ШУТКА

(быль)

 

Демобилизовавшись из армии в 950 году, я, не теряя времени, осенью поступил в педагогическое училище, находившееся в одном из районных городков нашей области, и через три года — а трудных и тяжелых — благополучно окончил его. Радости моей не было конца: я — учитель! Как звучит! Мои радостные волнения и, переживания разделяли мать и сестра (отец погиб в Отечественную войну). С их благословения и помощью духовной и материальной я достиг той цели, о которой мечтал с детских лет.

По распоряжению-разнарядке, учтя все мои плюсы и минусы, областное начальство милостиво направило меня на работу в школу-семилетку в родное село, где прошло детство, где я получил азы образования. Повезло! Везение — кусочек счастья в жизни — великое дело!

 

Дали четвертый класс. Десятилетние мальчишки и девчонки приняли меня в первые дни несколько настороженно, но через неделю-другую уже были по-детски душевно откровенны — привязались ко мне. С ними работать интересно: учить их и самому у них учиться. Я упивался работой. После армейской нуднятины учительская — просто рай. Так мне казалось. Это не сегодняшняя школа, где ребята на головах ходят (сколько таких примеров). Наша семилетка считалась в районе одной из лучших сельских школ.

Подружился и сошелся с учительским коллективом, с молодыми коллегами особенно. Устраивали импровизированные вечера с единственной гармошкой. Молодость брала своё. , Надо заметить, что шла вторая половина 53-го года. Еще мало ощущалось веяние хрущевской «оттепели». Но будущее для многих из нас светилось радужным светом.

Директор школы Василий Захарович, заметно старше нас, молодежи, был приветлив и обходителен с нами. А жена его, Мария Николаевна (между нами, учителями, просто Машенька), красивое милое создание, вела литературу в старших классах. И стал я замечать, что эта самая Мария Николаевна все чаще и чаще останавливала свой нежно-пронизывающий взгляд на моей тощей фигуре. Но это так, между прочим...

Однажды Василий Захарович где-то после октябрьских празднеств после уроков, взяв нежно за рукав, остановил меня в коридоре и в упор объявил: «У вас через три дня (он обращался ко всем нам только на вы) на уроке истории будет присутствовать комиссия из роно! Комиссия!» При этом Василий Захарович поднял вверх палец левой руки: «Подготовьтесь! Смотрите, не подкачайте!» Указания директора я принял почти по-военному, чуть не сказав: слушаюсь!

Такие проверки входили в систему образования на всем протяжении советской власти. Я хорошо понимал, что подобной комиссией учитель проверялся не только на качество учительской специальности, его знаний, эрудицию, воспитательную работу, но и на политическую подкованность.

Готовился. Готовился хорошо! Переворошил много литературы, что попалась под руки. Перечитал кое-что. Написал подробный конспект. А тему я взял хорошо известную «Чапаев — герой гражданской войны», по Фурманову.

На урок пришли трое из райцентра — совершенно незнакомых мне лиц. Сели за последние свободные парты. Там же расположились

 

директор и Мария Николаевна. «Она-то зачем, литераторша?» - подумалось мне.

По моей оценке, урок я провел неплохо. Хотя, конечно же премного волновался. Как-никак первая проверка такого рода моей начинающей педагогической деятельности. И это не бахвальство. Я хорошо знал тему. Подробно рассказал о том далеком жестоком времени — гражданской войне: где, что и как. О её герое — Василии Ивановиче, о его военных талантах и делах. Коснулся Фурманова — комиссара чапаевской дивизии. И подвел политическую черту, приведя строки из стихотворения известного поэта:

Рвутся снаряды и пули свистят!

Пусть красные белым за всё отомстят!

Вопросов со стороны членов комиссии ко мне не последовало! И они незамедлительно уехали в свой райцентр, захватив с собой Василия Захаровича. На следующий день утром на пороге учительской я встретился с Марией Николаевной, которая, скосив хитро глазки, ухмыльнувшись подозрительно, вдруг потихоньку спросила: «А где вы вычитали такие хорошие стихи?» Остановилась. Примолкла, ожидая, по-видимому, моего незамедлительного ответа. Я моргал глазами, соображая, что ей сказать. «Да только вы их прочитали... неправильно... красное с белым перепутали».

Повернулась и пошла плавной походкой к своему столику. У меня глаза полезли на лоб. Мелкие мурашки пробежали по спине… Кое-как провел два урока. Потом отпустил ребят, сославшись на свое нездоровье. На самом деле у меня кружилась голова, стучало в висках и в первый раз в жизни кольнуло в сердце.

Рвутся снаряды... и пули свистят... Пусть белые... красные...

Нет! Не может быть! Неужели мог так дико перепутать?! Стал припоминать, как я читал стихи вчера... Не вспомнил. Я напрягал память. Опять срыв. Мне стало не по себе: холодная дрожь пробежала по всему телу. Чувствовал себя прескверно: в глазах туманилось, сердце учащенно билось. Вышел из школы. Побрел по улице. А перед глазами члены комиссии: то женщина в очках, то брюнет в галстуке горошком. Как они внимательно наблюдали и слушали меня вчера! Почему они не задали мне ни одного вопроса после урока? И быстро смотались — уехали. Что бы это значило?

 

Из головы не выходили эти проклятые стихи, сменяясь мыслями-видениями из прошлой армейской жизни. Вспомнился случай, когда командир отделения, бойкий, юркий сержант, однажды спросил старшину, задав избитый провокационный вопрос: «Почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин в сапогах?» — Тот замотал головой и невнятно пробормотал: «Не знаю! Не знаю!» Но нашелся солдатик — душа нараспашку — объяснил и ответил за старшину. И, как говорится, поймался на мякине как старый воробей. Через неделю всезнающего солдата не стало; и след его простыл... Вот такая чушь лезла в голову.

Купив в ларьке поллитровку (сам-то я не шибко пьющий), быстро зашагал к хорошо знакомому Митьке Корнееву, уполномоченному райцентра. С ним служил в армии, друг детства. И с порога:

— Так и так... я погорел! Выручай, если сможешь!

Рассказал ему вчерашнюю историю. Митька внимательно выслушал меня, досконально расспросил, что и как. Выпили: я рюмочку, он стакан. Повторили. Потом он говорит:

— Ты вынуждаешь меня сообщить в органы о твоей, как ты говоришь, неправдоподобной ошибке-опечатке.

— Да я не ошибся. Я этого не говорил! Я... я правильно прочитал,— залепетал я,

— Тогда запомни,— Митька приостановился, как бы нацеливаясь на главное,— если я это сделаю — сообщу кому надо о твоём промахе, тебе несдобровать: арестуют, пришьют статью, не отмоешься.

Он еще налил себе полстаканчика, выпил. Стал закусывать. Я бездумно смотрел на его помутневшие глаза, на чавкавшую челюсть и не мог ничего сообразить, язык не поворачивался не от выпитого, а от сказанного моим приятелем. Только слышал стук в голове: «Рвутся снаряды — стук! Белые... Красные — стук!»

— А потому,— заговорил он снова, осовело поглядывая почему-то в угол избы,— крепко запомни: ты ко мне не заходил, ничего не говорил, тебя я не знаю, такого дурашлепа.— Он еще плеснул остаток водки в стакан.— Иди и дожидайся своего директора, жди своей участи.

Я ни жив ни мертв снова поплелся в школу. Узнал: Василий Захарович еще не вернулся из районного центра. Задержка его, верно, не случайна. И я прямиком двинулся домой. Хотелось держаться спокойно. Возможно, заметив мое состояние, мать только

 

и спросила: «Не заболел ли?» Я молча прошел в свой угол. Одолевали мысли: что делать? Что ждать? А может, все обойдется, и не было там никаких ни белых, ни красных?

Спал плохо. А вернее, совсем не спал: ворочался с боку на бок. Прогонял темные мысли.

А утром с больной свинцовой головой быстро в школу — к директору.

— Ах, вот он — разбойник! — заговорил Василий Захарович. В его голосе, мне показалось, я услышал звенящую сталь. Меня стало знобить.

— Проходи! Проходи! А я ведь так и знал, что ты придешь сам. «Не тяни!» — так хотелось мне крикнуть.

— Приказ готовлю: отметить надо твой первый показательный урок. Молодец! Не подкачал! И они все остались довольны твоим учительским началом,— Василий Захарович мотнул головой в сторону райцентра.

А Мария Николаевна, милая литераторша, в это время без стука, не здороваясь, лисичкой вошла в апартаменты мужа — его кабинет. Поигрывая глазками, чуть кокетничая, с невинной улыбочкой обращаясь ко мне, негромко проронила:

— Прекрасный урок вы вчера дали, уважаемый Иван Саныч!

Смутилась для порядка. Помолчала.

— А насчет того... красных, белых... я пошутила. Забудьте!

1998  г.