БОЛЬШАЯ РАДОСТЬ МАЛЕНЬКОЙ ТЮРЬМЫ

 

НЕБОЛЬШОЙ мужской монастырь, расположенный почти в самом центре областного города Орла, в 20-е годы прошлого века был разграблен и разрушен пришедшими к власти большевиками и постепенно превратился в свалку хлама и мусора. В таком положении он просуществовал до Великой Отечественной войны, вернее, до 943 года. После освобождения города от немецкой оккупации городские власти превратили полуразрушенный монастырь в колонию для заключенных. Выгодно и дешево решили проблему.

Задумка быстро осуществилась, благо, труд бесплатный: руками заключенных очистили территорию от грязи и мусора, монастырские кельи переоборудовали под камеры на 24—36 человек каждая, навесив на окна железные решетки. Подремонтировали монастырские стены, опутали их колючей проволокой. На углах, как положено, устроили вышки с прожекторами. Поставили вооруженных охранников с собаками. Зона получилась что надо.

В соответствии с энкавэдэшными канонами даже в такой маленькой колонии, как О-я, имелись: КВЧ — культурно-воспитательная часть, медпункт («их, гадов, еще и лечить!») и главное — карцер. Какая ж тюрьма без карцера! «Что, карцера захотелось?»—

 

можно было слышать целый день. Карцер был обустроен в полу, подвальном помещении с водицей на полу и специально разбитыми окнами. Был карцер и мужской, и женский.

Двухэтажное П-образное здание интересной архитектуры, где прежде размещались кельи, вмещало до 500 человек. Как только численность зеков доходила до 600—650, тюремное начальство готовило этап. Это случалось каждые полтора-два месяца. «С вещами на выход!» Такие колонии-тюрьмы были в каждом областном центре. Как маленькие роднички питают реку, снабжали они рабсилой великий ГУЛАГ — Север, Сибирь, Колыму, Дальстрой.

В разрушенной монастырской церквушке заработало швейное производство: 900 пар трехпалых перчаток в смену. Работали в две смены по девять-десять часов. В противоположной стороне зоны оборудовали мебельное производство. Выпускали громоздкие гардеробы, неуклюжие двухтумбовые столы, комоды. Самой тяжелой работой считалось обслуживание пилорамы: бревна в два обхвата — и никакой техники, все поднималось и опускалось руками заключенных. «Лучше в карцер, чем на пилораму!» — говорили между собой.

Все слои советского общества с прослойками — колхозники, рабочий класс, интеллигенция, 6-летние мальчишки и 70-летние старики, женщины. Тут были мастера-краснодеревщики, портные, маляры, механики. Все — в одной обители. Работяг было большинство.

Воры, воришки, спекулянты, бандюги, урки — «гражданские» — располагались в левом крыле здания. В правом — «политические», 58-я статья. Возмутителями спокойствия были обитатели одной-единственной камеры, населенной блатарями, урками, убийцами, которые будоражили жизнь тюрьмы драками, поножовщиной, убийствами. От них не было покоя ни собратьям по заключению, ни тюремному начальству. «Сегодня ночью бандюги еще одного пырнули... насмерть... Говорят, проигрался в карты».

По национальному признаку заключенные представляли все республики Союза. Основным ядром были русские.

* * *

 

ЖЕНСКАЯ часть зоны отделялась от мужской высоким забором из колючей проволоки в четыре переплетения. Понятно, для чего. Но ни колючая проволока, ни озверевшие надзиратели не

 

могли сдержать могучих порывов человеческой страсти — лагерной любви.

— От кого?! — кричал взбеленившийся «кум» — опер, старший лейтенант,— Говори, сука!

Женщина молчала.

— Говори, паскуда! — опер не стеснялся в выражениях. Допрос проходил в его кабинете.— Ты у меня заговоришь, стерва прожженная! От кого? Все равно узнаю! Хуже будет! — «Кум» бесился. Ему хотелось решить это пустяшное дело одним махом. Допрос продолжался.

— Где, когда, от кого? Сучье племя! — Он кругами ходил вокруг молодой красивой беременной женщины, поливая матерщиной. — Будешь говорить, б... лагерная?!

«Кум» неожиданно и резко ударил ее ладонью по лицу.

— Гад, гад проклятый! — не выдержала женщина и с силой ударилась животом об угол стола. Ее унесли в зону. Галю, так звали женщину, удалось спасти,— а ребенка — нет.

Лагерная жизнь текла своим чередом.

— Тебе письмо!

Бежишь, радуешься весточке из дому. Цензор, пожилой лейтенант, по такому случаю всегда вызывал заключенного к себе в кабинет.

— От кого ждешь? — и с ожесточением хмурил брови, напрягаясь, шевелил складками лба, соображая, что бы еще спросить. Читал при получателе страницы письма, брал ручку и старательно что-то зачеркивал. — Сколько писем получил в этом месяце?

И опять с думой на челе смотрел, проверял «черные» списки: не попадется ли твоя фамилия. Все это время ты стоял навытяжку. Если что, можешь письма не получить.

Лагерная жизнь шла своим чередом: побеги, избиение стукачей, шмоны... В этой тюремной жизни постоянно что-то происходило.

Меня, «врага народа», определили в... культурно-воспитательную часть, художником. Уму непостижимо! Не попасть бы мне туда ни за какие коврижки, но подвернулся случай: прежний, «гражданский», художник освободился, а другого не было. Не положено, чтоб в культурно-воспитательной части — без художника. Пропаганда и агитация в воспитании, вернее, в перевоспитании заблудших овец должна быть в колонии на должном художественном уровне. Поэтому по вечерам иногда для перевоспитания кру-

 

тили старые художественные фильмы — «Депутат Балтики», «Юность Максима», «Мы из Кронштадта». Но без художника г равно было не обойтись.

Постепенно привыкал к лагерной жизни. Осторожность во всем — в поведении, делах повседневных, особенно — в разговорах. Стукачество процветало, как и на воле. Утром обменивались новостями:

— В шестой разоблачили стукача. Всю ночь били. В медпункт еле живого унесли...

— А у меня кусочек сахара свистнули...

О воле мечтали все — и стар, и млад, и вор, и спекулянт, и «фашист». Только тем и держались, тем жили, что верили и надеялись на лучшее — на свободу. Это прибавляло сил тянуть невольничью лямку.

— Стой, новость! К Октябрьской выйдет указ... Многих домой. У тебя статья какая? Откуда знаю? Знающий человек сказал... Указ- то сам Ворошилов подпишет...

Подобные «параши» выпускали и сами заключенные, и эмгэбэшники.

 

* * *

НАСТУПИЛ 1953 год.

— Слышал? Со Сталиным что-то случилось. Говорят, сильно захворал...

Такая новость. Похоже, что не «параша». Переходили на шепот. Парами, тройками перед отбоем ходили по длинному коридору, втихую обсуждая сообщение. Напряжение у всех — до предела.

— Говорят, инфаркт...

— Говорят, что кур доят! Собирались вместе у репродуктора-тарелки, еле сдерживая волнение. Что нового слышно? Все мы, выросшие в Его эпоху, думали, что со Сталиным ничего плохого случиться не может. Что он будет жить вечно. Оказалось — и вожди не вечны.

— Ну, что?

— Передавали... — И совсем тихо, — концы отдает!

— Ты помалкивай пока, мало ли что. Еще неизвестно...

Сходились и расходились, взбудораженные, мозги набекрень.

— Все, наконец-то! Официальное сообщение. Слушайте! Загнулся, падло!

Мы не могли сдержаться: обнимались, поздравляли друг друга.

 

Разумеется, в пределах допустимого: едва заметная улыбка, короткий разговор, и только со своими проверенными друзьями. Левое, уголовное, крыло бурлило в открытую. Смерть Сталина вызвала радость у всех заключенных. Лагерное начальство ходило с холодными лицами-масками, молча, словно набрав в рот воды.

— Будет большой перелом в политике!

— Много ты знаешь! Никаких переломов не будет, вот увидишь. — Главное — сдох, и то хорошо.

Что творилось на душе у каждого из нас в то время, описать невозможно. Каждому хотелось высказать свое мнение. Спорили при каждом удобном случае. По-прежнему работали, не нарушая режима. По-прежнему та же баланда, тот же карцер, шмоны вверх дном, те же окрики «Эй, ты!».

— Кто же на его место? Скорее бы, что ли! — Найдется, кто! Не обрадуешься!

* * *

 

МЫ НЕ ЗНАЛИ тогда, что Москва заливалась горючими слезами, провожая в последний путь вождя народов. Но и Москва не знала, что заключенные всего ГУЛАГа не сдерживали слез радости по кончине Сталина.

— Амнистия! Свобода! — гудело левое, уголовное, крыло. «Политические» повесили носы — никто из нас не попал под статьи Указа. А мы-то ждали! На глазах пустели камеры жулья, разъезжались бандюги. Через пару недель «гражданское» крыло обезлюдело. Политзаключенные присмирели и улыбаться друг другу перестали, хотя все еще надеялись на что-то.

Как-то в начале апреля в обеденное время в помещение культурно-воспитательной части вошла группа офицеров во главе с объемистым и важным полковником. Зачем они пожаловали в нашу «резиденцию», никто не знал. Медленно и степенно осмотрели агитационные стенды, пустую сцену, поглазели на столик художника. И все молчком. Никто слова не проронил. Они уже собирались уходить, как к старшему по званию подошел один из находившихся в КВЧ заключенных. Никто от зека такой прыти не ожидал.

— Гражданин полковник, к вам можно обратиться?

Тот вяло искоса взглянул и остановился. Это дало повод смельчаку продолжить разговор. Не тушуясь, он прямо спросил:

— А когда же — нас?

Опять косой взгляд, теперь уж резкий. Все насторожились. Пол-

 

минуты мертвой тишины. Полковник небрежно махнул рукой, повернулся и пошел к выходу. За ним остальные офицеры.— Ну, что я тебе говорил? — подбежал к растерявшемуся храбрецу другой зек.— Не верил...

Разговор оборвал вошедший надзиратель.

Политическим пришлось еще долго ждать своего освобождения.

2003 г.