СОСЕДИ

 

Знакомство с соседями по камере шло постепенно. Присматриваясь друг к другу, близкими друзьями становились те, кому ты доверял, кому ты сам приоткрывал свою душу, делился затаенными мыслями. Опасная штуковина — откровенничать в лагере. Первоначально идет незаметное прощупывание — как в разведке: что за человек, чем начинена его голова, не окажется ли он в один момент мерзавцем?

В тюрьме, в лагере без близкого, понимающего тебя друга тоже; плохо. В силу соседства по нижним нарам я познакомился и с Ильей Николаевичем Савостиным, пожилым человеком невысокого роста, с добрым, грустным лицом и приятным голосом. По состоянию здоровья его пристроили дневальным по камере. Я без утайки один на один рассказал ему, за что «погорел». Чего таить?! Рано или поздно все узнается. Истинная правда, что вел дневник (в деле моем о том записано), что писал стишки, рассказики. Писал для себя, для души. Один прохвост-стукач продал. Моей откровенности на первый раз было достаточно, чтобы и сосед поведал и рассказал о своей нелегкой судьбине.

До войны Илью Николаевича (по имени и отчеству его звала вся колония, кроме начальства и надзирателей) хорошо знали многие орловчане как прекрасного эстрадного певца с красивым бархатным баритоном, исполнителя романсов, народных песен. Но нахлынула война. Фронт стремительно приближался к Орлу. В начале октября 941 года немцы оккупировали город. Уехали в тылы немногие: семьи городского начальства, командиров да богатеньких.

— А мы, обыватели, на чем и куда уедем? Без гроша в кармане,— повествовал мне Илья Николаевич,— да с полубольной женой. Мы остались невольниками у фашистов.

— А как вы прожили время оккупации, которое длилось без малого два года? — спросил я.— Без работы? Без денег?

— Каждый как мог. Все, приобретенное нами: платья, костюмы, часы — спустили — продали. Жена подрабатывала шитьем. К немцам — Боже упаси! — не пошел на поклон. Еще чего не хватало! Да и то сказать: у них служили явно продажные шкуры, единицы — полицаи, бургомистры, лизоблюды. Трудовой народ работал под ружьем.

Такие откровения Ильи Николаевича я получал вразброс по времени, сегодня, завтра, через неделю.

 

В ближайшем скверике, рассказывал Илья Николаевич, в летнее время иногда стайками собирались женщины, чтобы погутарить, посудачить, обменяться мнениями о своем лихом житье-бытье. Илья Николаевич тоже изредка захаживал в сквер просто отдохнуть. Однажды горожанки, узнавшие певца, обрадованные, обратились к нему: «Спойте нам что-нибудь, Илья Николаевич, отогрейте душу, спойте наше русское!»

— Я стал упираться: «Такое время! Нет! Нет! Увольте!» Но под давлением настоятельных женских просьб не выдержал, да и самому захотелось, наверное, встряхнуться, вспомнить, как говорят, молодость.

И он запел: «Среди долины ровныя...» По-видимому, прекрасно исполнил любимую народную песню — слушательницы зааплодировали. А вскоре их всех разогнали полицаи.

Пришли наши, то есть Красная Армия освободила Орел от немцев, погнала их дальше на запад. Пришел и СМЕРШ. Началась доскональная проверка граждан, побывавших в оккупации. Пойманных полицаев и прислужников оккупационных властей судили: кого расстреляли сразу, кого отправили в лагеря — кто чего заслужил.

— Меня никуда не вызывали,— продолжал Илья Николаевич,— не проверяли: я был чист. Я радовался освобождению. Вскоре устроился в концертную труппу, с упоением работал, пел.

Прошло пять лет, как вдруг в 1948 году его арестовали и предъявили грозное обвинение по политической статье. Сам не понимал: за что? Только в процессе допросов он наконец дознался: одна из тех женщин-слушательниц его пения в скверике донесла на него: «Он пел при немцах!». Видимо, позавидовала талантливому певцу. Были такие. Илье Николаевичу дали десять лет лагерей.

Не менее интересна и схожая с первой история, рассказанная мне Сашей Канатниковым, моим ровесником и другом по камере.

Тот же Орел, та же оккупация, немцы рыщут — ищут переводчиков.

— Пан, да вот она знает ваш язык: немецкий в школе преподавала. — Это разлюбезные соседи указали немецкому пану офицеру на учительницу, проживавшую в их доме.

Под автоматом повели фашисты немолодую женщину с 6-летней дочерью в комендатуру. И так каждый день до освобождения видели жители их, шедших под дулами немецких автоматов. А когда вернулась советская власть, а с нею и карательные органы (СМЕРШ), то они же, родимые соседушки, теми же пальчиками

 

указали на учительницу и ее дочь: работала у немцев переводчицей. С 1943 года мать с дочерью, получившие по неразменной десятке, тоже ходили вместе, только уже под наблюдением наших надзирателей.

— Вон они пошли в пошивочный цех. Хорошие мастерицы, потому и не отправляют их по этапу,— закончил свой рассказ Саша.

Я часто видел позже поседевшую мать и повзрослевшую дочь. После бериевщины закончился их срок — десять лет от звонка до звонка.

Ужасно туго привыкал к лагерной жизни с ее дикими нравами, режимом, со всеми мерзостями окружения, с оглядкой во всем. Неимоверная напряженность! Чувствовал себя сжатым, придавленным со всех сторон видимым и невидимым прессом. И только думалось: когда же эта вся гадость кончится? О «свободе» мечтали все: и стар, и млад, и прожженный жулик, и политический заключенный. Надеждой и верой жил тюремный люд. Это прибавляло сил выжить.

«Не верь! Не бойся! Не проси!» — гласили главные заповеди советского заключенного. Я старался придерживаться, но где-то и нарушал их. К примеру, та коварная мыслишка, подброшенная мне гражданским заключенным о северных зачетах, нет-нет да и будоражила мое воображение: один год отработаешь — три списывают! И вот однажды по прошествии порядочного времени, выбрав удачный момент, когда никто не помешал бы, я обратился с волновавшим меня вопросом («не проси!») о зачетах в определенных лагерях Севера к своему непосредственному начальнику, малоразговорчивому старшему лейтенанту.

Я знал: среди заключенных он слыл «человеком». За истекший год ни один колонист не пострадал от него.

Он сидел за столом и писал.

— К вам можно обратиться, гражданин начальник?

Он мотнул головой. Я выложил свой нехитрый замысел, обрисовав прелести северного лагеря, где якобы шли зачеты один к трем.

— Хорошо бы попасть туда,— резюмировал я.— Ведь меня рано или поздно отправят по этапу в неизвестном направлении,— слегка намекая на то, чтобы начальник как-то поучаствовал в определении моей дальнейшей судьбы.

Наивности моей в ту пору не было предела. Старший лейтенант медленно повернул голову в мою сторону и довольно серьезно и строго спросил:

— А тебе что, здесь плохо?

 

На меня как водой холодной из ушата жахнули его слова. Я быстро опомнился и сообразил, ответил мгновенно: — Нет! Нет! Что вы!

Он небрежно мотнул рукой и отвернулся. И, может, в те секунды ему подумалось (мое предположение): «Первый раз в жизни вижу такого дурака, который сам просится на Север, в тайгу». Я покорился судьбе, больше не напрашивался на разговор с начальством. А может, данный случай помог мне выжить?