в Казахстане заключенные подняли восстание... Вот они и заходят к нам, принюхиваются, выведывают, чтобы мы чего... не натворили... А записку твою он сегодня же разорвет и выбросит.
Саша оказался прав. Никакого ответа я не получил. К осени 1954 года меня и еще нескольких человек перевезли из Орла в Кромской район в сельхозколонию. Наше жилье — коровник. Нары. Духотища. Убожество!
Художничаю. У окошка тумбочка, хиленький планшетик. Опять лозунги, стенды, объявления, призывы... Но... без Сталина. Вернее, без его указаний и изречений.— Теперь будем держаться Ленинских заветов, по-ленински строить жизнь! — пошли разговоры от начальства. Меня почему-то не убеждали их доводы.— «А до этого почему же не жили по-ленински?»
В сельхозколонии было посвободнее. Нас даже не строили на поверки. Доверяли, что не разбежимся. Считали ночью спящих.
Кстати сказать, что за три с половиной года заключения я впервые здесь выпил стакан парного молока и съел свежую морковину (Мои друзья похлопотали — просто стащили и принесли).
Здесь-то надоумили меня написать повторное заявление в Прокуратуру Республики через администрацию колонии под расписку, по закону. И еще более полугода провел в ожидании ответа. Ох уж эти ожидания!
После первомайских празднеств (1955 г.) мне кто-то шепнул: Тебе пришел ответ из Москвы... Последующие ночи я плохо
спал.— «Что? Что ответили?» И только 3 мая (более 2-х недели просрочки и чуханий начальства) меня вызвали в ИЧС (информационно-следственная часть), уведомили и подали руку, назвав товарищем». Поздравили с освобождением. Я спокойно принял поздравления и, помню, по инерции спросил: Когда же на волю? Начальник колонии, капитан, тут же попросил меня (как обухом по голове): А может, останешься у нас поработать? Дооформить Красный уголок. Деньжонок подзаработаешь — хорошо заплатим! — Спасибо! Ни дня! Ни минуты! — был мой ответ. Я не стал вдаваться в полемику, доказывать, что я уже подзаработал 199 (сто девяносто девять) рублей за четыре года. (Студентом училища я получал 200 рублей в месяц стипендии по тогдашним Финансовым исчислениям).
Со справкой об освобождении 4 мая 1955 года я переступил порог колонии на волю! Воля! Слово-то какое! Какое счастье! Не верилось, что я обрел свободу. Шел к вокзалу, оглядывался посторонам: не следят ли за мной. К воле надо было привыкать.
А в справке говорилось, что я освобожден со снятием судимости. Никакой реабилитации! Этот барьер надо было еще преодолеть.
И вот я дома у родителей в Козельске: без диплома, без денег, на нулевой отметке. Опять все сначала. Этим же летом предпринял третью попытку доучиться — получить диплом художника.
Нет! Есть на свете Божий промысел! Буду краток.
Мне очень помогли москвичи: зам. министра среднего специального образовании РСФСР, дирекция художественного училища Памяти 1905 года и особенно Виктор Алексеевич Шестаков — заслуженный деятель искусств, главный художник театра Ленинского Комсомола. Это было время хрущевской «оттепели», тогда люди понимали друг друга с полуслова. Поняли эти добрые люди и меня.
Целый год я ездил в Москву на консультации. А летом 1956 года защитился и, наконец, получил диплом театрального художника.
Мои друзья по Елецкому училищу устроили меня на работу в Калуге. Как много добрых отзывчивых людей встречал я на своем жизненном пути. Спасибо им!
Обзавелся семьей. Три года работал в школе, много лет в театрах, на заводе не меньше. Время шло, а я так и не был реабилити-
рован. Несколько раз писал в Орел, в Москву, в Прокуратуру. Ответы получал однозначные, будто штампованные: «...Ваше заявление... Прокуратурой РСФСР рассмотрено и, за отсутствием оснований к пересмотру дела, по которому Вы осуждены в 1951 году, оставлено без удовлетворения. Оснований к Вашей реабилитации не имеется. 5 декабря 1961 г.» Вот так-то! Никакого прощения! Перестал писать. Неприятно унижаться — просить.
Подошел 1975 год. Скоро 30-летие Победы над Германией, а я все чухаюсь. Надо что-то предпринять. Стыдно же ходить в колонне на Парад не реабилитированным, «второсортным». Обратился в соответствующие органы власти. Посоветовали, пособили. Собрал нужные документы в виде справок, характеристик с мест работы за прошедшие годы. «Прошу пересмотреть мое дело». Еще около года ожидания. Да плюс 20 лет ожидания со дня освобождения.
И наконец-то я получил долгожданный документ о реабилитации. Тогда же вернули мне Правительственные награды: орден Славы 3-й степени и медали «За победу над Германией» и «За оборону Сталинграда».
«Теперь я — что? Стал настоящим советским человеком?» Что-то я не почувствовал этого в дальнейшем. «Из грязи в князи!» Из «бывших» и сразу в настоящие! Я работал в то время на Турбинном заводе художником. Все относились ко мне доброжелательно, с уважением: и окружающие меня друзья, и руководители предприятия. Сколько грамот получил за труд! — квартиру оклеить можно. Но как только дело касалось чего-то политического, я чувствовал, что я... из «бывших» — никакого доверия, (правда, ко всему этому я относился с прохладцей). И вот теперь, после реабилитации мне захотелось проверить себя на «первосортность». Любопытство разбирало!
Подошел как-то к парторгу нашего отдела: — Так и так, говорю,— дорогой Федор Матвеевич, наконец-то я реабилитирован.
— Слышал. Поздравляю!
— Так когда мне можно будет стать на партийный учет? — полушутливо, полусерьезно спросил я. — Какой учет? Ах да... Пишите заявление, побеседуем, разберемся...— Я же реабилитирован! — Ишь какой! Сколько времени прошло! Мало ли что! Проверка не повредит...
Я незаметно отошел от него и подумал: «Четверть века минуло и никаких изменений: тот же формализм, та же закостенелость, то же недоверие. Жизнь идет, а они все топчутся на месте».
Но свое любопытство я утешил вполне. Я так и предполагал чем закончится наш разговор.
Кандидатом в члены ВКП(б) я стал на фронте в 1943 году в июле месяце, будучи солдатом ученого батальона. К нам во взвод бронебойщиков стал похаживать парторг части старший лейтенант и расспрашивать, кто, где воевал.— Сталинград прошел?! — это он ко мне.— Пиши заявление, в партию принимать будем! — Так я в комсомоле-то без году неделя. Я комсомольцем хочу побыть,— начал упорствовать я. В самом деле — ну какой я буду коммунист 19-й год шел мне — сопляк!
О большевиках, людях партийных, у меня в то время были самые искренние мысли: люди кристально чистые, правдивые, храбрые, добрые, отзывчивые. Борцы за народное дело — сама справедливость! — Куда мне! — говорю я. А парторг: — Нам такие ребята нужны! — И все! Я не мог больше противиться. И все пять; человек бронебойщиков были приняты в кандидаты членов ВКП(б)