ОСАТАНЕВШИЕ ЗЭКИ

В прославленные послевоенные сталинские годы в огромном лагере на Княж-погосте самых крепких заключенных забирали на загрузку железнодорожных вагонов бревнами. Все это делалось вручную и целыми составами - без малейшей задержки, безо всяких простоев. Труд грузчиков был каторжный, но никуда от него не денешься. Чуть утешало, что пайка там выдавалась по тем временам крупная: кило черняжки. Кроме того, грузчики частенько лупили поваров, и те боялись отнимать у них кровную норму баланды и каши.

Несколько месяцев пришлось и мне работать в грузчиках, поэтому все, что случалось тогда, я наблюдал чаще всего воочию. В нашей бригаде работал, пожалуй, единственный зэк Тихонов, которого никак нельзя назвать осатаневшим. Он не матерился, не дрался, а тайком перелистывал загадочную книжечку, которую талантливо прятал от надзирателей.

У грузчиков верховодили свирепые бригадиры, достаточно

сильные, чтобы заставить нас работать, но и, если надо, защитить. Особенно гремели имена уголовника Закирова и политического Сургуладзе. А над всеми еще стоял начальник погрузки Микола Мороз. Сургуладзе сидел за то, что оказался у немцев в плену. Но тут следствие докопалось, что служил он у оккупантов карателем. Вскоре его увезли на Кубань на место преступлений, заново судили и повесили. Рассказывали, что поставили грешника в грузовик на кузов, подвезли под балку, набросили петлю на шею. Грузовик тронулся, каратель пробежал пару шагов по кузову и повис над пустотой...

Узнав про Сургуладзе, Тихонов беззлобно перекрестился. Грузчики все вытворяли, но чтоб молились, я не замечал. Любопытно, что там Тихонов тайком читает?

Миколу Мороза тоже боялись, хотя он не кричал, а говорил почти шепотом, но как-то по-змеиному. Отгрузку вагонов Микола наладил блестяще. За это лагерное начальство его уважало и даже баловало, не мешало выпивать. Но тут взъелся на Мороза один надзиратель - не поднес ему Микола стаканчик. Надзиратель долго выжидал, а потом, когда начальство ушло с работы, посадил Мороза, как последнего зэка, в одном нижнем белье в холодный изолятор. Там Мороз и повесился на собственной рубахе. Кто высоко летает, тому больнее падать.

Немцы говорят: радость злорадства - высшая радость. Многие зэки смеялись над Морозом, дивились его глупости. Но Тихонов опять молча перекрестился. Что до меня, то я удивился самоубийству Миколы. Не помню ни одного случая, чтобы заключенный наложил на себя руки в лагере. На следствии - да, там за арестованным нужен глаз да глаз. От отчаяния и шока он на все готов. Например, на Лубянке заключенному запрещено ночью класть руки под одеяло. А вдруг он там себе вены вскроет. Отвернуть при сне от глазка голову тоже нельзя. А вдруг он уже мертвый. Но в лагере все иначе. Там повседневная и жестокая борьба за выживание. Умереть легко - трудно выстоять. Для психологических тонкостей, предшествующих самоубийству, просто нет времени. Так что Мороз - редкое исключение.

Но где же лагерная комедия? - спросит читатель. Она

выпала на долю Закирова. Сел он в лагерь еще мальчишкой, совсем неразвитым и, конечно, безграмотным, даже по-русски едва понимавшим. Лагерь был его домом. Тут он вырос, окреп и стал влиятельным зэком, которого боялись за необузданную дерзость и звериную злобу. Если что, он сразу хватался за топор, лом, на худой конец - за палку и рвался в схватку. Словом, лагерный волк.

Но вот пополз слух, что срок Закирова давно кончился и он пересиживает по ошибке. Арестантские карточки сортируются как-то там по концу срока. Но с Закировым произошла путаница, и его документы положили лет на пяток позже положенного. Накладки бывают, но всякий зэк знает свой срок лучше собственного имени. Если что, он о себе напомнит, и все уладится. Но Закиров своего срока не знал и так сжился с лагерем, что про свободу и не думал. И никого, видно, не было на всем белом свете, кто бы помнил о нем и ждал домой. Много тогда потешались в лагере над Закировым, даже перестали его бояться. Оставил он зону с поникшей головой, вышел за вахту, словно оплеванный.

"Не судите, да не судимы будете", - сказал мне про Закирова Тихонов, и я понял, что книжечка, которую он тайком читает, - это Евангелие. Тогда-то я и попросил смиренного грузчика дать мне ту книжечку полистать. Тихонов согласился, но поставил условие, что в дни чтения я не буду курить, пить и ругаться. Совершенно неожиданно запреты эти пришлись мне по душе, они помогли чуть подняться над скверной осатанелой лагерной жизнью. Закралась даже мысль: а не отказаться ли вообще от табака, водки и ругани. Но прошло еще четыре года, прежде чем мне удалось в другом лагере, на Весляне, эту мечту осуществить. К тому времени стал я уже вполне верующим и без труда навсегда отказался от тех трех прелестей жизни. Пожалуй, труднее всего было расстаться с курением, тут я мучался почти полгода. До сих пор с благодарностью вспоминаю Тихонова. Был он христианином, баптистом и получил десять лет сроку за отказ от ношения оружия и убийства людей на поле боя.

Сам я баптистом не стал. Слишком высокие моральные требования предъявляет эта секта к своим последователям.

Таким безгрешным мне не хотелось бы влачить существование, а в жизни так много соблазнов, особенно после того, как вся молодость прошла за решеткой среди осатаневших зэков. Однако уважение к баптистам я сохранил на всю жизнь. При нынешнем беспределе и экономическом развале баптисты способны оказать России огромную помощь благодаря своему трудолюбию и честности. Возврат к христианству вообще был бы очень полезен нашему народу, осатаневшему от нынешнего беспредела.