ТЕТРАДЬ В КОЛЕНКОРОВОМ ПЕРЕПЛЕТЕ

(быль)

 

Мне как участнику Великой Отечественной войны часто приходилось и приходится встречаться с современной молодежью и особенно со школьниками старших классов. С ними завязывались и велись интересные, на мой взгляд, откровенные, непринужден-

 

ные беседы. Обо всем. Какие только вопросы и темы их не интересовали! Неожиданные и курьезные, с политической окраской и без.

И еще им всегда хотелось все досконально узнать и удостовериться в правдивости ответов и рассказанного. Кроме наивно детских: «А страшно ли было на фронте? За что получили первую награду?» задавались и другие вопросы:

— А как вас, солдат, кормили на передовой?

— Неплохо. По-всякому приходилось, но лучше, чем в тылу. «Все для фронта! Все для Победы!» — был такой лозунг. Без хорошего тыла мы бы не победили.

— А приходилось ли вам на фронте кричать «Вперед! За Сталина! Ура!»?

— Мне не приходилось. В пылу боя, когда от разрывов снарядов, от рева самолетов в воздухе, от трескотни автоматов, пулеметов уши закладывало, когда рядом речи человеческой не слышишь, какое там «ура»... Не помогло бы. Больше надеялись на винтовку, гранату, автомат.

— Почему вы остались в живых? — тоже вам вопросик.

— Почему вас не убило? — Полкласса хохочут. Старался ответить правдиво:

— По-видимому, судьба! Вам странно покажется, но я верил и верю в судьбу.

И в доказательство сказанного приводил пример. В Молдавии в 944 году я заболел малярией, единственный в полковой разведке не смог однажды принять участие в отражении атаки, предпринятой немцами с целью сбросить наши советские полки с плацдарма в реку Днестр. И это была не первая их попытка. Из всех видов артиллерии фашисты открыли бешеный огонь. От взрывов снарядов и мин земля ходила ходуном. Налетели их «юнкерсы», свистели, взрывались бомбы — кромешный ад! Я лежал в неглубоком окопчике с закрытыми глазами, накрытый несколькими шинелями: начался очередной приступ пренеприятнейшей болезни — меня трясло, замерзал, температура выше некуда, в голове шум и боли. Мне был не мил белый свет. И вдруг что-то садануло под голову, посыпалась земля, я невольно дернулся.

Через какое-то время атака немцев была отбита. Вернулись без потерь — радость-то какая! Друзья-разведчики подошли к моему окопчику, загалдели: «А ну-ка быстрее вытаскивайте его!» И, схватив меня за руки, за ноги, оттащили в другой окоп. «Вы что

 

делаете?! Оставьте меня!» — бормотал я. А наутро, когда немощный и бессильный, я встал, мои друзья подвели меня к месту, где я вчера лежал больной. «Посмотри-ка!» Я взглянул и вздрогнул. Под самую голову в окоп врезался здоровенный снаряд. Хорошо был виден его поблескивающий стальной бочок. И вот вам — остался в живых! В классе тишина.

— А самое... этакое... запоминающееся и необыкновенное событие или случай из вашей фронтовой жизни. Расскажите.

Конечно, каждый ветеран Великой Отечественной войны мор бы вспомнить и рассказать из своего военного бытия и пережитого и интересное, и необыкновенное.

Мне вспомнился Сталинград... Осень 1942 года.

Шли тяжелые, кровопролитные бои. Наша 15-я отдельная курсантская стрелковая бригада держала оборону севернее Сталинградского тракторного завода в районе деревни Орловка, поселок Спартановка. Передний край дышал, сжимаясь и разжимаясь, слови пружина. Дни и ночи боев перепутались. Я, связной саперной целыми днями и ночами в бегах: носил устные и письменные указания и приказы то в роту, то в батальон:

— Немедленно в 3-й батальон!.. Найти комвзвода, передай приказ!.. Часто я попадал под обстрелы вражеской артиллерии. Однажды от налета фашистских воздушных пиратов я спрятался, забежав в разрушенный бомбой двухэтажный дом. Осмотрелся: ничего целого, выбиты окна, двери, разбитое пианино, груды щепок от мебели. На полу детские игрушки, книги, тетради, кирпичи и пыль... Я подобрал две тетради, показавшиеся мне чистыми, запихнул их в противогазную сумку. Пригодится для писем. Хотя частенько было не до писем. Домой родителям из-под Сталинграда написал не более двух треугольничков на коричневой лощеной бумаге из-под гранат.

Примерно через месяц, в октябре, несколько стабилизировался наш кусочек передовой: под носом у немцев, у самой Волги, под обрывом у тракторного завода, мы закрепились. Фашистам сбили спесь, и они перестали беспрестанно атаковать наши рубежи. А нас оставалось с десяток красноармейцев без единого сержанта. Пулеметный огонь не доставал нас: наше отделение находилось в «мертвой» зоне. Я объяснил ребятам-школьникам, что такое «мертвая» зона, немецкие гранаты «колотушки», грызть «кирзу».

 

Немцы скрупулезный народ. Даже на передовой старались обедать в строго определенные часы. В то же время мы пытались отдыхать от них. В один из таких перерывов я вспомнил о тетрадях, решив посмотреть их. И был неприятно озадачен. Тетрадь в коленкоровом переплете листов на девяносто, несколько потертая, разочаровала меня. Она оказалась исписанной бисерным почерком, я уже намеревался выбросить, ее, но сдержался, стал листать. Чирикнула пулеметная очередь сверху, прервав мои расследования. Я схватил винтовку и пару раз выстрелил вверх по склону и вправо. «Береги патроны!» — услышал я от своего соседа. На правом фланге мой окопчик оказался крайним, и потому я иногда постреливал чаще других. К тому же держал связь через речку Мокрую Мечетку с группой наших «спартаковцев», что располагалась метрах в ста от нас. К ним я делал вылазки только ночью.

Теперь мне не терпелось узнать содержание написанного в тетради. Улучив свободную от стрельбы минуту, я уткнулся в нее, чтобы исследовать до конца. Интересно, что первые страницы оказались чистыми, затем листа три-четыре были заполнены текстом русских и украинских песен: «Степь да степь кругом», «Распрягайте, хлопцы, коней». А дальше красивым каллиграфическим почерком цветной тушью — зеленой, синей, черной — чередовались стихотворения. Поначалу я не мог поверить глазам своим — Сергей Есенин! Перечитывал еще и еще. Неужели он? Тот самый Есенин? Судя по дате, найденной в конце тетради, все это писалось аж в 928 году. Надо полагать, хранилась тетрадь в строгой тайне. Для этого, наверно, и делалась пусть незначительная, но маскировка текстом песен.

Урывками я продолжал читать чудесные стихотворения Есенина, восхищаясь его поэтическим даром.

Но передовая есть передовая. От немцев, мы знали, можно было ожидать любых каверз. Наш небольшой участок они держали всегда под пулеметным огнем, обстреливая в то же время и артиллерией. На «спартановцев» — наших соседей — немцы продолжали атаки, и даже с танками. Но красноармейцы-гороховцы стойко держались: горели их танки, немецкая пехота отступала. А я не расставался с тетрадью в коленкоровом переплете.

Тогда поэт числился запрещенным: его произведения не издавались. Их переписывали и распространяли самиздатом. Мы слышали в те далекие и жуткие сталинские времена слова «есенинщина» (говорилось с издевкой), «кулацкий прислужник». В 1938 году,

 

будучи семиклассником, я набрался смелости и как бы исподволь спросил учителя литературы, будем ли мы изучать творчество Есенина? Нет, сухо ответил он, Есенина касаться не будем. Учитель не стал распространяться, почему. А мы понимали: тема для разговора была слишком опасной. Кстати, надо заметить, что осенью того же 38-го года в нашем селении и школе в одну ночь были арестованы сразу пять человек как «враги народа». В том числе наш старенький любимый учитель математики.

Простите, чуть отвлекся.

Но нас, молодежь, как магнитом тянуло познакомиться с поэтическим словом запрещенного поэта.

Я продолжал знакомство с содержанием тетради в коленкоровом переплете... Захватывало дух от чтения есенинских проникновенных строк. Что ни строчка, то образ! Что ни стихотворение, то песня! А с какой неимоверной силой души, поэтической красотой и любовью написаны многие его произведения о Родине — о матушке России! Просто чудо! «Гой ты, Русь моя родная», «Русь советская», «Персидские мотивы»...

За что же большевистская власть так невзлюбила Есенина-поэта? Позже я сам себе отвечал: за то, что он не склонил головы перед ней! За то, что он не мог кривить душой перед правдой! За то, что безумно любил свой отчий русский край и народ и не мог изменить ему!

Вот так состоялось мое первое знакомство с поэзией Сергея Александровича Есенина — в Сталинграде, в окопе, в бою. Класс замер — тишина.

— А сохранилась ли та тетрадь? Какова ее судьба?

Там же, под Сталинградом, я заболел сыпным тифом (вы должны знать причины сыпняка). Попал в инфекционный госпиталь, при приеме в который уничтожили всю мою одежду и снаряжение: белье, гимнастерку, шинель, противогазную сумку. Погибла и тетрадь в коленкоровом переплете. Все было сожжено.

1999 г.